– Мне показалось, что я ей больше понравился? – спросил Володька и вздохнул, жалея, что она так быстро съела мороженое и умчалась.
– Вполне возможно. Похоже, у этой девушки выработался иммунитет к смазливым лицам и внешностью её не удивишь. Попробуй позвонить ей через пару недель, когда выкроишь время. Если она вспомнит твоё имя, значит, всё небезнадёжно.
VI
Москва. Июль 2002 года.
Когда ехали на «девятке» домой, пусть в дом временный, в обычную двухкомнатную квартиру, но исключительно свою, Евгений сказал Миле:
– Я смотрю, ты продолжаешь работать?
– Да, в основном рисую пока, карандашами, пастелью. Не могу остановиться. Как маньяк какой-нибудь. – Мила говорила вполголоса, она сидела на заднем сиденье и держала Ванечку на руках. – А ты теперь не обвиняешь, а защищаешь?
– Это без разницы. Я же защищаю закон в любом случае. Людей я и раньше защищал. И теперь обвинить могу.
– Я виновница этих перемен, да?
– Да, графинечка… Ради тебя… – Палашов смотрел на дорогу, но Мила видела в зеркало заднего вида, как лицо его смягчается. – Прости меня. Я боялся к тебе приближаться. Я стал таким несдержанным с тех пор, как мы познакомились. Выше моих сил отказываться от тебя, понимаешь? Особенно, когда ты так близко… – Он нахмурился. – Душа наизнанку, тело накалено до предела, а тебе в ответ: «Нет! Стой! Возьми себя в ежовые рукавицы и держи в них». Только не с тобой! Я тебя даже в щёчку чмокнуть не могу – боюсь не сдержаться. Очень трудно выбирать между безумием и ещё большим безумием. Тоска чуть не сожрала меня. Теперь, кажется, ты можешь снять запрет? Поэтому я пришёл.
– Если бы ты только пришёл ко мне раньше, я порвала бы и выбросила все твои рукавицы. – Голос девушки дрожал, она старалась не разреветься. – Я теперь хорошо знаю, что такое тоска и безумие. Урок получен сполна.
– Прости… Слава Богу – всё! Этому конец! Завтра – в загс, и тебе больше не избавиться от меня. Будем любить друг друга, когда нам Ванька разрешит. Ванька, ты нам разрешаешь?
– Тише. Пока разрешает. Он спит.
– Ха! Уснул? Опять? Сколько он проспит?
– Часа два. Потом – сиська, общение с мамкой и… папкой. Зарядка с массажем и снова баиньки. Он пока очень много спит. А вот ночью… когда у нас, у взрослых, самый сон… тогда-то и начнётся представление. У него всё больше по ночам животик болит.
– Вот мы и дома!
Палашов пристроил «девятку» неподалёку от единственного подъезда серо-голубого двенадцатиэтажного дома. Люди были в отпусках на дачах вместе с машинами, поэтому с местами было меньше трудностей. Счастливые родители, стараясь не шуметь, покинули автомобиль, при этом отец взялся за сумки, тогда как мать несла на руках дитя.
Войдя в лифт, они погрузились в мир настенных надписей и остатков запахов от кратковременных посетителей. Какие ароматы только здесь не перемешались: приятные духи, сигаретный дым, вонь подмышек, мочи и псины. Каждый из жителей и, чувствовалось, что не только, оставил частичку после себя в замкнутом пространстве. Жених и невеста переглянулись. Она поморщилась, он поднял брови и пожал плечами.
– Тоже на седьмом? – Мила увидела, как Евгений одним освобождённым от ноши пальцем нажимает кнопку под цифрой семь.
– Ага. Представляешь? Опять седьмой.
Когда лифт поднял их, мужчина поставил возле двери в квартиру сумки, осторожно забрал малыша на руки, меняя его на ключи.
– Давай, открывай. Тренируйся. Ты же теперь здесь живёшь.
Мила довольно ловко справилась с замками.
– Мне повезло с этой квартирой, – вполголоса посвящал в дела Палашов. – Её недавно отремонтировали и, как видишь, подъезд тоже. По лифту, правда, этого не скажешь.
– Может быть, ты ответишь, это не моё дело, но я всё же спрошу: а откуда деньги на такую роскошь?
Мила как можно тише открыла дверь, за ней затаилась ещё одна – внутренняя.
– Ты хочешь знать источники моих доходов?
Девушка, успешно одолев и вторую дверь, вошла, мужчина – за ней. Она тихонько переняла малютку обратно на руки.
– Это твоё право. Так, иди до конца по коридору и там увидишь дверь в комнату. В ней будет спать Ванечка. Там есть и диван, где ты сможешь кормить его, переодевать и спать с ним, если понадобится. Или я смогу это делать.
Мать и дитя отправились в указанном направлении, а новоиспечённый отец занёс в дом сумки с вещами, которые временно разместил в коридоре. Мила задержалась в комнате недолго, потому что там было предусмотрительно всё готово для приёма малыша. Она вернулась в коридор, чтобы снять удобные мягкие замшевые туфли. Евгений уже разулся, но задержался, открывая её сумку с домашними тапочками.
– Ну, слушай, – сказал он, обувая её в тапочки, с нежностью прикасаясь к пяткам. – Я работаю. Да ты это очень скоро почувствуешь. – Он поднялся в полный рост и смотрел на неё доверительно. – Платят посолиднее, чем следователю. Я сдаю родительскую квартиру. Пусть там не Москва, но всё же доход. И у меня есть кое-какие сбережения со времён моей холостяцкой жизни. Всё это теперь ваше, твоё и Ванечкино.
– Спасибо. – Мила смущённо улыбнулась. – Ты, как всегда, предельно откровенен. Я – мыть руки.
Мила неспешно двинулась туда, где, по её мнению, находилась ванная. Евгений тенью последовал за ней. Он, предвосхищая и тем самым избавляя от поисков, направил её руку с вытянутым указательным пальцем на нужную клавишу тройного выключателя. Девушка вошла, включила воду и принялась намыливать руки. Она произнесла:
– Правда, в квартире очень уютно и чисто. – Мила посмотрела на него в зеркало и улыбнулась. – Я и мечтать не смела… Сон!
Евгений ничего не ответил, только прижался к её спине всем телом. Он хотел, но боялся закрыть глаза: а вдруг это, правда, опять только сон? И он смотрел, как заворожённый, через её плечо на утончённые совсем не загоревшие кисти рук, которые она намыливала какими-то особенными движеньями. Протянул с двух сторон от Милы руки и подставил их под струю прямо под её ладошками. Намылил их, обхватил её пенные пальчики в свои, как в бутоне наружные лепестки обхватывают внутренние, нежно скользил по ним, поглаживал. Он поднял глаза к зеркалу и не узнал себя. Их взгляды встретились в отражении. Он видел, как глаза её тлеют, меняют цвет, как меняется изгиб губ в жажде поцелуя, как голова откидывается к нему, как взволнованно вздымается располневшая грудь под рюшевым белым воротником. Его тело затвердело и взбугрилось у неё на пояснице. Он направил бутон рук под воду, продолжая переплетать пальцы и гладить. Эта близость и невинные живописные ласки распалили их не на шутку.
– Женька, надо сумки разобрать, – едва слышно зашептала она непослушным ртом.
– Потом… Всё потом… – искушали, щекоча, его губы, шептали ей в ухо и опускались к шее, которая невольно отдавалась им.
Не прерывая ласк, он выключил одной рукой воду и развернул Милу к себе.
– Можно я тебя искупаю? – cпросил он хриплым голосом.
– Но я…
Он положил ей кончики трёх пальцев правой руки на губы, останавливая слова.
– Тш-ш-ш… Я хочу…
Нетерпеливыми пальцами он путался в маленьких пуговках блузки, что вызвало улыбку у обоих.
– Женя, мне кажется, ты не сможешь меня сейчас купать. Может быть, позже?..
– Ты права, конечно…
Он нагнулся и жадно припал губами к её губам в искромётном, слишком долгожданном поцелуе, в поцелуе со скрежетом зубовным. Их закрутил бешеный вихрь – только пуговицы отлетали в разные стороны, ударяясь о кафель и чугун. Его жадные губы хотели бы поглотить каждый сантиметр её трепетного тела. За пуговицами посыпались белые блузка и рубашка, бежевая юбка и того же цвета брюки. Влажные руки обоих бродили по телам друг друга, словно неприкаянные странники, задерживаясь на секунду то тут, то там, словно ища и не найдя чего-то, снова начинали бег. Мила не выдержала и поймала за волосы буйную голову любимого, заглянула ему в глаза и нашла одни только неукротимые чувства.
– Женька, – выдавила она, – мне страшно. Сбавь обороты.
Она отпустила его и прильнула к его груди взъерошенной головой.
Тогда он подхватил её на руки и вынес из ванной. Он положил её на разобранный диван, укутанный в свежую однотонную персиковую постель, и закатал в одеяло. Посмотрел на неё заболоченными страстью глазами и сказал:
– Я сейчас, графинечка…
И вышел из комнаты. Она слышала, как его босые ноги зашлёпали в ванную, послышался шум воды, который быстро стих, топот босых ног приближался. Евгений был совершенно нагой и возбуждённый, но его ничего не смущало. Он лёг на постель слева от Милы, по-прежнему закутанной в одеяло, повернулся на бок к ней лицом и подставил под голову руку на локте. Остатки влаги на лице говорили о том, что он умывался.
– Да ты бесстыдник! – искорки смеха прыгали у Милы через переносицу.
– Разумеется, – улыбнулся он. – Бесстыдник, развратник. Но меня в этом случае извиняет одно: я влюблён.
– И, правда, чего смущаться при таком красивом теле?
– Разговоры об этом меня смущают больше, чем нагота. Ты намного красивее! Ты давно смотрелась в зеркало?
– Давно.
– Так вот я тебе скажу: ты очень красива! После родов ты стала ослепительно красива!
Она смутилась и бросила взгляд на постель. Он поймал её взгляд.
– Ты думаешь, почему я не убрал постель?
– Да. Ты нарочно это сделал?
– Я просто хотел показаться бесстыдным разгильдяем. – Он улыбнулся. – Я не хотел тратить зря ни одной секунды. Зато теперь ты можешь сразу заняться приручением обезоруженного врага.
– Почему врага? – удивилась Мила.
– Да потому что ты меня боишься и думаешь, что я способен причинить тебе боль. Если хочешь, я оденусь, и между нами сегодня не будет происходить ничего такого, чего ты опасаешься. Я столько терпел. Как думаешь, выдержу ещё денёк?
– Всё не так. Я совсем тебя не боюсь. Ты единственный, с кем мне было так хорошо и спокойно в самый трудный период моей жизни. И я очень хочу стать твоей. Иначе зачем я сюда приехала?
– Ты приехала сюда, потому что нам не жить друг без друга. Дотронься до меня, пожалуйста. Я буду тихим и послушным.
– И вправду, прекрасный нагой бесстыдник! – мимолётно улыбнулась девушка. – Дай мне один из тех пылающих цветов, что, я вижу, ты поставил для меня в вазу.
Евгений протянул руку к тумбочке и вытащил из букета одну алую розу. Он передал её девушке. Она кокетливо понюхала лепестки и провела бутоном от его ярёмной впадины до паха. Он перехватил цветок и отбросил со словами:
– Никакие розы не заменят мне тепло твоих рук. Я хочу чувствовать их. Только тебя, только твои руки…
Тогда Мила придвинулась к нему и дотронулась до его гладковыбритой щеки. Он потёрся щекой о её ладонь. Глаза его были серьёзными и смотрели девушке прямо в лицо. Она прикоснулась пальцами к его губам, влажным и горячим. Он поцеловал их и игриво куснул. Она перенесла руку на крепкую шею. Он прикрыл глаза. Мягкая, нежная, почти невесомая рука путешествовала по плечу, предплечью.
– Покажи тот шрам на руке.
– Твой шрам?
– Да. Я виновата…
– Нет, – перебил он. – Это любимый шрам – он напоминает о тебе.
Он перевернулся на спину и протянул ей руку, которой прежде подпирал голову. Мила придвинулась ещё ближе, легонько двумя пальцами повторила рисунок шрама, нагнулась и поцеловала его.
– Тогда ты тоже поцеловала рану, помнишь? Прямо через бинт. А рука и правда быстро зажила.
– Признайся, ты просто не обращал внимания на неё.
– Угадала. Хотя приходилось иногда перевязывать.
– Он похож на ствол безжизненного дерева.
– Сейчас оживим.
Палашов отвернулся, чтобы подобрать с пола откинутую туда розу. Повернувшись обратно, он воткнул один из шипов рядом со шрамом на глазах изумлённой Милы. Поймав её взгляд, он сказал:
– Ну, можно ножом…
Мила в сердцах откинула его руку и хлестнула его отнятой розой по груди.
– С ума сошёл? Ты за кого меня принимаешь?
Он смеялся.
– Люблю, когда ты сердишься, маленькая злючка!
Евгений стремительно и внезапно схватил её руку и направил туда, где трепетал живой ствол его тела.
– Ты нахал и хулиган! – щёки её зарделись. – А если я не хочу этого делать?
Но она уже поглаживала нежными движениями тонкую разгорячённую кожу.
– Конечно… Но ты должна приручить врага… Познать все опасности…
Взгляд его стал таким тяжёлым, что Мила едва могла его выносить. Она покраснела ещё больше, но не остановилась. Она душила его в ладони. С губ мужчины сорвался стон, и тут же он остановил её руку.
– Перестань… пожалуйста…
– Но тебе же хорошо… – возразила она и попыталась продолжить.
– Очень хорошо, – он удерживал её. – Слишком хорошо! Но я не хочу этим и ограничиться.
Мила отпустила его. Он встал на колени и начал разворачивать невесту из персикового одеяла и выкладывать на простыню. Фигура белела на постели. Получилась бы отличная картина, если бы он мог её запечатлеть. Она казалась ему драгоценным подарком, который он только что развернул. Девушка вся напряглась, ожидая самого болезненного.
– Да-а, – протянул он, – в таком состоянии у нас ничего хорошего не выйдет. Мила, – позвал нежно и потрепал по щеке. – Это я, Женя, с которым тебе хорошо и спокойно. Я! Да я позволю разорвать себя на куски, только бы не обидеть тебя. Не для того так долго ждал, чтобы всё испортить. – И тут его осенила мысль: – Ты можешь написать мне автопортрет, на котором ты была бы обнажённой на фоне персикового одеяла, как сейчас? Твоя белая кожа так выгодно смотрится на персиковом. Такое нежное сочетание…
– Зубы мне заговариваешь, да?
– Нет. Правда очень хочу любоваться такой картиной.
Она посмотрела на его многочисленные шрамы, на запёкшуюся каплю крови возле шрама, который он называл её шрамом. Но они скрылись из виду, потому что он лёг на неё. Он перевернулся с нею так, чтобы она оказалась сверху. Её волосы упали ему на плечи. Он наслаждался теплом и запахом её кожи и волос. Она пахла какими-то цветами, вид которых не мог определить, и пачули, и сыром. Евгений погладил невесту по голове.
– Посмотри на меня, разве я могу?..
Она покрыла его губы своими, но он не спешил раскрываться ей навстречу, желая испытать, как далеко она готова зайти. Мила была очень настойчива и соблазнительна. Она трепала его губы губами, расталкивала языком, даже покусывала. Он прижал её бёдра к себе, чувствуя между ними источник блаженных удовольствий. Снова перекатился на неё и, теряя голову, отдался на волю чувств. Как же упоительно хорошо это было! Он легко завоёвывал, порабощал и мучил наслажденьем то один, то другой уголок её тела. Она забылась и была податлива, как разогретый воск.
– Не стесняйся, – шептал он ей в шею, – кричи, плачь, смейся, кусайся, если хочется.
Но она уже запрокинула назад голову и громко дышала, иногда издавая нетерпеливый стон. Заметалась, как в агонии, пылая в любимых руках. Разве могла подумать, что это будет так?
Он ещё никогда не ласкал женскую грудь, полную грудного молока, и она поразила его воображение. Грудь эта была невероятно красива, горяча и чувственна. Мила вздрагивала даже от дыхания рядом со ставшей невероятно чувствительной частью тела. «Как она кормит Ванюшку? – подумал Евгений. – Что же при этом чувствует?» Руку его оттуда она прогнала сразу. Он позволил себе только слегка прикоснуться языком.
А когда он добрался до места, где сходятся ноги, Мила вскрикнула и начала снова метаться по подушке. «Вот это да!» – удивлялся достаточно опытный мужчина. Про себя он понимал, что занимается с ней любовью не для того, чтобы получить удовольствие или хотя бы облегчение, и даже не для того, чтобы доставить наслаждение ей или побороть её страхи. Его толкал могучий звериный инстинкт, сидевший почти целый год в клетке благопристойности и вырвавшийся, наконец, на свободу, почуяв нужную самку. Задача мужчины была сейчас укротить этот инстинкт, влекущий его именно к Миле, очеловечить его, заставить служить ей. Никакая другая женщина не смогла бы заменить Милу. Ни одна прежде не вызывала таких глубоких ярких чувств, такой незаменимой потребности. Он определённо помешался на этой девчонке.
– А-а!.. А-а!.. – вскрикивала она, стараясь как можно тише, но тихо не выходило. – Женя, я сейчас умру!.. А-а!..
Она полностью потеряла контроль над собой и сначала чуть не задушила его, прижимая всё сильнее, а потом отдёрнула его за волосы изо всех сил, на какие была способна. Он перенёс покрасневшее на скулах лицо с пьяными глазами к её губам и тихо с трудом произнёс:
– Я тебе этого не позволю.
С этими словами он легко скользнул в неё, покрывая телом и поцелуем. В этот миг она больно укусила его за нижнюю губу и напряжённо замерла. Он тоже замер, подняв голову и глядя ей в лицо. Внутри неё было как-то необычно. Она молчала, но в глазах засела тревога. Он потёрся щекой о её щёку и шевельнулся внутри неё назад и вперёд, пристально наблюдая за реакцией. Гримаса боли исказила ей лицо. Он замер.
– Говори! Или кричи! – приказал он ей и пошевелился ещё раз.
Она застонала, закрыла глаза и быстро залепетала:
– Твой член меня распирает. И этот шрам… Он очень чувствительный.
Она говорила о шраме внутри неё. Тот образовался на месте разрыва, который произошёл во время родов и который тогда же зашил врач. Если следовать логике Палашова, то это был Ванечкин шрам. Он был призван напоминать до поры ему и его невесте обоих Ванечек. И вот тут главное не сбиться на губительные мысли. Он лизнул её губы и освободил её. Она выдохнула, но почему-то не с облегчением, а с разочарованием. Но разочаровываться было не в чем, потому что он и не думал отступать. Он просто начал все ласки сначала, а когда подобрался к заветному месту, Мила не стонала больше, а почему-то всхлипывала.
– Тебе больно? – огорчённо спросил он, прервавшись.
– Нет… – ответила она, обливаясь слезами.
– А в чём же дело?
– Не знаю… Это так на меня действует.
– Можно продолжать?
– Да…
Она плакала и плакала. Он вернулся к её лицу, слизнул слёзы и, на секунду прикрыв глаза, наполнил её собой. Движения были медленные и осторожные, но Мила продолжала плакать.
– Графинечка, ты совершенно удивительная, – зашептал Евгений, – ты необыкновенная, ты моё чудо. Таких девочек больше нет на свете.
Он хотел было отделиться от неё, но она сомкнула ноги на его ягодицах и не выпустила.
– Останься! Мне хорошо. Правда.
– Мне придётся… Я обязан предохраняться. Ванечка ещё совсем крошечный. Да и ты сама совсем ещё малютка.
Он нежно чмокнул её в нос.
– Но вряд ли я сейчас забеременею.
– А если забеременеешь, что тогда?
Она растерянно молчала.
– Вот видишь? Я обязан.
Когда Женя вернулся к ней, обжигая поцелуем, всё навсегда изменилось. Они стали родными друг другу. Больше она ни за что его не отпустила бы. Слёзы высохли. Тела стали сближаться теснее. В движениях появилась алчность. Так бьётся о стекло, трепеща крыльями, птица в поисках освобождения. Ритм любовного танца ускорялся. Песня любви походила на странную колыбельную для спящего за стеной младенца, где мужчина исполнял низкую партию, почти без голоса, а женщина – высокую, но прерывистую, то громкую, то тихую. Мила отпустила себя, окончательно забыла про боль и страх. Были только он и она, и вот это упоительное безумное чудо, которое способны сотворить только двое, предназначенных друг другу. Двое, выстрадавших эту близость.
Он вдруг замер. Глаза её открылись и окунулись в стальную синеву его глаз. Последовало несколько его медленных глубоких движений, и её накрыла волна блаженства, которое разорвало её грудь низким стоном и заставило содрогаться всё существо. Ощутимый укус в мышцу над ключицей – благодарность ему. Но он неумолимо продолжал двигаться. Совершенно не владея собой, она хохотала как безумная от охвативших её чувств. И хотя смех был очень заразительным, он не мог разделить сейчас её веселья, потому что на этот раз он приближался к своему пику, к своему Эльбрусу, к своему Эвересту. Глаза, устремлённые прямо ей в душу, так почернели, что смех застрял где-то в ней и рассыпался на осколки. Он ударил её так глубоко, застревая и увязая в этой глубине на несколько секунд, что наслаждение накатило на неё вторично. Двое прозвучали финальным аккордом и слились в тупом блаженном небытии. Она только почувствовала его конвульсии в своём чреве. Чтобы не раздавить и не задушить обессиленной массой, он перекатился на спину, перенеся любимую на себя и прижав её голову к груди. Они лежали так несколько минут, собираясь с силами и мыслями. Он теребил её спутавшиеся волосы, она закрыла глаза и блаженствовала. Наконец, он посмел заговорить. Голос его показался ей очень спокойным, нежным и красивым:
– Мила… Мила, как ты?
Она резко подняла голову. В глазах её снова заискрился смех.
– Женька, – весело сказала она, – это так… так… так… Господи, какое же слово подойдёт? – Её словно осенило, и она назвала: – Изумительно! Да, изумительно! Я и не догадывалась, что это может быть так!
– Я тоже не испытывал никогда ничего подобного. Ты просто восхитительна! Твоя любовь – это чудо!
– Моё счастье – полностью твоя заслуга.
– К сожалению, и несчастье тоже.
– Нет худа без добра.
– Философ ты мой! Призна́юсь, я много раз хотел причинить тебе боль. Мне хотелось поработить тебя, унизить. Видимо, потому что я сам твой раб. И моя гордыня бунтовала против этого.
– Но ты ведь не знал, как я страдаю вдали от тебя.
– Я знал, всё чувствовал. Я звонил твой маме и узнавал у неё про тебя.
– Так ты всё знал… – Мила укусила его за левое плечо, очень больно. Он закрыл глаза, словно отдаваясь боли, а потом открыл их. – Ты всё знал и спокойно наблюдал со стороны!
– Нет, не спокойно. Знаешь, в день, когда у тебя начались роды, я почувствовал что-то и позвонил Галине Ивановне. Она заверила меня, что всё хорошо, ты не рожаешь и тревога моя напрасна. Но беспокойство меня не отпускало. А потом, ближе к ночи, она сама позвонила мне и сказала, что ты родила здорового мальчика. Я в это время думал о тебе, перед её звонком. Я постоянно думал о тебе. Мне приходилось делать неимоверные усилия, чтобы сосредоточиться на чём-то другом. Эта любовь к тебе… она такая плотская и порабощающая. Она вызывает во мне самые противоречивые чувства. Каждый день мне приходится бороться с ней и собой. Она меня измучила. Ты меня измучила.
– И меня измучила. Ты меня измучил, – повторила, как эхо, Мила.
Он перекатился наверх, опираясь на локти.
– Я тебя покину на пару минут. – С этими словами Евгений поцеловал её в шею и закутал в одеяло.
Подобрав разодранную упаковку от презерватива, он пошлёпал прочь из комнаты. Мила блаженно растянулась в постели, прикрыла глаза и прислушалась к его шагам. Долго шумела вода в ванной. За пару минут он не управился. Вода продолжала бежать, когда шлёпанье ног возобновилось. Мужчина появился на пороге в трусах с влажными приглаженными назад волосами. С руки свисали блузка и рубашка, почти лишённые пуговиц. Он протянул их Миле:
– Кажется, я испортил одежду, – он разжал вторую руку, из неё показалась пригоршня пуговиц, собранных им в ванной.
– Ничего, – улыбнулась Мила, – я потом пришью.
Он высыпал пуговицы на тумбочку, сверху бросил покалеченные вещи.
– Иди сюда! Сейчас я всё-таки буду купать тебя!
Девушка не спеша откинула одеяло. Мужчина нетерпеливо подтянул её за обнажённую ногу к себе. Дотянувшись до руки, он дёрнул за неё резко и прижал девчонку к себе. Она озорно и вызывающе спросила:
– Женька, а если я полюблю другого и изменю тебе, что ты будешь делать?
Он внимательно уставился ей в лицо, придерживая за руки, чтобы она удержалась стоя на мягком матрасе.
– Ты уже хочешь мне изменить? Мы же только наконец обрели друг друга, а ты вдруг такие вопросы…
Он пожал плечами.
– Да я просто хочу тебя лучше узнать. И потом я люблю заранее быть в курсе.
– Лучше бы ты сказала то же самое, но первое предложение без «лучше узнать», а второе с «тебя» вместо «заранее быть в курсе».
Она улыбалась.
– Нервы мои хочешь пощекотать? Ну что ж, – он сдвинул брови, образуя свою неповторимую складку, – я убью тебя.
Потом подумал и сказал:
– Нет, буду долго мучить, пока ты не умрёшь.
Улыбка сползла с её лица, губы дрогнули:
– Я тебе не верю.
Он рассмеялся.
– Только скажи, я прямо сейчас уйду! Если я тебе не нужен…
– И даже бороться не будешь за меня?
– В чём толк? Тебе же будет нужен другой, не я.
– Ты уйдёшь из своей квартиры?
– Она не моя, а наша. Я не буду жить здесь с тобой, если ты меня не любишь. Тем более, если ты будешь думать о другом. Я бы с радостью изменил тебе с кем-нибудь за то время, что мы не виделись, если бы мог.
– А ты не изменил?
– Нет. Я же помешан на тебе. Просто болен тобой. Мне не нужен кто-то ещё.
– А если бы изменил?
– Это было бы хорошо. Это означало бы, что я исцелился.
– Думаешь, теперь ты исцелился?
– Думаю, нет.
– А если бы ты исцелился, что сталось бы с твоим обещанием помочь мне с Ванечкой?
– Сдержал бы. Я сумел бы быть полезным вам в любом случае. По-твоему, то, чем мы тут с тобой занимались, как-то поможет ему?
– Не сомневаюсь. Знать и чувствовать рядом мужчину, который любит маму и тебя, иметь настоящего любящего отца – это важно для ребёнка. Намного важнее, чем иметь рядом чужого дядю, который помогает просто потому, что обещал.
– Не поспоришь. И откуда ты только это знаешь? Я хочу тебе сказать…
– Да?
Он порывисто обхватил её и крепко прижал к себе, поставив на пол.
– Я тебя никому не отдам! Никому! Поняла?!
Прижимаясь к его груди, она сказала:
– Ты такой горячий! И грудь, и руки…
– Говорю же, заболел.
– А если я попрошу меня отпустить?
– Отпущу.
На этот раз Мила отодвинулась от него, чтобы видеть его глаза:
– Что-то я не понимаю. То отпущу, то никому не отдам – это как?
– Не знаю. Отстань от меня с этими глупыми вопросами. Может, я ещё первым буду проситься, чтобы ты меня отпустила.
– Ну да, ты мужчина и тебе надо, чтобы всё было у тебя под контролем.
– Под контролем? – Он усмехнулся. – Это мне недёшево обходится. Если бы всё было, как я хочу, я овладел бы тобой ещё там, в посадке. Знала бы ты, как мне крышу сносило!
Мила гладила его прохладными руками по спине и теснее прижималась к груди.
– Ты меня задеваешь и ранишь этими вопросами. Заранее шкуру сдираешь. Хоть сегодня заткнись и просто побудь моей.
Мила оттолкнула его, открыв рот в немом изумлении, но тут же нашла слово:
– Грубиян! С кем я связалась?
В ответ он подхватил её, перекинул через плечо и понёс в ванную. Она принялась было бить его кулаками по спине, но, когда увидела его шрамы, руки опустились, ведь она прекрасно знала, что эти шрамы не от аппендицита. Мила поцеловала его в спину. В ванной он поставил её не на пол, а себе на ноги. Воды налилось уже полванны. Евгений взял свою невесту за талию, поднял и переставил в ванну. Мила села в воду и удобно раскинула руки и ноги. И тут же попросила:
– Женя, выключи, пожалуйста, воду. Мне лучше не замачивать грудь.
Он тут же выполнил просьбу. А потом залюбовался на её прелестную наготу, припухшие губы, переполненную молоком грудь. Он поневоле возбуждался. Встал на колени перед ванной и вдруг заметил, что с одной особенно распухшей груди закапало в воду молоко. Евгений, сам не успевая обдумать поступка, поднялся, порывисто нагнулся к груди и слизнул проступившую очередную каплю молока. И тут же вернулся к исходному положению на коленях, смущённо глядя на Милу.
– Сладкое… – пробормотал он.
Щёки Милы чуть порозовели. И в этот миг оба услышали разрезающий на пути все преграды истошный крик младенца.
– Ванечка!.. – Мила вздрогнула и резко села, готовая тут же вскочить.
Евгений нежно толкнул её обратно и улыбнулся.
– Не волнуйся. Я его сейчас принесу. Ты его покормишь прямо здесь и заодно искупаешь.
Но Мила всё равно излучала тревогу, глядя на мужчину.
– Будь, пожалуйста, осторожнее. Не задуши его. У тебя такие сильные руки. Помнишь, как ты мне руку зажал, словно в тиски?
– За кого ты меня принимаешь? – вернул он ей вопрос и поднялся с колен. – Прости за тот случай. Я могу силы рассчитывать, как любой нормальный взрослый человек, просто тогда я немного потерял контроль. Я буду не мужчиной, а облаком в штанах. – Он подмигнул ей. – Ну, всё, я пошёл, а то Ванька пупочную грыжу наорёт.
Мила блаженно потянулась и улыбнулась, не обращая внимания на горячую тяжесть в обеих грудях. Евгений вышел.
В комнате он уставился на орущего красного младенца и протянул к нему руки:
– Иди ко мне, мужичок!
Голос его звучал ласково и весело и, видимо, показался малышу любопытным, потому что он немедленно прекратил истошный ор. Мужчина просунул руки под голову и попку и привлёк ребёнка к горячей обнажённой груди. Тот почувствовал тепло человеческого тела и защищённость и совсем успокоился. Евгений тихо и нежно говорил ему:
– Сейчас я тебя раздену, и пойдём к мамочке. Она ждёт не дождётся тебя с горячими полными молочка сисями.
Ванечка доверчиво смотрел в большое доброе лицо большого дяди… отныне папы. Мужчина пристроился с малышом на диване и принялся за разоблачение маленького розового тельца с большим пупком. Избавившись от костюмчика и душистого подгузника, они отправились в короткое путешествие к ванной комнате, которое малыш проделал с огромным интересом.
– А вот и мы! – улыбаясь и глядя на порозовевшую молодую женщину, сказал Евгений. – Как видишь, мы живы, здоровы и даже перестали реветь.
Мила села повыше и приняла трепещущего в нетерпении сына. Тот, не обращая внимания, что большая часть его тельца погрузилась в воду, почуяв маму и молоко, жадно присосался к левой груди, той, из которой уже подкапывало. Лицо женщины как-то необъяснимо изменилось, как-то блаженно расплылось, стало нежнее, чувственнее. Евгений зачарованно смотрел на эту деву с младенцем у груди. Зрелище его возбуждало и… умиляло. Очень сильно умиляло. Он даже отвернулся, чтобы скрыть слёзы умиления, проступившие на глазах, считая это слабостью. Невыразимое нежное чувство наполнило его существо, изгоняя всё, кроме вот этой картины двух невыносимо сладких родных существ, слившихся сейчас в одно. «Будьте прокляты матери, бросающие своих детей, убивающие своих детей, нарушающие вселенскую гармонию материнства!»
Взяв себя в руки, Евгений снова воззрился на мадонну с младенцем и долго-долго любовался этой поистине земной красотой, ради которой стоит жить и за которую стоит бороться. Мила ничуть не смущалась, она улыбалась ему, время от времени переводя на него таинственный взгляд, тонкой загадочной улыбкой, напоминающей женщину со знаменитого портрета, хранящегося в Лувре57, улыбкой, такой необъяснимо дорогой его сердцу.
VII
Москва. Декабрь 2001 года.
Прохождение через ад. Палашов. Шаг 5.
Палашов старался изо всех сил не думать, откуда у Комиссарова деньги на мясо по-французски в ресторане. Причём он там явный завсегдатай и зовёт официанта по имени и на «ты». В конце концов, Володька – тоже холостяк. Возможно, он просто склонен к полноте, но впечатление производит человека зажравшегося, несмотря на всю занятость. Действительно ли так занят?