– Выделения небольшие?
– Наверное, средние.
– Лягте на бок, спиной ко мне.
Мила повернулась. Мужчина приподнял халат и взглянул на спину. Всё чисто. На правой ягодице маленький синяк и немного запёкшейся крови без раны.
– Это моя, – Евгений протянул руку, показывая порезаные пальцы. Он прекрасно понимал: врач осматривает его жену на предмет следов насилия. – Мила готовила, когда я налетел.
– Было замечательно, но, похоже, мы переусердствовали, – добавила жена.
– Что ж, бывает, – улыбнулся врач. – Надо ложиться в больницу, пусть разбираются, что вы повредили. Вадик, запрашивай больницу.
– Поближе где-нибудь, – попросил муж.
– Как с местами.
– Надолго?
– Это будет зависеть от того, насколько вы разбили внутренности вашей жены.
Палашов, ни капли не смутившись, почесал у себя в волосах.
– Я еду с вами.
– Ваше право. Мы подождём на кухне. Собирайтесь.
– Чаю хотите?
– Лучше кофе.
На кухне определились с больницей, там же уладили некоторые формальности с Милой, пока Евгений натягивал в комнате джинсы и рубашку. Там же врач и молчаливый фельдшер напились кофе с молоком. Ночь всё-таки близилась, а им ещё мотаться по вызовам.
А в день рождения Палашова Мила подарила написанную ею после двухнедельного лечения в больнице картину. Нет, на ней не было волков. На ней в соблазнительной позе бочком и подперев голову рукой на персиковом, где-то красиво смятом, где-то удобно подмятом одеяле лежала прекрасная обнажённая графинечка, его и только его прекрасная графинечка. И там присутствовало это удивительное сочетание персикового и бледного цвета её кожи, которое ему когда-то так понравилось, что он даже обмолвился о создании подобной картины. Годом раньше Мила не могла себе позволить подобную работу, ведь Ванечка был ещё совсем крохой. Но семечко самой идеи родилось и постепенно зрело. Изредка вспоминая пожелание дражайшего супруга, она вынашивала этот замысел. А его день рождения был отличным предлогом для такого подарка. Картина сугубо для домашнего пользования, для украшения супружеской спальни, для удовлетворения эстетического чувства собственного мужа, но вполне достойная висеть в какой-нибудь галерее. Правда, чувства у зрителя могут возникнуть двоякие, когда он узнает, что это автопортрет художницы. У ода́ренного мужа вообще перемешивалась целая палитра ощущений, когда он смотрел на полотно. Наказанием – вот чем в большей степени было оно.
Мила рассказала Евгению нежным шёпотом, засыпая после бурного взаимопроникновения, рисуя магические знаки указательным пальчиком на его груди и животе, как тот самый её благоухающий приятель Никита приходил ей помочь. Парень-однокурсник сделал несколько фотографий с разных ракурсов после того, как уложил и поправил одеяло и соблазнительную женщину на нём со всем тщанием выпускника художественного вуза.
– Я была дурой, – журчал её тихий голосок. – Мне даже голова… в голову не могло прийти, что при наших с тобой отношениях… Ты же сам всё знаешь… Ревновать… ту, что не видит даже в собственном папе мужчину… после тебя. Никита… хм… Я понимаю, конечно, что… он не девочка, но… поменять тебя на него… Фр-р-р… Нет, он, конечно, ничего такой из себя… Но ты, Палашов, ты… Я же без тебя… Бр-р-р! Глупый… хи-хи… любимый мой… Женька… Никто… Никогда… только ты… ты…
Пальчик остановился, а вместо слов донеслось равномерное посапывание. «Боже, ведь она была перед этим Никитой совершенно голой! Он к ней прикасался! Неужели он мог оставаться спокойным и равнодушным? Как-то не верится, что такое возможно. Нет, что-то похожее у меня было с Олесей. Но Мила… Разве можно не желать её? Что-то не верится…»
XXI
Спиридоновка. Май 2005 года.
На следующий день Тимофей пришёл снова, в то же самое время. Марья Антоновна возвращалась с огорода, где вскапывала грядки под посадки. Ноющие после вчерашних оплеух руки занимали лопата и грабли. Выходя из-за угла дома, она заметила его фигуру, которую теперь не спутала бы ни с чьей. Он стоял возле дальнего угла терраски, лицом к дому. Одет он был по-простому, по-деревенски, по-рабочему: тренировочные штаны и рубаха с закатанными рукавами. По всему было видно, что он разговаривает с Василисой. У девочки за терраской в уголке находилось песочное царство, где она пекла куклам песочные пироги и строила всякие норки, горки и замки.
Марья Антоновна прижалась к дому и замерла. Земля снова пыталась уйти у неё из-под ног. Когда она немного отдышалась, то прокралась, ступая ближе к дому, в терраску, тихонько занесла орудия в сени, в подсобку, где хранились всякие приспособления для хозяйства. Потом вышла в терраску и устроилась незаметно наблюдать за Тимофеем. Вид на него был сверху, так как дом стоял высоко на фундаменте. Он разговаривал с копошащейся в песке девочкой, но Марья Антоновна не понимала о чём, потому что и сердце, и уши у неё находились не на месте – сердце колотилось где-то в горле, а в ушах страшно звенело. Тимофей улыбался дочери, на щеках появилась щетина, на нижней губе – болячка. Глядя на неё, Марья Антоновна тоже невольно улыбнулась и дотронулась до губ. Мысленно она разбила ему губы ещё несколько раз. В руках у него был довольно большой свёрток – что-то для Василиски. Внезапно на неё полыхнул небесно-голубой огонь – это его взгляд, который он невзначай бросил на окно. Марья Антоновна тут же упала на диван и больше не вставала, чтобы подглядывать. Она впала в какое-то забытьё, уставилась в одну точку и только водила руками вперёд и назад по бёдрам в коричневых шерстяных штанах.
Она просидела так довольно долго, но понятия не имела сколько. Её вернул на место звук открывающейся двери. Тимофей вошёл молча, мельком глянул на неё, подошёл к столу, положил на угол свёрток в чистом полотенце. Продолжил движение к ней, пока опять не приблизился как вчера. Остановился и глядел ей в глаза. Она выдержала несколько секунд, а после метнулась на него, как фурия, била в грудь, рвала на нём рубаху, только пуговицы отлетали по углам. Несколько раз наотмашь ударила по лицу. Он стоял, стиснув зубы, и покорно терпел всё это. Когда из его треснувшей губы вновь засочилась кровь, руки у неё опустились. Она смотрела на него в упор, грудь вздымалась. Он тоже не сводил с неё тяжёлого больного взгляда. Они сопели друг на друга, но никто не произнёс ни слова. Тогда она с болезненными стонами принялась выталкивать его из дома. Создавалось впечатление, будто он её толкает, а не она его. Он схватил её и прижал к обнажённой груди. Она подняла голову и продолжала смотреть ему в глаза, но, если бы он её сейчас отпустил, она бы безвольно рухнула на пол. Правда, он и не думал отпускать, а она и не могла вырываться. Всё, что она могла, это испепелять его взглядом. Одной рукой Тимофей продолжал её удерживать, а другой аккуратно пригладил волосы, которые все распушились во время упражнений на нём. Она чувствовала всем существом, как он возбуждён, и она будто плавилась в его объятьях. Из последних сил женщина собралась и укусила его за колючий подбородок. Он весь сжался, но стерпел. Когда она его выпустила из зубов, он её бережно развернул спиной к себе, убрал с шеи волоски нежным движением руки. Она вся напряглась, ожидая, что вот сейчас он тоже укусит. Но он и не думал причинять ей боль. Он просто вытер о бархатистую белую шею кровь, осторожно отпустил её и, не торопясь, ушёл. Марья Антоновна подошла к его кульку, развязала полотенце, взяла один свежий пирожок и принялась кусать и жевать, словно голодная. «Гостинцы таскает для дочки, гад!» – подумала она со слезами в горле.
Москва. Май 2005 года.
Ужин обещал быть достойным, хотя и без кулинарных изысков. Палашову захотелось селёдки с луком, поэтому сразу после работы он отправился в магазин, а сейчас, накрошив в банку с готовой селёдкой репчатого лука, заканчивал чистить картошку в большую кастрюлю. Он уже нашёл в холодильнике вчерашние мясные стейки, запечённые под сыром, и пару свежих помидоров. Мила, чья очередь была забирать Ванечку из детского сада, не знала, что муж уже дома. Сквозь шум воды мужчина прислушивался к каждому шороху в ожидании любимых. И вот, когда кастрюля отправилась на газовую плиту вместе с водой, порезанным картофелем и солью, долгожданные звуки ключа в замочной скважине донеслись из коридора. Он скинул Милин передник в одну секунду и рванул в прихожую навстречу звонким голосам. Спустя почти три года Палашов продолжал кайфовать от семейного положения, от наполненных детским смехом вечеров. Всё его существо ликовало, когда он подхватил на руки Ванечку и прижал к себе Милу. «Вот она, моя ненаглядная жена», – думал он, говоря «привет».
Но сегодня как будто беспокойство проглянуло в Милином взгляде, хотя она и выглядела буднично. Приятно уколов одного и вторую щетиной, он отпустил сына со словами:
– Мужики сами раздеваются.
И принялся снимать плащ с Милы, подмечая усталость на лице и лёгкое пятно зелёной краски на щеке. Он помог снять и туфли. Нежным движением в поясницу подтолкнул к ванной комнате. Ванечка в это время ковырялся с молнией на синей ветровочке. Евгений присел перед ним на корточки и с улыбкой наблюдал за ним.
– Папа, ты сегодня первый, – произнёс мальчик проникновенным детским голоском. – Поиграй со мной в гонки!
– Отличная идея! Только сначала поужинаем, а то папа голодный, как волк.
– А я – как волчонок.
Во время ужина Палашов ещё не раз уловил тревогу в глазах жены. Когда он вышел из комнаты сына, она заканчивала мыть посуду. Подошёл сзади, ласковыми пальцами убрал с шеи волосы и приник губами. Его тут же повело.
– Женя, ещё кастрюля… Мне надо освежиться.
Он вжался в неё сзади и слегка куснул шею. Тут же почувствовал, что она сдалась. Когда через час они лежали в постели, Евгений чувствовал: Мила стала значительно спокойнее. Он подпирал голову рукой и внимательно смотрел на неё. Пятно от краски так и не отмылось.
– Тебя что-то тревожит. Думаешь, я не чувствую? – Тихо и настойчиво попросил: – Расскажи.
Она провела рукой по его колючей щеке и по первой же просьбе открылась:
– Я сегодня случайно видела в центре города отца. Он целовал какую-то девицу. А ведь я всегда была уверена, что он, несмотря ни на что, любит маму. Если бы ты знал, как я себя почувствовала в этот миг.
– Представляю. Как плевок в душу… Разочарование?
– Разочарование и ревность. Эта девица чуть постарше меня. Кажется, красивая. Я не стала разглядывать, а постаралась поскорее уйти незамеченной.
– Давай по порядку. Ты уверена, что это был именно Олег Андреевич?
– Он стоял лицом ко мне. Что же я не знаю собственного отца?
– Так, хорошо. Это был он. Но ты уверена, что целовал он? Ведь могло быть и наоборот. Сейчас такие девицы – сами на шею к мужикам кидаются. Вот ты не досмотрела, а, может, он от неё потом вырвался и отплёвывался ещё.
– Не похоже на папу. Плеваться он вряд ли будет. Так-так-так. Скажи-ка, и тебе тоже на шею кто-нибудь вешается?
Он вздёрнул брови.
– Ну-у-у… Есть одна… Седьмого сентября две тысячи второго года вытянула меня на танец и повисла.
Мила хлестнула его рукой по плечу и оказалась тут же придавленной его телом к постели.
– Понаблюдай за мамой. Если она ведёт себя как обычно, то поводов для беспокойства нет.
Он с трудом сдерживался, чтобы не овладеть ею.
– Но ведь она может не знать…
Её глаза предательски почернели.
– Если она не знает, то поводов для беспокойства нет. И лучше ничего не говори ей. А если тебе нужно с кем-то обсудить, я всегда в твоём распоряжении. Если будет что-то серьёзное, он сам расскажет, и тогда мы всё узнаем прямо от Галины Ивановны.
Он дождался реакции на сказанное, уверился, что смог её убедить. А потом прижался щекой к её виску и не смог больше сдерживаться.
Они узнали не от Галины Ивановны. Им сказал сам Олег Андреевич. Они застали его у мамы в квартире, а попросту – они застали его дома. Он рассказал о возвращении. Они с Галкой по-тихому расписались и снова жили вместе. И вывод из его многолетней, отдельно прожитой жизни был самым простым и лежал на поверхности: нет из женщин никого лучше на свете, чем его жена, мать его единственного ребёнка.
XXII
Спиридоновка. Май 2005 года.
На другой день Марья уже ждала Тимофея, зная наверняка, что он придёт. Сидела на диване в терраске и уговаривала себя больше не заниматься рукоприкладством, а попробовать с ним заговорить.
«Что толку его бить? Он как мальчик для битья! Не сопротивляется даже!»
Марья Антоновна вздрогнула, когда услышала под окном его голос. Они сидели с Василисой на скамейке и разговаривали. Он принёс ей деревянную куклу, которую сам вырезал.
«На все руки от скуки! Они с дочкой уже большие друзья! А я не могу, я его ненавижу! Чего ему от меня надо? Ему нравится быть избитым и выгнанным? Молчит, даже не говорит, чего хочет».
Она ненавидела его и за то, что он приходит, и за то, что молча уходит. В этот раз она долго ждала, когда он войдёт. Тимофей сидел и наслаждался общением с дочерью, ведь та, наивная душа, не питала к нему ничего, кроме интереса и нежной любви. Его сердце отдыхало и крепло рядом с оказавшейся такой славной малышкой. Он и мечтать не мог, что она так хорошо его примет. Очевидно, мать не настраивала девочку против него. Но какой бы дочь не оказалась, он любил её давно и преданно. Здесь и сейчас он понимал, что такое счастье и ради кого надо жить. Но он точно знал, за стеной ждала его неуспокоенная душа, раны которой не излечило время. Кровоточащая душа любимой женщины, которая его ненавидит. Принять его, значит, совершить преступление против себя самой! Как бы ему хотелось облегчить как-то её долю! Терпеть удары любимых рук наперекор мужской гордости – это не наказание для него, а наслаждение. Она не понимает, что ласкает его, прикасаясь, пусть хоть для ударов, иначе давно бы перестала бить его. А вот быть вдали от неё, не слышать, не видеть, не получать весточек – это было настоящим наказанием. Но ему было особенно тяжко, что она выгоняет его. Пусть бы лучше убила, но не выгоняла.
– Ну что же, любимый котёнок, – сказал он хрипловатым голосом задумчиво и обречённо, – пора мне навестить твою маму.
Сегодня слух Марьи Антоновны обострился, и она чётко слышала их разговор.
– Папа, а почему мама тебя бьёт?
Девочка хоть и была ещё крошечной, но поняла всё же, что между родителями происходит что-то неладное.
– Просто она рассердилась, что меня так долго не было, поэтому не может выразить радость от нашей встречи по-другому.
– Но тебе же ведь больно, папочка! Я поговорю с ней, попрошу этого не делать!
– Да нет же! Мне совсем не больно, мой ангел. Пусть мама делает, что хочет. Она это заслужила. Только бы позволяла побыть с ней рядом.
Он поцеловал малышку в лобик и встал. Не спеша поднялся по лестнице, распахнул дверь. Вот она стоит перед ним, красивая, как никогда. Глаза сверкают – настоящий огонь. Пухлые губы приоткрыты, волосы растрёпаны, грудь под платьем вздымается, руки словно ждут чего-то. Разве можно не любить эту женщину? Разве можно её не хотеть? Он подошёл к ней близко-близко, но она изловчилась, схватила со стола верёвку, с которой ходила за водой, и принялась стегать его. Он повернулся спиной и медленно сквозь удары снял рубашку. Пусть отведёт душу! Она продолжала хлестать его по голой спине, пока всю не исполосовала. Когда она притихла, он повернулся лицом и увидел, что её нижняя губа дрожит, глаза полны слёз и совсем потеряны. Он опустился перед ней на колени и умоляюще посмотрел на неё. Она бросила верёвку, тоже опустилась на колени и принялась колотить его голыми руками. После каждого удара он ловил ударившую его руку и целовал её. Подбородок его посинел от вчерашнего укуса, из губы опять сочилась кровь, плечи были красными, на груди тоже виднелись синяки. Её руки были в его крови, но она не могла остановиться. Тогда он устало сказал:
– Ну, давай же, убей меня!
Он заговорил с ней! Она закрыла лицо окровавленными руками и зарыдала.
– Марья, прости меня! – громко сказал Тимофей и попытался её обнять. – Прости меня, Марья!
Но она опять принялась его выталкивать из дома, даже стоя на коленях рядом с ним, она его выгоняла. Он поднялся, надел рубашку и вышел. Как пьяный поплёлся домой, не глядя на дочь, которая не сводила с него глаз. Когда он вышел за калитку, Василиса бросилась в дом к рыдающей матери и со слезами закричала:
– Мамочка, не бей больше папу! Не бей его, мамочка! Пожалуйста! Я вас очень люблю!
***
Марья Антоновна думала, что Тимофей больше не придёт, но днём он опять заявился к ней домой. Каждое движение причиняло ему боль, так она его хорошо отходила верёвкой, но он был непреклонен. Казалось, будь он при смерти, он всё равно приполз бы сюда, чтобы она полюбовалась, как он умирает. У него совсем гордости не осталось? На этот раз она его не била, но вытолкала взашей прямо с порога. Он ушёл, но на другой день появился. И всё повторилось – она его выгнала.
На следующий день была суббота, 7 мая. Евгений и Мила приехали на выходные. Днём они пришли навестить Марью Антоновну с Василисой. Они всегда привозили продукты, игрушки и книги для девочки и оставляли деньги. Марья Антоновна не зарабатывала – негде было. Кормились в основном с огорода да тем, что Палашовы привозили. Иногда старики Глуховы подкармливали, когда появлялась возможность.
Молодые попили с Марьей Антоновной чайку и вышли к детям на воздух. Те дружно возились в песочнице, время от времени посыпая друг друга песком. Ванька-сын походил на Ваньку-отца, только волосы были светлее, а Василиска была вылитый Тимофей, голубоглазая, русая, волосы вьющиеся. Старшие смотрели на них да радовались. Марья Антоновна прибирала в доме.
Вдруг Палашов заметил плетущегося вдоль забора Тимофея. Возле калитки тот помедлил, но вошёл. Приблизился ко взрослым. Евгений повернулся к нему, а Мила нарочито продолжала его «не замечать».
– А, здорóво, командир! – Тимофей протянул бывшему следователю руку.
Тот, не колеблясь, пожал её.
– Здорóво, Тимофей Захарыч!
– Неплохо ты устроился, да?
– Я вижу, ты тоже пытаешься жизнь наладить.
– Что это твоя жена от меня воротится?
Мила повернулась к нему и с возмущением сама ответила на вопрос:
– А что я вас расцеловать должна после всего, что вы сделали?
– Тимофей, ты имей в виду, что, если тебе удастся наладить здесь отношения, – сказал, улыбаясь, Палашов, подбородком и глазами показывая на дом, – то ты с нами породнишься. Мы тут, как видишь, люди не чужие.
– Да я и не против, – прохрипел Тимофей и, потрепав по головкам деток, отправился в дом.
Когда он отошёл подальше, Мила спросила:
– Ты его не боишься? У меня от него мурашки по коже.
Евгений отвёл её подальше от детских ушей и ответил:
– Да нет. Он славный малый. Не бойся его! Ты бы видела его дом! Какой там удивительный порядок. Да он – хозяин от Бога. Золотые руки! Ты посмотри, как он позволил себя отделать. Видно, крепко он её любит. И убить не может, и своей сделать – никак не получается. Вон, смотри, как она его ловко прямо с порога развернула.
Тимофей понуро пошёл прочь, не попрощавшись. Он переживал худшие минуты его жизни, когда Марья Антоновна его выгоняла.
– Разберись с ним, пожалуйста, – попросила Мила. – Вдруг он её обижает?
– Непохоже. Но я спрошу у неё. Если нет, они должны как-то сами, без нас, разобраться.
Евгений зашёл в дом. Марья Антоновна плакала, сидя на диване. Он подсел к ней.
– Марья Антоновна, он вас ударил?
– Нет, Женечка, нет. Он со мной даже не разговаривает. Только и сказал за целую неделю: «ну, давай же, убей меня!» да «Марья, прости меня!»
– Что ж, немногословно, но всё – по существу. А это вы его так отделали? Бедняга еле ноги переставляет.
– Да, Жень. Представляешь? Это я, которая в жизни никого никогда не била! Я и впустить его не могу. И выгонять его мне больно. Я люблю его, наверное, гада этого, Жень. Мне жить тошно с этим со всем.
Она снова заплакала. Палашов обнял её за плечи.
– Ничего, Марья Антоновна. Всё образуется. Вот увидите.
Зашла Мила и подсела к ней с другой стороны, тоже обхватив за спину. Помолчав минуту, печально изрекла:
– Вот Женя – какой мужчина! А всё равно меня изрядно помучил. А Тимофей вообще страшный человек! Что от него ждать?
– Да ладно, он любимую не обидит, – возразил Евгений. – Он и никогда не хотел обижать, поверьте мне. А ты, графинечка, меня до сих пор мучаешь!
– Как это? Чем?
– Я тебе потом, наедине, скажу!
***
На седьмой день Тимофей опять пришёл, но долго не продержался. Василису забрали к Палашовым, а Марья Антоновна его снова выгнала.
На восьмой день женщина привычно ждала его, но он так и не появился. Она почувствовала, как тоска заполняет сердце. Ей было тревожно, и она плохо спала всю ночь. Плохое самочувствие сопутствовало и следующему дню, потому что Тимофей не появлялся, а сама пойти к нему и узнать, в чём дело, Марья Антоновна не могла. Она была сама не своя и не находила себе место. У неё всё не ладилось. Картошка сгорела, сама она обожглась, печка дымила в дом, всё валилось из рук, и даже дочка капризничала больше обычного.
XXIII
Спиридоновка. 19 августа 2001 года.
По-настоящему тайну рождения маленькой девочки Василисы знали только её родители. Хотела Марья Антоновна того или нет, эта тайна их объединяла.
Женщина встала пораньше, умылась, причесалась, переоделась, собиралась подоить козу Зорьку, когда в дверь постучали. Она вздрогнула. В такую рань она никого не ждала. Да вроде и некому было объявиться, разве что Дусе. И тем не менее стук повторился. Настороженная женщина глянула в окно и вздрогнула повторно: перед дверью стоял Тим+офей Глухов. «Ох, и не к добру это!» – встревожилась не без основания. Никогда он не приходил к ней, а тут вдруг принесла нелёгкая.
Делать нечего, пошла отпирать входную дверь. Глухов стремительно ворвался на террасу, оттеснив хозяйку и как будто беспокоясь, что она его сразу выставит. Его растрёпанный вид сразу ей не понравился.
– Пройдём в дом, разговор серьёзный, – бесцеремонно напирая и излучая невыносимое напряжение, начал он.
Пришлось ему уступить и пройти с ним в кухню. Там он остановился лицом к лицу с ней и горько прохрипел:
– Машка, прости меня, Машенька.
Глядя в его больные почерневшие глаза, уставленные на неё, Марья Антоновна вздрогнула в третий раз. На одном дыхании, превозмогая страх услышать ответ, задала она главный вопрос:
– Что ты натворил, что наделал? Говори!
– Там Ванька твой… – замялся Тимофей.
– Где? Что с ним? – Голос взлетел и сорвался.
Ей хотелось убрать его с пути и бежать скорее, бежать… куда? Ваня! Ванечка! Но его грудь вдруг стала такой широкой, словно отделила мир. И она врезалась в неё. Окружена, обвита, оплетена всем существом, руками, запахом, голосом:
– Не ходи туда, Маша! – Держит, заговаривает, дурманит. – Умоляю, не ходи!
Окутанная теплом, запахами сена, сигарет, мыла, мужского тела, алкоголя, пригвождена до головокружения, из последних сил повторила вопрос:
– Что же ты наделал, ирод ты проклятый?
Вскрикнула, пронзённая самой страшной догадкой.
– Убил! Убил! – Оттолкнула со всех, не понятно откуда взявшихся сил. Нашла глазами скорбные, сожалеющие, но подсказывающие верный ответ глаза, взъярилась: – Ты же не его убил, меня убил! Мне же всю жизнь теперь живым трупом быть!
Именно тогда он принял первый её удар. Именно тогда жизнь обратилась в одно сплошное наказание. Тогда щёки отведали желанных оплеух, потому что кто должен был наказать его за сына, если не она, мать? Каждый удар он принял с благодарностью. Боль нашла свои физические очертания, воплотилась в покраснения – будущие синяки и кровоподтёки. Мятущаяся душа изнывала, не знала, что предпринять, как искупить ещё не до конца понятую и осознанную вину. Какой найти выход из тупика и безысходности?
Удары Марьи начали слабеть. Она стала подвывать, но силы терялись ещё стремительнее. Перепуганная кошка бросалась на дверь, ища выход. Закончилось избиение слезами бессилия. И опять она ударилась во всеобъемлющую грудь и на этот раз уже повисла на руках.
– Пусти… пусти… – стонала она, бессильно скребясь в вымоченную её слезами рубашку, стараясь не потерять сознание. – Ва-а-анечка… Мне надо… к нему…
– Нет, Маша, нет, – хрипел он. – Незачем. Уже никто не поможет. Что мне сделать, Машенька? Что? Я не хотел этого… Я не знал… Не думал… Как же так, родная моя?.. Как же так?..
Он ослабил хватку, поддерживая одной рукой за спину, и начал гладить шершавой ладонью по волосам, по мокрому лицу. Волосы её растрепались, и он принялся вынимать одну за другой шпильки из её бывшего пучка-ракушки, роняя их куда-то на пол. Он запустил пальцы в освобождённую копну, словно хотел расчесать её.
– Поплачь, бабонька, поплачь, – убаюкивал, гладил по спине.
И вдруг, ненароком, в продолжение утешения, совершил немыслимый поступок – потянул вниз за волосы, вынуждая поднять припухшее лицо, и поцеловал в губы. Будто молния прошила всё её тело. Колени подогнулись, и она упала бы, если бы не его крепкие руки. Поцелуй парализовал женщину – волю, мысли, тело. Она ощущала только невыносимую пьянящую тягу к нему, страшную необъяснимую потребность.
Он отстранился от неё, удерживая в руках, и потрясённо уставился ей в глаза помутившимся взглядом. Губы его остались разомкнутыми, между ними прорывалось горячее дыхание. Он увидел в её лице, словно в зеркале, такое же безумное неподконтрольное чувство невероятной силы. Оно, увиденное, отражённое в её глазах, словно швырнуло его опять к ней, вынудило его с невыносимой жаждой припасть снова к губам, заставило его руки грубо и одновременно чувственно шарить по её телу, обжигать, ранить. Взаимность, немощность Марьи сыграли решающую роль.
Тимофею тоже понадобилась опора, поэтому он сделал несколько нетвёрдых шагов, ведя Марью Антоновну к стене, пока не припечатал своим телом. Его пальцы нырнули в её волосы, нос втягивал пленительный запах, дерябая щека приникла к виску.
– Маша, Машенька, – хрипло вырвались слова, – я всё исправлю. Машка.
Она шумно дышала, задыхалась от сковавших чувств. И тело её отзывалось на его прикосновения до каждой мельчайшей клеточки. Так не бывает! Так не должно быть! Но было так. И она была бессильна.
Рука его посмела проникнуть под подол платья и обнаружить там полную готовность и безотказность. Что она с ним делает? Что он делает с нею? Что они друг с другом сделали? Столько лет потеряно, столько возможностей упущено. А над ними всё это время тяготел злой рок, тогда как они могли быть вместе, они нуждались друг в друге.
Он приподнял её, чтобы перенести и посадить на тот самый, небольшой обеденный стол, что под часами с кукушкой. Уронил стул и оттолкнул его в сторону ногой, уложил осторожно женщину спиной на неудобное, жёсткое и непредназначенное для этого ложе. Он боялся закрыть глаза. Ему нужны были все органы восприятия, чтобы поверить в происходящее, чтобы не упустить ни малейшего движения, ни самого крошечного впечатления.
Рука по-хозяйски смяла подол, избавила тела от остальных досадных преград. Сколько лет здесь не ступала мужская плоть? Он поднял, согнув в коленях, её полные ноги и, не спеша, удерживая их, аккумулируя страсть внутри себя, проник в неё. Грудь её разорвал стон. Он почувствовал тесноту ещё большую, чем в молодой невинной девчонке. Вот уж кто действительно невинен! Он замер, пожирая расплавленными страстью глазами её лицо, нависая над ней.
Ей захотелось избавиться от его горячечного, совершенно невыносимого взгляда. Она отвернула голову в сторону края стола, но, почувствовав, что этого недостаточно, отгородилась от мужчины руками. Если бы ему нужно было удовлетворить похоть, он бы и не обратил на это внимания. Но он сливался с этой женщиной всем существом. Сбывалось его давнее, заветное, глубоко загнанное желание. И он нуждался, чтобы она смотрела ему прямо в глаза. Он убрал её руки с лица и, выждав немного, наблюдая за тем, как она всё-таки пытается убежать от него взглядом и даже возвращает ладони обратно на лицо, сковал их под грудью одной рукой и медленно начал движение. Тогда она уставилась ему в лицо и больше не пряталась. Он освободил руки, и они покорно легли где-то около туловища. Он держался в одном темпе довольно-таки долго, но, уловив в её взгляде голодную требовательность, начал ускоряться и проникать всё глубже. Она дышала часто и шумно, губы разомкнулись, глаза налились, как спелые вишни. Из мужчины начали вырываться, нет, не стоны, а хрипы. Женщина молчала, но рука её метнулась ко рту, и она принялась, изнемогая, кусать пальцы. Тогда он заменил руку своей, чувствуя мягкий влажный язык. Она укусила его больно, и тело её запульсировало под ним. Он при этом чуть не потерял её взгляд. Глаза его сами закрывались, но он усилием воли держал их открытыми, чтобы видеть её лицо, пока она содрогается, видеть, как заламываются её руки, не зная куда себя деть. Из груди её вырвался протяжный стон. И в это время голова его запрокинулась назад, и он с наслаждением почувствовал, как его семя переходит в её лоно.
– Марья! – сорвалось с губ.
Ответом ему был повторный стон.
Он ещё три раза проник глубоко-глубоко в неё и упал головой ей на грудь, и замер так. Ему казалось, что его уже нет на свете, что он – это только биение её сердца. Когда через минуты три он зашевелился, возвращаясь, почувствовал, как её руки, безвольно лежавшие на его спине, – когда они успели там очутиться? – сползли. Он выпрямился. Когда освобождал её, их дыхание соединилось в единый шумный вдох. Тимофей вернул свою и её одежду на место. Он бережно взял её на руки и осторожно перенёс в другую комнату на застеленную покрывалом кровать, а сам растянулся возле неё на боку. Подложил под её ягодицы бедро, уткнулся носом в её висок, постепенно возвращаясь в своё человеческое я.
Они лежали так. Время безжалостно отмеряли часы в соседней комнате над их неудобным временным любовным ложем. Когда способность рассуждать вернулась к Марье Антоновне, она тихо сказала:
– Поздравляю тебя, Тимофей. Ты справился с несчастной, убитой горем женщиной. Был просто на высоте. Добился-таки своего.
Он приподнялся на локте и посмотрел на неё.
– Надо было сделать это давным-давно. Кажется, ты в этом нуждалась не меньше моего. Я просто хочу, Маша, чтобы ты жила, чтобы жизнь твоя наполнилась смыслом!
– Хочу… – Она вдруг обратилась к нему всем существом и отчаянно зашептала: – Доделай начатое, Тимофей! Убей меня, я прошу тебя. Я хочу умереть.
– Я хочу, чтобы ты жила, – повторил он упрямо, подмечая, что в её глаза вернулся чайный цвет. – Ты моя теперь, поняла? Я не отступлюсь. Если Бог даст нам сейчас ребёнка, не смей от него избавляться. Это счастье, Машенька.