– Ты по дряхлости-то не плутай, Угрим! Отвечай, будешь помогать?
– Шиш. Слухи здешние не нравятся? Так может, другой слух пустить? Мол, не по совести выбрали молодца губным старостой, не по справедливости, а токмо по родству с государем. Эвона, как складно, так и до Касимова дойдёт! Нужны тебе кривотолки в разбойном приказе? Убирайся отсель и пса своего забирай, Треньку. Он один тут бес.
Лохматый кобель, провожая Егора Ефимовича до ворот, остался в обиде: гость сам был зол, как пёс, и хитёр. На подходе к кудлатому он ухватил чернавку с бадейкой кипятка. Девка взвизгнула, когда рука Алексеева легла ей на локоток, но проскакала за молодцем до калитки. Пёс смутился, проводил бесстыжих грудным раскатистым рыком. Не кинулся: своя чернавка. Да и несподручно гавкать, ещё кипятком обольёт.
– Мне теперь, Терентий, отсюда без разгадки нельзя уйти, – понял Алексеев.
– Живёт здесь бабка одна богомерзкая, Огафья Лыткина, – подсказал Шпынь, потирая руки. – Пропади я пропадом, если она не ведьма.
Отправились пешком, чтоб не на виду. Невдалеке у колодца хлопотала девица. Дул зябкий ветерок, девица накинула телогрею, да из-под кромки выглянул пушистый кончик косы. Ну, точно лисий хвост, пришло на ум Егору Ефимовичу.
– Кто это у колодца, знаешь?
Терентий сморщился:
– Васька Пава. Нелюдимая, бесстыжая. К обедне через раз не ходит.
– Ну, так через раз-то ходит, выходит, – улыбнулся Алексеев.
– Выходит, ходит…
Тем временем девица взялась за ведёрко.
– Дай, красавица, подсоблю тебе! – крикнул Егор Ефимович.
– А я тебе – что?
– А ты покажешь, где Огафья Лыткина живёт.
Ух, до чего же была она красавица. Алексеев взвалил коромысло.
– Егор.
– Василиса. Только не озорничай, смотри.
– Да как же я созорничаю, Василиса, ведь руки заняты. А не слыхала намедни, отчего пан Парамон-пономарь помер?
– Должно быть, язык сломал.
Так бы и дёрнул за лисий хвостик. Через три двора нашёлся дом Василисы Павы. У крылечка застыла другая девица: коренастая, в туго замотанном платке и с пасечным дымарём. Василиса поспешно сняла с Егорова плеча коромысло:
– Дальше сама. Иду, Вась, иду! Спасибо, Егор… Во-она там избёнка Огафьи Лыткиной. Прощайте.
За сёстрами грохнула дверь.
– И та тоже Василиса? – Удивился Алексеев.
– Обе-две, – кивнул Терентий. – Пава и Башка. Живут без отца, без матери. К Паве уж, поди, три деревни парней насваталось. Всех отвадила, своевольница.
Огафья Лыткина жила у реки. Изба-пятистенка – кособокая, шальная – сгорбилась на песчаном бережочке. Паводки выкатили из-под ряжа валуны, разливы сгноили брёвна. Не пойми на чём стоял дом. Егор Ефимович покликал хозяйку, но, не получив ответа, обошёл избу. Вдруг отворилась перекошенная дверь, из сеней посыпались куры и проклятия:
– Ай, почечуйная ты жопа, Тренька Шпынь, я тя в тот раз упредила: не таскайся сюдыть, бубонный чирей!
Заметив Алексеева, старуха поторопилась скрыться. Для хромой и тучной она была необычайно проворна.
– Постой, мать! – Егор Ефимович ухватился за дверь. – Спросить надобно!
Обдумав своё положение, старуха сдала осаду, плюнула в Треньку и заковыляла в дом. Хромая, слепая, тучная. Ей ли ночами по коровникам лазить? Егор Ефимович наказал Терентию обождать, а сам зашёл. Поперёк избы, на матке, висели осиновые веники, сушились луковые косы, пучки шерсти и куриных пёрышек, связки кореньев. Тряпичные мешочки жались к печи, шуршали кульки, и рядом – копошилась россыпь мучных червей. Огафья мимоходом оправила занавеси печного угла, но Егор Ефимович мог побожиться: мешочки шевелились.
– Тренька твой – бестолочь, – ворчала бабка. – Иван-чай с мятой. Будешь?
– Расскажи лучше, что за беда в слободе с нечистою силой.
Огафья подскочила к печи и оттуда затараторила:
– За Василискиным тыном перелесок, где куды-то тудыть сполохи в сосенку бьют, а дальше болото, а за болотом мельница. Мелет на ней противная бабёнка, Соломонида Сморкало, жабьи зёнки. Там у ней и сидят бесы.
Бабка всыпала в печку трухи, заглянула внутрь и, подцепив жёлтым ногтем, вытащила пуговицу. Потом бросила в чарки ситцевые кулёчки с травой.
– А ты, мать, чем живёшь? – спросил Алексеев, доставая из чарки кулёк и нюхая.
Огафья откинула рушник, под которым оказался целый короб с уложенными в рядки душистыми тряпицами.
– Гляди, как применилась листочки в ситец вертеть. Один на чарочку: ни сора, ни возни тебе. На ярмарке кулёчки вмиг разлетаются. С ниткой – там по горстке одного иван-чаю. С бечевой – чай да чабрец. А в рогоже – с липовым цветом, после баньки хорошо.
– Ну-ка… – Егор Ефимович принюхался. – А откуда у тебя чай жёлтый, царский? Китайский император такой чай одним русским вельможам посылает.
– Князя Хомякова подарок. Я чумную лихорадку предсказала двадцать пять годков тому. Князь и пожаловал мне два пуда. А ты чавой-то в чае больно много понимаешь: небось, в аглицком Луде пивал?
– Нет в Лондоне такого сорта. Его ведь через всю Россию на острова везут. Бывает, по полтора года мешки с возу на воз валяют, так до англичан один сор добирается.
– Тады… – Огафья состроила хитрую мину, – откудова тебе звестен жёлтый чай?
Алексеев промурлыкал чего-то, чаю ждать не стал и засобирался: в небе опять грохотало.
– Ну, бывай, Егор-царевич.
– А?..
– Говорю, бывай, Егор Ефимыч!
Терентий с ним в лес не пошёл, смалодушничал. Выйдя за околицу, Алексеев невольно оглянулся на Василисин двор. Пава колола дрова. «Сучками вверх», – замахал Егор Ефимович. Василиса приветливо вскинула руку: большой и указательный пальцы сомкнула в кольцо, другие оттопырила. Алексеев неуверенно повторил.
* * *
В мороси продирался он сквозь валежник. Порешил так: дойдёт до сосны, где горело, своими глазами убедится, что нет бесов ни там, ни на мельнице Соломониды Сморкало, выпишет Терентию батогов за напраслину – и в Касимов. Размышляя так, Егор Ефимович окончательно сбился с пути. Всего-то с полверсты впереди чернела заклятая сосна, а тропки к ней не вели. Оканчивались болотиной да тухлой жижей, да буревалом. Вдруг, чу – две ноги шлёпают.
Из лесного частокола на край болота вышел лохматый мужик. На вид он был, точно капуста: и грубого сукна зипун поверх рубахи, и тёплая тужурка, подпоясанная верёвкой, и заячья тушка через плечо. Егор Ефимович выбрался на кочку:
– Э, человек! – Лохматый смолчал и не двинулся. – Как до горелой сосны дойти?
– Неча там глядеть. – Мужик повернул назад и шагнул в чащу там, где, казалось, и мышь не проскочит.
– Стой! Покажи хоть к мельнице дорогу!
Мужик поднял руку в треснувшей овечьей тужурке и махнул налево. Егор Ефимович только на миг оторвал взор от мужика – а того уж и след простыл. Бесовщина. Верней всего было воротиться назад, пока и сам не пропал. Но куда здесь – назад? Звуки слободки – живые, смертные – уже не доносились до Алексеева.
Хр-рясь!
И опять затлела та сосна. Гром вытряхнул из мыслей Василису вместе с дровами, и Егор Ефимович скакнул с кочки на тропку. Она вертелась, вертелась и юлила, как гадюка. Никуда не вела, подлая. Солнце, должно быть, еще висело где-нибудь за тучами, но лес оплёл тревожный, душный сумрак. Алексеев притих. Лохматый мужик опять мелькнул в осинках. Тащил длинный и блестящий шест какой-то.
– Стой! Эй, постой! – Егор Ефимович бросился вдогонку.
Осины хлестали по щекам, по глазам. Белки, белки врассыпную! И опять тишина, только морось шепчет. Мужик провалился, как сквозь землю. Алексеев пнул мухомор: леший с мужиком, леший с горелой сосенкой. Где он теперь? Рядом журчало. И через равные доли – скрип-поскрип… Он пошёл на звук.