«Что бы написал Ваня о Миле, если бы не оборвалась так непредсказуемо его жизнь? Какие бы подобрал слова для нашей с ним общей возлюбленной? Ведь мы часто думает одно, а говорим совсем другое. А порой и сами себе боимся во многом признаться».
4 июля 2001 года.
Когда шёл к Ковровым поливать огород, встретил возле её дома Милу. Она только выплеснула ведро с грязной водой – помочь ей не успел. Думал, провалюсь сквозь землю, но она так улыбнулась удивительно: свет улыбки направила внутрь себя, – и я почувствовал, как она мне рада, почувствовал её тёплую дружескую расположенность ко мне. Не только не провалился, но и начал щебетать, как воробей, как счастливый воробей весёленьким летним днём. Мила даже начала подтрунивать надо мной.
Я признался ей в сомнениях по поводу английского языка. Она вздохнула, сказав, что не сильна в языках, но вот её мама обязательно мне поможет. Видя, как я тушуюсь, она схватила меня свободной рукой за руку и чуть ли не силком потащила к себе в дом. Несмотря на разгар лета, девушка бледна и рука её нежна и прохладна. Преодолев калитку, я перестал сопротивляться. Она ввела меня в дом, отпустила, шумно поставила ведро под рукомойник.
«Мамочка!» – она позвала громче, чем было нужно.
Галина Ивановна вышла из комнаты и встретила меня также тепло. Запинаясь, я изложил ей свою просьбу. «О, только не волнуйся!» – сказала она и посадила меня рядом с собой за стол.
Мила вымыла руки и, подбадривающе мне улыбаясь, поднялась наверх, видимо, чтобы не смущать меня, но пообещала минут через десять спуститься и напоить меня чаем. Мне было так неловко и в то же время так здорово!
Галина Ивановна заговорила со мной по-английски. Я понимал, что она интересуется здоровьем моей матушки, не собираюсь ли я в парикмахерскую, ведь на дворе лето и мои волосы не дают мне прохлады, есть ли у меня друзья и часто ли я с ними вижусь. Какие у меня планы по окончании школы? Чем я увлекаюсь помимо мореходства? Не боюсь ли я моря? Я понимал вопросы, отвечал на них (пару раз она меня поправила), умудрился даже описать, как я иногда в хорошую погоду ложусь в саду на траву там, где поменьше деревьев, и вижу вместо неба море, а облака у меня бывают и волнами, и кораблями, и дельфинами. А на закате мне чудятся горящие корабли, боевые. И только какая-нибудь жалкая щекотная букашка заставляет меня отвлечься от этих грёз.
Она заключила, что мой английский совсем неплох. «Повтори времена глаголов и пополняй словарный запас». Она вышла в комнату, а через минуту вынесла книгу на английском языке Treasure Island by Robert Louis Stevenson36 и подарила её мне.
«Как мне вас отблагодарить?» – спросил я.
«Просто поступи в Академию и хорошо учись там. Добейся того, чего заслуживаешь», – ответила она.
Потом я то и дело повторял «спасибо, спасибо», пока Галина Ивановна и Мила не начали надо мной смеяться.
Это была любимая книга Милы. «Мил, ты прочла её раз десять?», – спросила Галина Ивановна.
Теперь мне эта книга очень дорога. Не из-за английского, конечно.
Десять раз прочла, а утверждает, что не сильна в языках. Это она сравнивает себя со специалистами, а вот если бы сравнивала с дилетантами…
Я был так неожиданно обласкан этими двумя женщинами, что, поливая огород Ковровых, да и после, весь вечер, мог думать только о них. Прощаясь с Милой после распития её замечательного чая, я, руководимый каким-то необъяснимым порывом, поймал её за руку и поцеловал в сгиб локтя. Не знал, как ещё отблагодарить. Это было ново и необычно для нас. Рядом с ней я чувствовал себя муторно-сладко, словно муха, влипшая в большую каплю мёда. Мне было хорошо, но тревожно.
«Парня влекло к ней – это очевидно».
7 июля 2001 года.
Больше не могу, иду искать встреч с нею.
Как дурак, провёл полдня за глуховским сараем. Спасибо Тимофею, что его окосил, не то пришлось бы сидеть в крапиве до ушей. Видел дядю Володю с его лошадёнкой. Дымок ко мне пару раз забегал, смотрел удивлёнными глазами, видимо, не мог понять собачьим умом, что человек стоит в таком странном для него месте. Тётя Вера зачем-то пошла вниз по деревне. Олеся её провожала, голос долетел до меня. Так подействовал – ноги обмякли, опёрся плечом о сарай, чтобы не упасть.
Дядя Игорь пошёл к Глуховым. Олеся осталась дома. Почему я такой рохля? Мог бы пригласить её на прогулку или напроситься в гости, а я даже на глаза показаться боюсь.
14 июля 2001 года.
Я люблю свет в капельках воды. Люблю, когда разлетаются брызги. Но купаюсь в любую погоду. Когда солнце прячется, я выбираюсь из воды быстрее. Ночью вода теплее, воздух обжигает, даже когда нет ветра. Я ныряю и плыву под водой, пока хватает воздуха в лёгких. И мне нравится получать спасительный шумный глоток воздуха, когда я уже на грани того, чтобы пустить в лёгкие воду. Я отряхиваюсь, как пёс, выжимаю волосы, вытрясаю воду из ушей. Я очень редко болею – это хорошо, случись что серьёзное – нет денег на лекарства. Очень хорошо, когда рядом есть пруд, когда можно окунаться каждый день независимо от времени года и времени суток.
Но я не люблю, когда купается много народу рядом. Вода становится мутной, потому что все топчутся возле берега, поднимают со дна всю муть. Когда мы плаваем вместе с Пашкой, я запрещаю ему топтаться у берега. Я не боюсь грязной воды, но я люблю, когда она прозрачна.
Я с удовольствием купался бы с Милой (она физически не развита, бледна, ей было бы это очень полезно), но меня смущает её нагота, у меня не поворачивается язык приглашать её. Если я заставал её у воды, мы купались вместе. Пару раз она звала меня купаться, и я шёл. Но это были единичные случаи, а я плаваю каждый день.
Сегодня на пруду было шумно: купались девчонки. Писки, визги, смех и глупые разговоры. И среди них была Олеся. Они меня заметили, да и я хотел бы увидеть её, поэтому пришлось пройти через плотину, будто бы я просто направлялся мимо. Хорошо, что я не ношу с собой полотенца. Может, они не заподозрили, что спугнули меня. Кто-то из них что-то тихо сказал у меня за спиной, и они весело засмеялись. К счастью я был к ним спиной. Надеюсь, походка моя не изменилась, а шаг не ускорился. Кажется, они и так считают меня дикарём.
На Олесю я взглянул мельком – она стояла на мостушке и смотрела на меня. Было совершенно невозможно разглядывать её в нежно-голубом купальнике. Потом, я без того не чуял под ногами землю уже оттого, что она смотрит на меня. Она смотрела на меня! На меня!
Свет в капельках воды! Ослепительная мокрая девочка!
Купался в темноте. Один. И всё это время больше воображал, нежели вспоминал её гладкую мокрую кожу. Взгляд её повсюду меня сопровождал: и над водой, и под ней. Вода была, как парное молоко. Наверное, окунуться в Олесины объятия также приятно или даже ещё приятнее.
Эти мокрые девчонки такие соблазнительные! И никому из них я не нужен.
17 июля 2001 года.
Никому не нужен обычный парнишка из деревни. Никому не нужна простая деревенская женщина. Мы совсем одни. Разве что ещё более одиноко тёте Дусе. Сошлись по соседству три одиночества и держатся друг за друга.
Вспомнил, как зимой мама тяжело болела. Я с ней один, аптека у чёрта на рогах, денег тоже особо нет. Да и с продуктами в это время напряжёнка. Она есть ничего не могла. Я её кормил картофельной похлёбкой, жидкой кашкой. Что это за еда для взрослой больной женщины? Я курицу сроду зарубить не мог, не поднимается рука, и всё тут. Глупо, смешно. Деревенский парень, будущий мужик, не может курёшку обезглавить. Даже мышей мне жалко невыносимо. Но я не люблю никого просить. Пришлось самому зарубить курицу на бульон, ощипать, опалить, отрубить всё лишнее, выпотрошить, расчленить. Варилась она долго, мясо синеватое и железобетонное – курица-то вольная была. Зато бульон получился крепкий, наваристый, питательный.
Вот я её почти разделал и решил передохнуть немного, прежде чем мучения продолжить. Пошёл к зеркалу посмотреть на потрошителя. Незабываемое зрелище! Весь в кровище, даже физиономия забрызгана. Мама посмотрела на меня сочувственно, но ничего не сказала, кроме «спасибо». Да пожалуйста. Ради тебя, мамочка, я готов зубами им всем глотки перегрызть, бедным курёшкам, лишь бы ты поправилась, родная моя.
22 июля 2001 года.
Грибы в моём случае – большая удача. Если насобирать мешок, можно выручить за них немного деньжат. В прошлом году Смоляниновы дали сто рублей. По весне мамка раздаёт часть картошки из бурта почти задаром. Морковь держим в подполе в ведре с песком. Капусту – в сенцах на полке в газетных листах. Лук и чеснок хорошо лежат в корзинках. Грибы мамка сушит на толстой нити, и зимой у нас бывает грибной суп. Ещё солёные огурцы и квашеная капуста, всякие салатики, которые мы с мамкой в банки закатываем, лечо и борщ, компоты и варенья. Козье масло и даже сыр. Мама солит вдобавок сало с чесноком, пескарей, если я их наловлю. Сушёный укроп и петрушка. На приготовление всего этого тратим время. Собираем и сушим липовые цветы, листья иван-чая, горлянки и мать-и-мачехи. Покупаем у Захара Платоновича мёд. Очень выручает малиновое варенье. Я очень люблю вишнёвое с косточками, поэтому лазаю как обезьяна по всей вишне, собираю урожай. Пару раз падал оттуда, но ничего, обошлось. Ещё сушим и жарим семечки. И покупаем пару бутылок самогона, чтобы было чем растереться в случае простуды. Вот!
27 июля 2001 года.
Берёза. Сколько в ней силы, сколько твёрдости, сколько сока и сколько жара! Есть у меня берёза, моя берёза. Ну, не моя, конечно, но любимая мной. Она стоит в посадке. Нынче утром ходил к ней, чтобы обнять от всей души. Прижался к прохладному стволу и попросил сил и здоровья. Она шептала мне что-то успокоительное маленькими листочками, моя стройная сильная берёза. Знаю, она тоже меня чувствует, пусть нет у неё ни глаз, ни ушей. Она чувствует меня берестой, своей древесной кожей. Хорошо это: быть без глаз, без ушей? Не мочь сдвинуться с места? Любой может тебя трогать, грызть, резать, пилить, рубить, пить твой сок, сдирать твою кожу, вить гнёзда в твоих волосах, а ты стоишь и молча плачешь. А ведь она тоже дышит! Она дышит!
4 августа 2001 года.
Сегодня занозил ногу о татарник. Больно, зараза! Как там говорится в девизе рыцарей ордена чертополоха? Никто не останется безнаказанным? Нет, не так. Никто не тронет меня безнаказанно. Чёрт + полох (страх, испуг). Одним словом, в самый раз чертей им пугать.
Пока сидел в траве, выковыривая шип из ступни, невольно засмотрелся на цветы мерзкой колючки. Отчего у этой дряни обалденские цветы? А! И кактусы, и розы, если вдуматься, тоже всего лишь дрянные колючки. Только шипы чертополоха утончённее розовых. Шапочки пушистые. Потрогать, так нежнее головок роз. Растение – сама жизнь. Колются, колются, а как зацветут – неземная красота! А может, наоборот, самая что ни на есть земная красота. У каждого в жизни должен быть хоть один такой цветочек, хоть какое-то утешение, отдохновение от колкости бытия. Вот я пока с этим отголоском меча боролся, утешался, глядя на его волшебные цветы, которые он, по сути, защищает этими самыми колючками.
Олеся – мой цветок. Мама – мой цветок. Мила – мой цветок. Пашка, хоть сорняк, тоже – мой цветок.
Так до конца и не вытащил шип. Жди теперь нагноения!
«Чертополох – в самом слове уже есть чертыханье. Нельзя не чертыхнуться, произнося название этого природного явления из мира растительности. Да и каждый из нас должен быть хоть немножко в колючках, чтобы защитить то нежное и ранимое, что в нас есть».
9 августа 2001 года.
Я пребываю в глубокой жути. Настолько глубокой, что даже не знаю, как об этом писать, что об этом писать. Какие слова призвать себе на помощь?
Он, эта мерзкая великовозрастная паскуда, эта бессовестная безнравственная дрянь, сделал это с Олесей. Он осквернил, опоганил её. Растоптал этот маленький невинный цветок.
И я был рядом, совсем близко, только руку протяни и возьми мерзавца за горло, и ничего не сделал. Меня настолько это поразило, оглушило и пришибло, что я мог только плакать. Но и это делал я совершенно бессознательно.
Больнее всего мне было от того, что ей это понравилось. Мне показалось, она хотела этого больше всего на свете. Он сказал ей: «Я покажу тебе, что делают настоящие мужики с бабами. Верь мне, тебе понравится». Мне же было так худо, будто он надругался надо мной. Я чувствовал каждое его движение, каждый толчок. И всё это сопровождалось моей душераздирающей болью.
Олеся оскорбила меня своим поведением. Она раскрылась ему навстречу, будто цветок солнцу. Ничем она не выказала ни малейшего сопротивления. Было яснее ясного: в мыслях она давно уже отдала ему и своё тело, и свою душу.
И пока я, глупый, холил и лелеял её образ, пока взращивал восхитительные по отношению к ней чувства, она украдкой вздыхала по углам в томительном ожидании, когда же он, этот взрослый грубый изверг, придёт и растопчет её наконец. Втопчет в грязь, вобьёт в стог сена, вколотит в неё свою омерзительную штуковину.
Она обнимала его теми самыми руками, о прикосновении которых я так мечтал. И её длинные восхитительные ноги обхватывали его пахучее туловище. Обхватывали со страстью и благодарностью.
В первое мгновение ей стало больно. Она втянула воздух со стоном задыхающегося. Конечно, сейчас я должен был ударить его, но она тут же проскулила его имя. И уже в этом её болезненном сдавленном «Тимофей» почувствовалось первое упоение. Я понял, что она довольна и это то, чего она давно и сильно желала.
И потом, когда всё это сладко для неё закончилось, этот цветочек встал, расправил лепесточки и как ни в чём не бывало отправился из суровых объятий на свободу, на свет Божий, кажется, не испытывая ни угрызений совести, ни раскаяния, ни каких бы то ни было других сомнений.
Я выполз из их неряшливого любовного гнезда, как пёс с отнявшимися задними конечностями. Мне будто вмазали по хребту со всей дури, и я перестал быть полноценным живым существом. Я поплёлся прочь, всё ещё опасаясь быть кем-нибудь замеченным. Этот страх продолжался по инерции. Так больно, стыдно и мерзко не было никогда. Страшное унижение, жестокое разочарование. Разбитое вдребезги сердце. Опущенное ниже некуда самоуважение.
«Да, парень, вот она жизнь во всей красе. И это ещё хорошо, что Олесе это понравилось. Можно сказать, лучший вариант».
13 августа 2001 года.
На несколько дней я онемел даже для бумаги. Нет слов. Нет слёз. Он и не скрывает вовсе, что опорочил её. Только слепой этого не заметит. Её родители словно ослепли, его тоже. Но зато всё известно всей их блошиной компашке. Его почитание заметно возросло.
Несколько дней тоскливого безразличия. Но сейчас я понял, что хочу уничтожить его, стереть с лица земли, как кляксу, как досадную ошибку.
Он живёт в заблуждении, думает, я ничего не знаю. А я знаю даже то, что он просто использует её. Подчинил полностью, наслаждается молодым совершенным телом. И она охотно стала этим телом, телом и ничем больше.
Никогда не думал, что подобные ангелы рождаются, чтобы опуститься, чтобы взять и потерять скоропалительно чистоту ради того, чтобы быть подмятой вонючим, наглым, самодовольным мужиком, которого потянуло на сладенькое.
Ты могла отказать ему, но ты… ты… душа моя. Ты словно заболела, ты ослепла, лишилась рассудка. Я вырежу его из жизни, словно опухоль, и ты поправишься, я уверен. Да, тебе будет больно, но это будет целительная боль.
Господи, почему я не Пашка? Нет, Пашка похож на него, только его не тянет к ангелам. Господи, спасибо, что я не Пашка.
14 августа 2001 года.
Я замыслил страшное – преступление. Надо остановить это безумие, которое они совершают. Иначе он будет ею пользоваться ещё и ещё, и ещё. Но стоит ли прерывать их связь, если ей нравится принадлежать ему? Неужели ж она его полюбила? Не могу в это поверить. Но она действительно, как собачонка, бежит к нему по первому зову, ласкается к нему, а у меня сердце останавливается видеть всё это.
Эта гулящая компашка рассыплется, если убрать их центр притяжения. А Олеся снова станет самостоятельной.
Если я совершу убийство, что станет со мной? Меня посадят в колонию для несовершеннолетних. Тогда я могу навсегда забыть о флоте. Прости, Пашка! Не плыть нам с тобой никогда под одним парусом. Разве что когда-нибудь потом ты научишь меня управлять каким-нибудь судёнышком. Кому только нужен друг-убийца? А у мамы, у бедной мамы моей, будет убийцей сын.
Здесь чернила размылись. Очевидно, Ванечка плакал и одна слеза капнула на страницу.
Получается, я ступлю с ним на одну тропу. Он преступник, и я стану таким же, только ещё хуже. А Олеся? Она меня не простит никогда, не будет со мной никогда. Что ж, Олеся, не доставайся никому!
Сегодня, когда мама закончит резать яблоки, возьму и заточу её любимый нож. А потом, когда урод этот захлебнётся собственной кровью, я пойду и сдамся милиции.
Следователь представил бледного растрёпанного Ваньку, с кровавыми руками и ножом, почти невменяемого, но решительного, у себя на допросе. «Как хорошо, что ты этого не сделал, мальчик, как хорошо! Было бы слишком лёгким ему наказание». Следователь представил Милу в лапищах Глухова, – а ведь и она могла там очутиться, только она бы билась с ним до последнего, – и глухо зарычал от злости.
Теперь в Палашове созрела потребность похоронить обоих мертвецов, того, что был снаружи, и того, что оказался внутри, чтобы идти дальше. И он подумал: «Если бы с каждым моим делом во мне умирало бы что-то, меня уже давно не было бы в живых».
«Похоже, Ванька передал мне свою охапку чертополоха».
XIII
День предстоял обыкновенно насыщенный. Санкции от прокурора получил ещё Лашин, и сегодня первым делом Палашов направился в районный ОВД – лично поговорить с оперуполномоченным Дымовым Виктором.
Городишко маленький, и в какой конец не подайся, на машине путь займёт не более пяти минут. От дома «девятка» домчала его за две.
В самом начале Южного микрорайона, за дорогой, за которой дальше, как верные его стражники, плотной цепью окопались гаражи, напротив некошеного кургана памяти о погибших на Великой Отечественной войне, обнесённого кое-где скамейками, служащими временным пристанищем для прогуливающихся влюблённых, за пушистыми лапами вечнозелёных елей притаилось то самое кирпичное здание трёх этажей, которому назначено было вместить в себя стражей порядка в городе Венёве. Палашов шёл к нему привычно через еловый скверик и не обращал уже внимание ни на узкие старые деревянные окна кабинетов, ни на два вида кирпича, тёмного и светлого, этой постройки, которую в его первый семилетней давности поход сюда случайный прохожий, объясняющий ему дорогу, назвал красной, ни на венок колючей проволоки, украшающей белый забор, восставший по обеим сторонам от неё.
– Почему-то мне кажется, – курил следователь с опером минут двадцать спустя, – что этот будет отпираться. Но он трус и шестёрка, потому что только такой персонаж в подобных обстоятельствах так безбожно машет кулаками. Детина здоровый, но воевать, похоже, горазд только со слабым. Профессионал скрутит его в два счёта.
Дымов, превратив два глаза в щёлочки, понимающе кивал. Он был по-хорошему, по-мужски безобразен, но не лишён обаяния. Коренаст и, когда надо, очень напорист.
– Полегче там, с этим Денисом, а то он обоссытся со страху. И уж извини, что делаю из тебя посыльного в переписке с дамами, но это уж заодно… Быстро отработаем всех, а там – за настоящие дела.
– Да чего ты, Жек, всё путём. Только рад в Москву смотаться и к тому же пообщаться со слабым полом.
Палашов потушил сигарету, хлопнул Витька по твёрдому могучему плечу.
– Ну, удачи тебе в поездке и на бальных танцах. Передам от тебя привет Бургасову.
– Да. И Юленьке передай.
Юленька – это молоденькая девчушка, которая помогает следственному отделу в рутинно-бумажной работе. И несмотря на прозвище «божья коровка», мужики чувствуют в ней серьёзный следовательский потенциал. Правда, пока она только улыбается и помахивает накрашенными ресничками, передавая очередную порцию бумаг. Она числилась помощником следователя, а на деле была кем-то вроде секретаря. К ней неровно дышит их отделовский шалопай Вадик Семёнов. Остальные относятся к ней с братски-отеческой заботой. А Вадика она постоянно «бортует». Именно Юленька помогла Палашову сделать подборку документов для Олеси Елоховой, с которыми он собирался ознакомить её на допросе, чтобы не объяснять девочке всё своими словами. Она в курсе всех дел, и даже иногда выезжает на вызов. Она же ведёт переписку и подновление всех «глухарей» (они же «висяки»), благо ребята работают хорошо, за исключением разве что Вадика (но ему тоже можно кое-что доверить), и поэтому Юленькин «птичник» не слишком велик. И если ребята – лашинские орлы да соколы (и один павлин – Семёнов), то Юленька – птичка Тари37, добросовестно подчищающая крокодилову пасть.
– А, Юленьке!.. – И Палашов хмыкнул. – Что-нибудь ещё?
– Пламенный привет. И ещё курёнку передай, чтобы не смел меня гонять по пустякам.
«Курёнок» – это как раз Вадик Семёнов. Дымов усмехнулся и добавил:
– Пусть Водовзводова гоняет.
Опер и следователь хохотнули. Водовзводов слыл шалопаем в оперативном отделе.
Сразу от Дымова Палашов отправился в Иоанно-Предтеченскую церковь и заказал там на субботу отпевание Ванечки, а в соседнем павильоне «Ритуальные услуги» микроавтобус для перевозки его в Спиридоновку. Затем вернулся на Свободную улицу и готовился там к допросам. На сегодня у него их было три, и все по делу мужика, которого по пьяни столкнули с лестницы. Пару из «персонажей» он намеревался «столкнуть лбами» на очной ставке.
Надо сказать, Юленька с выдающейся женской интуицией первая заметила в Палашове перемену. Она уловила, что всегда такой уравновешенный Женька ходит, словно на взводе, словно сжатая пружина. Несомненно, дело в какой-то бабе, и, несомненно, баба эта появилась во время или сразу после командировки. Но Юленька тактично молчала и наблюдала за мужчиной. Только в её обращении появилась какая-то ласковая нотка, будто она находится рядом с тяжело больным человеком, достойным жалости и всяческого внимания. Но и как в деле с настоящим больным, нотка эта только вредила самочувствию «больного». В промежутке между допросами Палашов заглянул к ней и спросил:
– Юлька, сделаешь мне перевязку? Неохота тащиться в больницу.
– А что за рана?
– Да так, пустяковая, рвано-резаная. Только сгоняй, пожалуйста, в аптеку за мазью и бинтом.
Он положил на стол ей деньги, сопровождаемый умным внимательным взглядом.
– Через десять минут, – сказала она и уткнулась в бумаги.
Через полчаса из кабинета Палашова раздавались странные звуки: это были его протяжные «о-о-о» и «у-у-у» и весёлый сердечный хохот Юльки. Лашин, привлечённый шумом, отправился на позывные и распахнул дверь в кабинет.
– Что у вас здесь происходит?
– Да вот, Юленька помогает мне раны зализывать.
Оба стояли, и Юля заматывала Палашову предплечье бинтом.
– Юлька так побледнела при виде раны – пришлось её реанимировать. Вот для чего весь этот цирк.
Лашин внимательно поглядел в веснушчатое лицо альбиноске Юльке и не смог не улыбнуться, видя её сияющие смехом голубые глаза.
– Ладно. Заканчивайте балаган.
– Да. Мы уже заканчиваем, Леонид Аркадьевич, – весело промолвила Юлька.
Когда Лашин вышел, Палашов уже больше не стонал, а Юлька не смеялась. Им обоим стало как-то неловко в обществе друг друга.
– Ну, вот и всё, – отпустила Юлька узел.
– Спасибо, Юленька, – мужчина легко коснулся губами её щеки.
Она смутилась сильнее. Он представил её в своих объятиях, ярко, чётко, натурально. И тут же почувствовал всю абсурдность этой фантазии. Вместо неё в его воображаемых руках пышным цветом расцвела Мила с тоненькой талией, хрупкими плечиками, чуть вздёрнутым носиком и зелёными почти круглыми глазами. И ему невыносимо захотелось, чтобы это случилось не только в его воображении. И весёлое настроение окончательно улетучилось.
Он попытался скрыть тоску за жгучей улыбкой.
– А ведь Дымов передавал тебе пламенный привет.
– А… Дымов… – Юленька загадочно улыбнулась и показала Палашову спину в белой блузке рубашечного покроя. Уже на пороге она быстро обернулась и сказала: «Спасибо!». Она опять почувствовала сжатое состояние Женьки Палашова.
Прямо с порога кабинета Лашин начал:
– Ты мне кончай это! Девке голову дурить!
Но Палашов был задумчивый и отрешённый. Он только протянул, глядя на начальника бессмысленными глазами:
– Не-е-ет, не-е-ет. Я и не начинал. Юленьке, кажется, нравится Виктор.
– Какой ещё Виктор? – строго спросил Лашин.
– Да Дымов. – И совсем уже очнувшись: – Опер наш, Дымов.
Перед обедом Палашов по Свободной добрался до Площади Ильича, где в одном из нижних домов располагалось почтовое отделение, дал телеграмму Павлу Круглову: «Ваш друг Иван Себров убит. В субботу 25-го похороны. Срочно приезжайте. Следователь Палашов». Затем наскоро отобедал в местной столовой на втором этаже. С обедом он припозднился. Леонид Аркадьевич давно перекусил из баночки прямо у себя в кабинете, Юленька последовала его примеру (впрочем, Палашов с ней никогда не обедал), Семёнова где-то носило, а Бургасов отправился в больницу разбираться в тёмной истории одной старушки, которая якобы упала на ровном месте, но получила весьма странные при этом травмы. Так что поводов задержаться не было. Нужно было ещё поработать с делом Себрова, ведь вместе с Дымовым завтра отправлялись вызовы на допрос всех четырёх барышень, свидетельниц этого убийства. Предстояло сделать решающий вывод: намеренно или ненамеренно толкнул Певунов Ванечку на нож. Первой он готовился огорошить Олесю Елохову, чей эскизный портрет висел у него под магнитом на холодильнике, болезненно подстёгивая его к воспоминаниям. Дело шло со скоростью набирающего ход поезда, и проволочки тут были ни к чему. Самому следователю было чрезвычайно важно, чтобы дело поступило как можно быстрее на рассмотрение в суд. Палашов не сомневался, рассматривать его будет председатель суда собственной персоной.
Вечером под аккомпанемент шипящей на сковороде курицы Палашов опять дубасил грушу. Глаза его периодически начинали застить непрошенные слёзы, но он старался ни о чём не думать, кроме того, что было бы хорошо поехать в Тулу, пострелять там в тире или сразится с кем-то из спортсменов в рукопашном бою. Ни о Юленьке, ни о ране он и не вспоминал. Под конец поединка с собственной болью все соки организма так перемешались – и не разберёшь составляющих.
XIV
«Девятка» пылила, ныряла и выскакивала из-за холмов и травы, и никто бы не подумал, что повод для поездки у неё самый что ни на есть скорбный. Палашов всячески постарался приблизить этот день, и вот теперь всё свершалось. Неумолимое движение колёс приближало его встречу с Марьей Антоновной. И когда он остановился напротив её дома, она тут же показалась на ступеньках, заперла дверь на замок и спустилась, преодолела расстояние до калитки и через какую-то минуту сидела в машине на заднем сиденье.
Палашов успел разглядеть её траурный убор – длинное тёмное платье, чёрная косынка, ни одного вольного волоска на бледном напряжённом лице. В руках узелок с одеждой для Ванечки и тряпичная сумка с документами.
– Заедем к Кирюшиным – ключ отдам, – попросила она, поздоровавшись.
– Хорошо.
Марья Антоновна на минуту вышла из машины и вошла через калитку на участок. Через забор, через сплетение ветвей мужчина увидел шустро промелькнувший Милин силуэт, когда она встретилась с женщиной и забрала ключ. И без того с самого утра взволнованная кровь взбунтовалась в жилах и понеслась ещё быстрее. Марья Антоновна вернулась в машину и пояснила:
– Они стол накроют, пока мы ездим.
– Да.
Тронулись в скорбный путь. Осиротевшая мать сидела поначалу тихо, Палашов тоже не тревожил её, понимал: как-то надо это пережить. Но в середине пути, когда они проезжали село Щучье, она вдруг заговорила. Сначала он едва расслышал слова:
– Женя, вы же знаете, я теперь осталась совсем одна… Мне очень нужно с кем-то поделиться. С Дусей я не могу об этом говорить. Да и с вами мне тяжело…
Палашов напряг слух, чтобы не пропустить ни одного слова.
– Вы меня слышите?
– Да. Только если возможно, чуть погромче.
– Пообещайте никому ничего не говорить из того, что я вам сейчас расскажу. Я не хочу огласки. Оно, конечно, рано или поздно всё вскроется… Но только не сейчас. Мне время нужно.
– Даю слово. Что бы вы мне сейчас ни сказали, это останется между нами.
– Спасибо. Мне очень стыдно. Как какой-то страшный сон! И кошмар всё длится и длится. Чтобы его побороть, я должна выговориться. Простите меня. Вы, наверное, столько уже всего слышали и видели… И падение ещё одной женщины вас не удивит. Конечно, никто не ожидает такого от меня… И день сегодня не подходящий. Но более подходящего может не быть…
«Решайтесь, голубушка», – умолял про себя следователь.
И она решилась:
– Помните, я рассказывала, как Тимофей пришёл ко мне, когда всё это с Ваней случилось? Я его ещё по щекам лупила. Руки только-только болеть перестали. Так вот после, когда я уже лупить его не могла, это случилось. Ничего нельзя было поделать. У меня уже сил не осталось сопротивляться. И теперь я перед всеми виновата, особенно перед Ваней.
Марья Антоновна всплеснула руками и закрыла лицо. Палашов прикладывал огромные усилия, чтобы вести машину. Он был сейчас весь там, на заднем сиденье, рядом с несчастной женщиной. Новость его нешуточно всколыхнула.
– Марья Антоновна, я всё ещё не уверен полностью, что правильно вас понял. Что именно произошло?
– Близость эта окаянная, – вдруг решительно и даже зло, отняв руки от лица, произнесла женщина так, что уж никак нельзя было ослышаться.
Машина заметно вильнула на дороге, хотя и прежде приходилось объезжать ямы. Но в этот раз полотно точно оставалось гладким. Первые чувства Палашова – желание добавить красного цвета в палитру глуховской физиономии.
– Между вами и Глуховым произошла близость?
Он выдохнул этот вопрос.
– Да. Да, – отчаянно подтвердила женщина, и снова спрятала лицо в ладонях. – Как же мне стыдно, Господи. Он не насиловал меня. Нет. Он меня утешал. Ласкал. Любил. Ребёнка хотел мне сделать взамен Вани. А я ничего не могла с собой поделать. Ничего. Видно, рехнулись мы оба в те минуты. Чокнулись, да. По-другому не скажешь. Никто не должен знать об этом. Я не переживу позора!
– Не подумайте, что я плохо слышу или туго соображаю, но… Это очень… неожиданно.
– Чего уж там, говорите, как есть. Это очень гадко.
Палашов схватился за сигареты.
– Разрешите мне покурить? Надо как-то переварить такую новость.
– Я бы сама покурила, если честно. И даже напилась бы, наверное. Но нельзя. Нельзя. Ваня!