– Ты мой птенчик. Не печалься. Ничего плохого с тобой не случилось. Мы сильнее обстоятельств. Между нами – любовь, а это главное. Светлячок мой. Галчонок.
Её голова покоилась у него на груди, ухо слышало стук сердца, глаза находили светлый успокаивающий взгляд, и она начинала ему верить, она этого хотела.
Сдавая сессию, Галка почти не видела Олега. Она постаралась забыть, что между ними произошло, и полностью сосредоточиться на подготовке. Они встретились пару раз, чтобы просто подержаться за руки. Галка робко позвонила ему по телефону, когда выкроила свободные минутки, и позвала. Договор был, что она позвонит, когда вернётся с каникул. Она уехала, не предупредив, не попрощавшись.
Лето было омрачено. В этот раз Галка была плохой помощницей. Девушка поняла, что беременна, она была слаба, и её тошнило. Ей хотелось скрыть это от матери, дабы отсрочить позор, но та была слишком внимательна к дочери. Она не ругала, не жалела, спросила только, кто он и собирается ли жениться.
– Я не знаю. Я не хочу связывать его.
– Он сам себя связал, когда девку испортил, – возмущённо возразила мать.
– Надо рожать, сестрёнка, – только и сказала Соня, которая осенью собиралась замуж за своего офицера.
– Ну и дела, – удивился Никита. – От кого, от кого, а от тебя, Галка, я такого не ожидал. Может, поговорить с этим твоим Олегом?
Никита угрожающе постучал кулаком в ладонь.
– Нет, нет, нет, – испуганно пролепетала Галка. – Если уж так, – Галка повторила жест брата, – то нас обоих. Меня, чтоб вы знали, никто не заставлял. Да.
– Э-э-э… Вы уже оба взрослые… Я и говорю – рожай! – настаивала Соня.
– Раз так случилось, пусть женится, – добавил Никита.
Серафима Ильинична молчала, сидя за столом, и наблюдала за детьми.
– Я не хочу принуждать его. Зачем это?
– А как же ты хочешь, голубушка?
– Ладно. Посмотрим.
Семья, конечно, продолжала настаивать до самого Галкиного отъезда, а особенно прямо перед ним.
Галка вернулась в Москву с тяжёлым сердцем, полным сомнений. Живот пока не был заметен, хотя гардероб пришлось пересмотреть и обзавестись одёжками посвободнее. Она решила учиться дальше, пока позволяло положение, а там будет видно. Олегу она не могла позвонить, не было сил. А он не успевал или не хотел с ней встретиться. Ну и ладно! Галка всё пустила на самотёк. Может, он обиделся, что она не простилась с ним?
Алька ругает Галку почём зря. Подруга каждый день уговаривает её позвонить Олегу, но та упёрлась, как глупая овца. Вот и сегодня набросилась на неё, пытаясь вырвать номер телефона и пойти звонить самой. Но Галка уже не помнит, куда его запихнула, этот спасительный клочок бумаги. После лёгкой потасовки они обе плачут, обнявшись. Алька уже не ругается, а собирается уходить. Через полчаса она ушла, оставив несносную Галку страдать в одиночестве. Но не прошло и десяти минут, как возвратилась вновь.
– Слушай, там твой стоит с порезанной щекой, – Алька шепчет с порога страшным заговорщицким шёпотом. – На нём лица нет. Того гляди заплачет. Иди давай к нему.
У Галки сердце умылось кровью и болезненно заныло. Откладывать больше нельзя. Тем более он сам пришёл.
– Что с щекой?
Аля махнула рукой, мол, пустяки.
– Поди к нему, скажи, я сейчас оденусь и приду. Ой, батюшки-батюшки!
Галка захлебнулась радостью, хотя ещё неизвестно было, имеет ли это чувство под собой почву. Она как полоумная бросилась перерывать вещи в поисках, что надеть.
– Он и не взглянет на твою одежду.
– Наоборот, он будет меня разглядывать. Иди уже! Пожалуйста! А то вдруг уйдёт?
Аля нервно засмеялась и уверила, что теперь не уйдёт.
– Тебе поддержка нужна?
– Нет, Аленька, я так соскучилась! Я хочу остаться с ним вдвоём. Спасибо тебе.
– Тогда я – к нему, и сразу домой. Всё, не тяни.
Аля погладила Галку по спине и скрылась за дверью.
Галке хотелось нестись на всех парах, но она медленно и нетвёрдо плелась по коридору, лестнице, пока вдруг не вышла на улицу. Она вздрогнула. Его глаза были прямо нацелены на неё. Как видно, он не сводил их с двери. Они были непривычно тусклыми, подёрнутыми не космическою туманностью, а туманной грустью.
Она подошла к нему поближе, замечая, как ослепляющие лучики начинают разрывать туман в клочки.
– Что же ты, Галочка, так волновалась о моём теле, а вот о душе не побеспокоилась?
– Неправда, – жалостно выдавила она.
– Позволишь поцеловать тебя? – осторожно спросил он.
Она хотела бы броситься ему на шею, на грудь, но только едва заметно кивнула. Тогда он неуверенно приблизился и ласково скользнул тёплыми губами по её щеке. Потом крепко сжал её руку, словно боялся, будто она ускользнёт, исчезнет, сбежит.
– Я тосковал о тебе.
Галка всхлипнула в ответ. Тогда он с жаром обнял её, сдавил руками, до боли вжал в себя.
– Что же ты с нами делаешь? – горько шепнул он. – Ладно. – Он оторвался от неё. – Поищем, где посидеть. Нам надо поговорить.
Они нашли небольшое кафе и заняли дальний столик в углу зала, желая скрыться от всех глаз мира. Их всё же высмотрела зоркая молодая официантка.
– Вино? – спросил, пристально глядя на Галку, Олег.
– Нет.
– Кофе?
– Нет-нет.
– Дайте нам два ягодных морса, – он на секунду почтил взглядом официантку, – и полчаса покоя.
Галка сидела, как на иголках.
– Что? – Олег дождался ухода девушки.
Галка отрицательно покачала головой.
– Я всё проклял, мучаясь неизвестностью. Я всё испортил, да?
– Мы всё испортили.
Она купалась в лучах его ненасытного, возродившегося из туманной грусти взгляда.
– Слушай… ты случайно не…
– Да, Олег. Я беременна.
Наконец-то она ему это сказала. Господи, как же хорошо! Но её пальцы всё же побелели, сжимая край стола. Услышав новость, он глупо ухмыльнулся.
– Я тебя ни о чём не прошу. Делай, что угодно, я всё равно рожу этого ребёнка.
– Уже без вариантов, – пожал он плечами.
– Только вот не знаю, как мне дальше быть. Надо же учёбу закончить.
– У тебя будет много дел, потому что надо доучиться, родить и безо всяких разговоров и раздумий выйти за меня замуж. Что ты на меня так смотришь? Уже стала бы замужней женщиной, если бы не пряталась от меня.
– А как же твои родители? – изумлённая Галка всё ещё держалась за стол.
Наклонившись вперёд и отрывая от стола палец за пальцем, пока не освободил руку, чтобы тут же захватить, Олег не сводил с неё смеющихся глаз.
– Они в курсе. Они это переживут. Единственное, они не знают о внуке, потому что я сам ещё не был уверен. Так что, душа моя, судьба твоя решена в мою пользу.
Галка открыла рот. Как всё просто разрешилось!
– Я могу подумать?
– Ни в коем случае. Я уже подумал за двоих. Я тебя теперь в туалет одну не отпущу, не то что подумать.
– Тогда пойдём.
– Далеко?
– В туалет, – засмеялась она.
Но тут подошла официантка с двумя бокалами на подносе.
– Давай чуточку позже, – обратился Олег к Галке. – Принесите нам, пожалуйста, счёт, – это уже официантке. – Решено, мы у вас тут свадьбу сыграем.
– Ждём с удовольствием, – улыбнулась та.
Галку приняли в семью, забрали из общежития, предоставили хорошего акушера-гинеколога. Она телеграфировала матери. Вскоре она стала Кирюшиной, очаровательной пузатой молодой женой. Но самое главное – Олег, как и обещал, был постоянно рядом, окружил её теплом и заботой. Галка училась до последнего и смогла сдать экзамены экстерном. Оставался диплом.
Двенадцатого марта Галочка в долгих мучительных родах родила Кирюшиным внучку, которая была настолько милой, что её решили так и назвать Мила. Просто Мила и всё.
XXIV
Москва. Август 2001 года.
Дом-близнец достаточно далеко напротив, перед ним крыша и стена электрической подстанции, замысловатая фигура из асфальта с неправильными пузатыми прямоугольниками разного цвета, блестящими на солнце – это припаркованные машины. Среди них тёмно-серое зубило – «девятка». Немного деревьев чуть в стороне и на газоне прямо под домом. Дальше по диагонали пятиэтажка и левее широкие высотки. Всё это периодически застится клубами белого дыма, тут же относимого тёплым летним ветерком в сторону высоток. Небо с редкими облачками, в любой точке земли одинаковое, красивое, обнимающее небо. Ветер раздувает кончик сигареты, зажатый между пальцами правой руки, и сам срывает и уносит обуглившиеся куски. Дневное солнце делает картину яркой, а глаза подслеповатыми. Даже через сигаретный дым чувствуется душный загазованный московский воздух. До ушей доносится несмолкающий ни на секунду шум большого города.
Рука затушила сигарету о стенку балкона, и оба предплечья спрятались внутрь. Палашов захлопнул фрамугу застеклённого балкона, отсекая от себя город.
Когда он, стараясь не шуметь, вошёл в плотно обставленную мебелью комнату, мать и дочь сидели на диване лицом друг к другу.
«Такие трогательные эти две женщины. Одна вляпалась в историю. Другая пребывает в полном неведении. А я, уродливая скотина, делаю вид, что могу им сейчас хоть чем-то помочь».
– Приготовь их, пожалуйста, ладно? – ласково просила Мила.
– А ты будешь их есть-то? – Голос Галины Ивановны выдавал её напряжение и тревогу.
– Галина Ивановна, вы не курите? – встрял в разговор следователь, закрывая балконную дверь.
– Нет.
Под окном стоял письменный стол, на котором расселись коробочки с красками и разлеглись листы бумаги, возвышался стаканчик с чумазыми от работы кистями. У стены возле стола покоился сложенный этюдник. Палашов выдвинул из-под стола стул, развернул спинкой перед собой и оседлал. Он остался в отдалении и словно отгородился от женщин, сложив бездельные руки на спинке стула.
– Да, мам, я хочу, – продолжала Мила разговор о своём.
– Тогда водочки жахнете, – посоветовал мужчина, – зря, что ли, распечатали?
– Я не пью водку. Хорошо, я пожарю с лучком. Может, вам плеснуть?
– Да что вы?! Мы за рулём, правда, Мил?
– Да, мамуль.
– Так что же случилось, дочь?
– Мамка! – девушка и с любовью, и с отчаянием, и с надеждой бросилась в объятия матери.
– Ну, родная моя, хватит меня мучить уже неведением, – ворковала тревожно мать, приглаживая волосы на затылке дочери. – Давай же, рассказывай.
Палашов поднялся и пересел так, чтобы ему было хорошо видно лица обеих женщин. Когда Мила открыла глаза и взглянула на него, он поднял брови и наморщил лоб с вопросительной миной на лице, мол, давай, рассказывай. Девушка вздохнула и заговорила.
– Мамуль, когда ты уехала, всё было нормально, но… Но в субботу я пошла с ними гулять…
– С кем? С кем?
– Да с нашей молодежью. Я не знаю, не могу объяснить, зачем я это сделала… И мы пошли в этот сарай…
Вид у Милы был как у нашкодившего щенка. Глаза блуждали, но возвращались к лицу матери.
– Какой сарай, милая?
– К Глуховым во двор.
– Батюшки! Зачем?
– Ну… Они хотели выпить самогону.
– Господи, Мила, ведь вся деревня знает, чем они занимаются на этих своих вечёрках! Зачем тебя понесло?
– Мамочка, я же уже сказала, что не знаю…
Мила взглянула на следователя. Он только возвёл глаза к потолку, а потом участливо покачал головой, но не разъединил плотно сомкнутых губ. Мила прикусила губу, набравшись в этом жесте храбрости, и продолжила:
– Мамуль, ужасно не хочется тебя огорчать… Но я наделала кучу глупостей. – Мила заговорила очень быстро. – Я пошла с ними, пошла в этот сарай. Там оказался Ваня. Он пытался зарезать корову. Они били его. Глухов связал его и допытывался, зачем Ваньке далась эта корова, но тот молчал. Потом они все выпили, и он предложил кому-нибудь… поразвлечься с Ванькой. А я выскочила вперёд и сказала, что он мой.
Галина Ивановна растерянно и удивлённо смотрела на дочь, руки её безвольно лежали на коленях. Она оглянулась на Евгения Фёдоровича, словно ища хоть какой-нибудь поддержки. Он ничем не мог смягчить этого удара по материнскому сердцу, разве что сказать, как он относится к её дочери, несмотря на всё это.
– Это чистая правда, но это только начало, – сказал он спокойно и грустно.
Мать вернула взгляд на подавленную, но решившуюся дочь.
– А потом Ваня рассказал мне шёпотом, почему хотел зарезать корову. Это, оказывается, из-за Олеси. Глухов, оказывается, совратил Олесю. А Ваня всё это знал. И он был влюблён в Олесю. А потом я развязывала его, и мы ударились лбами, и вдруг поцеловались, и набросились друг на друга…
Мила крепко зажмурила глаза и сделала над собой усилие.
– Все эти ахи-охи вокруг… Мне было больно. Я, кажется, крикнула. Мы не предохранялись, мам. И у Вани это тоже было первый раз…
Галина Ивановна снова посмотрела на нахмурившегося следователя, спрашивая глазами, при чём здесь он?
– Потом мы целовались до утра. И я придумала ещё одну глупость. Я решила, что Ваня сможет незаметно уйти. Но Рысев заметил, и зачем-то схватил нож, а Певунов Ваню толкнул прямо на этот нож и – представляешь? – убил.
– А! – Галина Ивановна судорожно вдохнула воздух.
– И я была в таком ужасе, мамочка. Я провалялась в постели до обеда. И к вечеру я смогла встать, пошла выносить ведро. И тогда я увидела Евгения Фёдоровича в машине. Я схватилась за него, как за спасительную соломинку. А он оказался спасательным кругом… И я ему всё подробно рассказала, как это произошло.
– Глухов арестован. Я веду расследование, – заговорил Палашов рабочим тоном. – Тело Вани Себрова – в венёвской больнице. У меня есть предположение, что Мила беременна.
В конец растерявшаяся мать только спросила:
– А как же корова?
– А что корова? С ней всё в порядке. Жуёт траву. Может, вам всё-таки выпить? Ну, хоть валерьяночки?
– Да, да… – поднялась Галина Ивановна. – Пойду, накапаю.
Мила тоже вышла, только на балкон. Она открыла фрамугу, но воздух врывался душный и вонючий. Палашов поднялся и вышел за девушкой. Он встал сначала сбоку, но, понаблюдав за невидящим Милиным взглядом, протиснулся между нею и открытым окном. Она тупо посмотрела на него. Он постарался ей улыбнуться.
– Ну, что, Мила Кирюшина? Ты молодец!
– Да. Молодец. Сделала ещё одного человека несчастным.
– Зато одержала маленькую победу.
– Как я устала от этих сражений, – безразлично сказала девушка. – Как я устала от вас!
Это было сказано уже зло. Она в сердцах толкнула его в грудь.
– Разумеется. Третий день вместе… Я бы тоже отдохнул. Потерпи, чуть-чуть осталось. А теперь хватит истерить, и пойдём выводить из нокаута твою маму.
Он небрежно схватил её за руку и повёл вон с балкона.
Когда они вошли на кухню, Галина Ивановна сидела за столом, шевелюра её уже не была в прежнем порядке, на столе стояла бутылка водки, а рядом пустая стопка.
– Беда не является одна, да? – спросила она у входящей молодёжи, а потом, глядя на бутылку: – У меня дома валерьянки нету. Не держим. Да.
Палашов отпустил Милу и оглядел свежевыкрашенный потолок и поклеенные обои. Вот где залило!
– На Милкины художества уходит столько денег! – пожаловалась она бутылке и потянулась, было, за добавкой, но следователь успел выдернуть её прямо из-под руки. – Коту под хвост всё, да?
– Думаю, нет, – ответил мужчина, – но многое зависит от вас.
Он поставил бутылку на подоконник. В это время девушка подошла к матери и бросилась перед ней на колени.
– Мамочка! – Мила обняла мать за талию. – Прости меня!
Она плакала. Галина Ивановна тоже обняла дочь, вздохнула и ласково произнесла:
– Дорогая моя, любимая, да куда я денусь?
Мужчина оставил женщин наедине, усевшись в коридоре на край пуфика, на котором лежала брошенная и забытая Милина сумка. Пусть девочки поплачут и успокоятся. Он поглядел на часы. Без пяти минут три. Надо бы Лашину позвонить. Он выждал минут пять и ступил на порог кухни. Мать с дочкой обнимались стоя. Милиного лица он не увидел, а Галина Ивановна пустила слезу и порозовела.
– Простите, я позвоню с вашего телефона по междугородке? Я денег положу рядом с телефоном.
Галина Ивановна кивнула. И вдруг спросила дочь:
– Как же всё так случилось?
– Галина Ивановна, не заставляйте Милу ещё раз переживать весь этот ад. Вы ещё не единожды услышите эту историю. Сейчас вернусь и поговорим.
Он нашёл телефон в Милиной комнате. Тот стоял на столе среди красок. Следователь припомнил код города и наиграл на кнопочках мелодию телефона следственного отдела. Гудок.
– Да!
– Леонид Аркадьевич, Палашов.
– А, здорóво, Евгений Фёдорыч! Ты где пропал? Хотел уже с собаками искать.
– Я сейчас в Москве.
– Эко тебя занесло! Чего ты там делаешь?
– Завтра утром я как штык на месте. Там и отчитаюсь.
– Пацана твоего уже вскрыли. Нож прошёл насквозь левый желудочек. Двусторонний разрез. Рана, несовместимая с жизнью. Только вот угол раны странный какой-то.
– Разумеется. – А про себя подумал: «Моего! Да уж!» – Это не Глухов его ударил.
– Ага. То-то я говорил, что-то здесь не так.
– Да. Вы правы.
– Ну, давай, резвее возвращайся. А то дел невпроворот. Утром жду у себя. До завтра!
– До встречи!
Евгений Фёдорович вытащил из заднего кармана кошелёк и бросил сторублёвую бумажку на стол рядом с телефоном. Потом он быстро прошёл на кухню и услышал:
– Маше мы обязательно поможем. Я сегодня позвоню папе…
Женщины сидели за обеденным столом. На рабочем столе закипал белый электрический чайник. Перед ними стояли три разноцветных чашки в мелкий белый горошек.
– Спасибо, я позвонил, – перебил мужчина.
– У меня супа нет. Я же не знала, что вы приедете. Так что – чай и бутерброды.
– Буду признателен, – ответил Палашов. – Галина Ивановна, с Милой мы уже об этом говорили, вы должны немедленно записать её к гинекологу. Вам нужна справка для суда. Пусть её посмотрят парочка врачей и дадут заключение. Ну, там, о разрыве девственной плевы и так далее. Они разберутся. Главное, что Себров не подвергался никакому насилию со стороны Милы. И обязательно предупредите их, что вероятна беременность. Они должны быть осторожны. Вы хотите сохранить ребёнка. Ясно?
– Кто это решил? – удивилась Галина Ивановна.
Палашов многозначительно посмотрел на Милу, и она ответила:
– Я, мама, я. Я хочу этого ребёнка.
– Доча-доча… – вздохнула мать.
– Идите! Звоните! А мы с Милой пока бутербродов нарежем. Да, Мил?
Мила вымучила улыбку на распухшем от слёз лице. Галина Ивановна посмотрела то на одного, то на другого, и вышла с кухни. Палашов налил в чашки кипятка. Мила вытащила из навесной полки с деревянной дверкой коробочку с чайными пакетиками и закинула три в чашки.
– Сахар? – спросила она.
– Одну ложку, – ответил он, доставая из хлебницы белый хлеб.
Он присел на табурет, наблюдая за её движениями, пока она ставила сахарницу обратно в полку. Даже её свободная одежда не могла утаить природной грации. Ему захотелось вдохнуть воздух возле её макушки, почувствовать её близость.
– Дай нож, я хлеб порежу!
Она достала из ящика нож и положила перед ним. Сама отправилась к холодильнику и вынула оттуда варёную колбасу и сыр. Он встал и начал резать хлеб.
– Ты что, просила маму пожарить грибы?
– Да. – Она пахнула на него ароматом, кладя на стол съестные находки.
– Как себя чувствуешь?
– Пока жива.
– Это очевидно. Есть хочешь?
– Немного.
Евгений Фёдорович выкладывал колбасу на хлеб.
– Ловко у вас получается по хозяйству.
– Многолетняя тренировка.
Зашла Галина Ивановна.
– Всё, записала на завтра, на утро.
– Отлично, – прокомментировал мужчина, устилая сыром последний свободный на большой тарелке кусок хлеба.
– Да вы уже всё приготовили?
– Да. Садитесь. Пьём чай и разбегаемся. Мне надо ехать. Полно дел.
Галина Ивановна села спиной к окну, обрамлённому в полупрозрачные дымчатые шторы с крупными розовыми цветами.
– Спасибо, что привезли Милу.
– Мне было это приятно, хотя и нелегко.
– Конечно. У вас полно дел.
– Нет. У нас с ней полно тараканов.
Галина Ивановна сделала вид, что поняла, о чём идёт речь. Все замолчали. Сосредоточенно жевали бутерброды. Палашов закончил первым и, наблюдая, ждал, когда управятся женщины. Даже поедание бутербродов выходило у них весьма изысканно и неторопливо. Когда Мила наконец-то домучила бутерброд, следователь сказал:
– Большое спасибо за перекус. Галина Ивановна, мне нужно поговорить с вами наедине. Мил, выйди, пожалуйста.
Девушка ожгла его недовольным взглядом и вышла. Палашов внимательно посмотрел в глаза женщины и взволновано заговорил:
– Галина Ивановна, я надеюсь на вашу помощь. Скажу вам прямо и коротко, как человек занятой. Мила небезразлична мне. Тяжело уходить из вашего дома. Глупо просить об этом, но я всё же прошу: позаботьтесь о девочке. Лучше вас никто этого не сделает.
Галина Ивановна тоже волновалась. В её жизни такой разговор о дочери совершался впервые. Она смотрела на этого высокого статного мужчину с пронизывающими серыми глазами, с поднятыми вверх крупными кольцами волосами (а один завиток непослушно упал на лоб) и не могла поверить глазам и ушам. Где тот расхлябанный мальчишка, бестолково хлопающий глазами, ветреный и невинный, которого она ожидала увидеть однажды рядом с дочерью? Вместо него на неё смотрел сейчас серьёзный, вполне зрелый мужчина. И ведь это – не знакомство матери с женихом дочери. Это взрослый дядька-следователь передаёт ей её юную дочь на поруки, мимоходом прося о некоем одолжении, она ещё не знает, каком. Есть чему удивиться, от чего взволноваться.
Они услышали, как захлопнулась входная дверь.
– Это Мила?
– Похоже. Я посмотрю.
Галина Ивановна поднялась и услышала вдогонку, выходя с кухни:
– Куда это она?
Через полминуты встревоженная женщина вернулась на кухню и увидела не менее обеспокоенного гостя возле окна. Он внимательно смотрел за стекло. Продолжил:
– После трёх дней и двух ночей, проведённых, по сути, вместе… Не подумайте ничего плохого. …Мне придётся выпасть из её жизни на очень долгий срок. Я должен дело Себрова довести до конца. Никаких личных отношений. Иначе мне придётся передать другому… Я обещал Миле помочь вырастить ребёнка…
Палашов походил на бредящего человека, разговаривающего со стеклом. Озабоченное лицо его, которое Галина Ивановна видела только в профиль, вдруг озарилось вспышкой сознания, и он перевёл взгляд на неё.
– Она пошла в ту сторону, – махнул он на дом-близнец. – Что там, метро и магазины?
– Да.
– Хоть бы слово сказала, куда и зачем идёт. Дурёха.
«Привыкай, – надсмехался он над собой. – Она не будет отчитываться перед тобой». Он развернулся спиной к окну и облокотился о подоконник. Женщина стояла между обеденным столом и рядом рабочих столов-тумбочек.
– А если всё же нет никакого ребёнка?
– Уверен, что есть. Но, если я ошибаюсь, мы можем его сделать. Попозже, когда Милка подрастёт.
Он улыбнулся во все тридцать два зуба.
– Вы серьёзно намерены сделать меня бабкой?
Галине Ивановне было как-то чудно слышать всё это, хотя она понимала, что он шутит.
– Вы же понимаете, в каждой шутке – только доля шутки. Так что сделаю я вас бабкой или нет – это как получится. Но я прошу вас послушать меня внимательно. Когда дело Вани перейдёт в суд, мне понадобиться ещё много времени, чтобы уладить остальные дела. И… сейчас вы услышите нечто совершенно странное… мне бы не хотелось… видеть Милу всё это время. Иначе я не смогу оградить её от себя, как я ей обещал, о чём она сама меня попросила. – Палашов был предельно серьёзен. – Понятия не имею, что она обо мне думает и как на самом деле относится. Боюсь, она сама сейчас в этом не вольна разобраться. Но все слова и поступки из тех, что я вижу, наталкивают меня на мысль об уместности моей шутки. В общем, должно пройти время. Но мне позарез нужно знать обо всём, что будет с ней происходить во время нашей разлуки. Станьте, пожалуйста, моим доверенным лицом. Можно я буду звонить вам хотя бы раз в неделю?
Галина Ивановна открыла было рот для ответа, но Палашов тут же пресёк его:
– Подождите! Не отвечайте сразу. Для меня ваш ответ слишком много значит. Я собираюсь избегать её до тех пор, пока мы оба не будем готовы к встрече, кроме, конечно, неизбежных случаев. Например, похороны и суд. Но я постараюсь держаться отстранённо. Я хочу привести её однажды в свой дом и сказать: «Это твой дом». Дом, где ей действительно будет хорошо, и она не пожалеет, что покинула вас ради меня. К тому времени она разберётся в себе, забудет Себрова, родит ребёнка и поймёт, нуждается ли она во мне. Нет, «забыть Себрова» – это громко звучит. Не забыть его, конечно, а открыться для новых отношений.
– А вы не боитесь, что, не видя вас всё это время, она забудет вас и откроется для отношений с кем-нибудь ещё?
– Нет. Я этого не боюсь. Я стреляный воробей. Это тоже хорошо. Я боюсь наломать дров, если сейчас, так не вовремя, затею с Милой какие-то отношения, кроме служебных. Отказываться от неё – стоит мне неимоверных усилий. Меня ещё никогда так не скручивало. Рядом с ней я дурею, глупею и могу что-нибудь начудесить. Вы меня понимаете? Сейчас ничего нельзя, но для меня слово «нельзя», когда касается вашей дочери, – пустой звук. Рядом с нею я за себя не ручаюсь. Поэтому я и хочу отстраниться на время. Чтобы защитить её. Теперь в вашей власти уничтожить меня отказом. Но ведь несколько слов о том, что с вашей дочерью всё в порядке, не составят для вас труда. А для меня это спасительные глотки воздуха, потому что без них я задохнусь.
От таких смелых признаний и откровений Галина Ивановна раскраснелась.
– Ничего себе разговорчики! Меня даже в жар бросило. Я поняла, вы хотите знать, что с Милой всё хорошо.
– Я хочу знать, что она и ребёнок в безопасности. Ещё я хотел бы первым, разумеется, после вас, узнать о рождении.
– А если так случится, что в её жизни всё же появится другой мужчина? Мало ли что.
– Скажите мне об этом без промедлений. Я, вероятно, буду беситься от такой новости, но это уже мои проблемы, которые никак не отразятся на Миле, обещаю. Вы не должны меня щадить и жалеть. А! Вы наверняка хотите больше знать обо мне?
– Разумеется. После таких признаний… Как у вас с личной жизнью? Вы не женаты случайно, нет?
– Нет. Но я жил два месяца с замечательной женщиной, довольно неплохо. Ещё в субботу мы были близки, но теперь я – отрезанный ломоть. Сегодня же вечером, когда вернусь домой, расстанусь с ней. Честно. Не сомневайтесь!
– А если я настрою дочь против вас?
– Ну, что же, если у вас это получится, значит, вы – крутая мать. Мила, конечно, и так вам всё расскажет… Но как мужчина, я хочу быть первым.
– Давайте. У вас откровенно получается.
– Что ж, мои чувства к вашей дочери – это запрещённый удар ниже пояса. Со мной никогда такого не случалось, хотя… чего только со мной не случалось! Я въехал в деревню на машине. Собака выскочила на дорогу. Пришлось остановиться. Непонятное существо с пустым ведром в руках вынырнуло из-за сарая – это Мила, она так странно выглядела… Я спросил, не знает ли она, где можно остановиться на ночлег? Она ответила: у нас, мы вдвоём с мамой. Я и воспользовался случаем, а потом, разобравшись, что к чему, ушёл спать в машину. Она меня оттуда вытащила вся заплаканная и зазвала обратно в дом. Мы с ней легли на одну кровать, где я должен был спать, в одежде на покрывало. Утром я проснулся, её голова у меня – на плече, рука – на груди. Я её тоже обнимал одной рукой. Не знаю, как так получилось, должно быть, во сне. Не говорите ей, пожалуйста, ничего, если она об этом не знает. Она спала, когда я проснулся. Кстати, она уснула, едва мы легли. На другой день я не сдержался и поцеловал её в посадке. Грибы. Помните? Знаете, что она сделала при этом? Грохнулась в обморок. Потом я дал ей слово не прикасаться к ней, пока она сама не разрешит. Но после рассказа об убийстве Вани она плакала у меня на груди. Просто я не мог не обнять её в такую минуту. На следующую ночь она пришла ко мне в комнату, думая, что я сплю. Села на стул и уснула. Так вымоталась, бедняжка. Я боялся, что она упадёт, уложил её на кровать и закутал, как мумию. И мы ехали сюда около четырёх часов и разговаривали обо всём на свете. Дорогой я хотел её безбожно. По-моему, влечение это взаимно. Вот и всё.
– И с чего же вы решили, что всё так серьёзно? Должно быть, это просто слабость со стороны обоих.
– Поверьте мне, всё серьёзнее, чем когда-либо в моей жизни. Давайте расстанемся полюбовно, а?
– По чести, Евгений Фёдорович, скажите мне, зачем она вам?
– Правомерный вопрос. Отвечу так: а зачем вам воздух или вода? Зачем солнце? Зачем английский? Зачем бывший муж?
– Стоп-стоп-стоп!
– Наверное, ваша дочь нужна мне, чтобы не сдохнуть в сточной канаве, как последняя собака. Я без неё задохнусь. Доходчиво объяснил?
У Галины Ивановны было удручённое, отягощённое пониманием выражение лица. Тем не менее, следователь добавил:
– Она мне позарез нужна.
В это время во входной двери заскрежетал ключ. «Слава Богу!», – воскликнул про себя мужчина. Галина Ивановна в полголоса поспешно сказала:
– Ну, хорошо, человек-чудак! Я буду отвечать на ваши звонки, а там поглядим.
– Спасибо!
– Вот мой рабочий телефон, – вместо ответа заговорщицки тихо проговорила женщина и нацарапала карандашом на салфетке.
– А вот моя визитка! – вынул он из нагрудного кармана. – Если случится что-то важное, звоните в любое время.
Он тем же карандашом написал с обратной стороны домашний телефон.
– Если возможно, пусть она ничего не знает о нашем договоре, – он тоже перешёл на шёпот.
– Я постараюсь.
Зашла Мила, держа в руке запакованную голубую рубашку, похожую на рубашку Палашова.
– Вы всё секретничаете? – улыбнулась она жутко тоскливой улыбкой.
– Только что закончили, – за двоих ответил Евгений Фёдорович.
– Я тут подумала, не плохо бы вам сменить рубашку.
– Ты за этим выходила?
Мила кивнула.
– Хоть бы предупредила, а то рубашечка дорого обошлась.
– Вы что, волновались за меня? – Получив в ответ два кивка, она воскликнула: – Ну и ну! Я и не подумала…
– Сколько я должен за рубашку? – Палашов забрал упаковку из рук девушки и бессмысленно посмотрел на вещь.
– Нисколько. Идите, переоденьтесь.
Мужчина взглянул на девушку и ушёл в комнату, распечатывая на ходу рубашку. Через две минуты он вернулся переодетым, с перекинутой через раненное предплечье рубашкой, упаковкой в той же руке и деньгами в другой.
– Спасибо! Ты знала размер?
– Подсмотрела между делом.
Он протянул ей деньги, и она взяла, открыл дверку под раковиной, бросил пустую упаковку в помойное ведро, взялся за рубашку и хотел тоже затолкать туда, но Мила окликнула его:
– Женя!.. Погодите…
Он выпрямился и удивлённо обернулся. Она шагнула к нему и аккуратно опустила купюру ему в нагрудный карман.
– Я у вас в неоплатном долгу. Обмен.
Мила выхватила у него из рук его старую рубашку с драным кровавым рукавом.
– Оставьте мне. На память. К тому же, это вещественное доказательство против тех мерзавцев, а вы его так…
Следователь не успел ничего ответить, она уже умчалась с кухни, унося с собой добычу. Он был изумлён таким неожиданным поступком, но не догонять и не отнимать же, в самом деле? Причуды! У него свои, у неё свои. «Надо уходить. Убегать. Сбегать. А то, чего доброго, сцапает и меня и запрячет куда-нибудь. Чего бы мне взять на память?.. Я и не подумал. Запрятать бы всю тебя в карман вместо этих жалких бумажек! Ни ты, ни эти три дня ни за что не уместитесь в этом кармане!»