Чувство, что за ним наблюдают, его не отпускало. Из-за разницы температур на улице и в душе вода парила и явно препятствовала бы предполагаемому соглядатаю. Мужчина быстро намылился, выключив воду и опять включив, чтобы смыть пену. «Теперь я буду пахнуть её ароматами», – подумал он, улыбаясь, ведь это его забавляло. Он остановил воду, потянулся рукой за полотенцем, выходя из кабины, и невзначай взглянул на стену из досок. И вдруг он заметил, что в одной из щелей блеснули два глаза, отражая свет. Блеснули и сразу погасли, исчезнув, видно, их владелец понял, что замечен, пойман с поличным. Волнение нахлынуло на Евгения, накрыло его жёсткой волной. «Это Мила, больше некому. Зачем ей? Интерес художника? Женское любопытство?»
Мужчина быстро растёрся полотенцем. Не имей он к тому времени достаточного опыта плотской любви, весь раскраснелся бы от макушки до пят, или его захлестнуло бы праведное негодование за грубое, да ещё и скрытное, вторжение в его интимную жизнь. Но он просто разволновался, как барышня перед алтарём. И чисто машинально, профессионально, он представил себе картину того, что видно с места, откуда смотрели два любопытных глаза. «Вот чертовка! Что она хотела увидеть? Что она ожидала увидеть? Холод и волнение подстегнули друг друга, вынудив тело трястись до барабанной зубной дроби. Джинсы не спешили натягиваться на влажные ноги, но совладав с ними, Евгений обулся и поспешно зашёл в дом.
Мила стояла в террасе, опираясь о спинку пустого, наполовину спрятанного под столом стула. Он остановился напротив неё, полуобнажённый, взъерошенный, подрагивающий. Серьёзно, но без упрёка, спросил:
– Ты довольна? Всё увидела, чего хотела?
Мила густо покраснела и опустила глаза, как маленький пристыженный ребёнок. Её постоянная бледность отступила под натиском сильных чувств.
– Нет, ты скажи, это ради художественного интереса? – бойко продолжал он допытываться. – Ради искусства я готов! Давай, не стесняйся, скажи, чего показать!
Мила нашла в себе наглость поднять на него глаза. Вот он, ощерившийся волк! Думает, не видно его клыков?
– Может быть, это тебя интересует? – Он вставил большие пальцы за пояс джинсов и потянул их вниз, насколько позволяли застёжки. – Нельзя просто сказать: «Женя, покажи своё тело, я интересуюсь, как художник»? Показать? Я готов! У меня нет комплексов, когда требуют ради искусства! Или это совсем другой интерес? Не художественный?
Мила вздохнула и тихо остудила его пыл:
– Нет. Не надо ничего больше показывать. Я уже всё видела, что хотела. Да и сейчас многое видно. Не думала, что вы меня заметите! Могли бы сделать вид, что ничего не видели!
Палашов выдернул большие пальцы из штанов и приблизился к девушке, но она тут же развернулась и ринулась к лестнице на второй этаж.
– Мне некогда. Я возьму вещи и тоже пойду в душ, – буднично заговорила она, будто ничего не произошло. – Меня, знаете ли, тоже не каждый день пинают под зад.
– Мне, значит, тоже можно прийти позабавиться возле душа? Сделаешь вид, что не замечаешь? Что касается пинков, это совершенно случайно. И, кстати, можешь пнуть меня в любую секунду в отместку.
Он подошёл, пока говорил, и встал под лестницей. Его уже не только не трясло, но, напротив, жар заливал тело. Она, взобравшись достаточно высоко, остановилась и повернулась к нему.
– Я не собираюсь вас пинать, но и вы не смейте повторять мой подвиг!
– Вот как! Подвиг! Ну-ну! Это так теперь называется? Что позволено Юпитеру, не позволено быку?
Но Мила удалилась наверх, бесцеремонно прервав этим словесную перепалку. Палашов, отойдя от лестницы, обратил внимание: астра стояла в вазе посередине стола. «Когда она всё успела? И полы домыла, и поставила в воду цветок, и ещё подглядела за мной! И зачем подглядывать? И так бы всё показал с удовольствием!»
Он глубоко вздохнул, переводя дух, натянул в комнате джемпер на голое тело, зачесал назад влажные волосы, в терраске нашёл пустые вёдра, поставил их у входа снаружи дома и пошёл в душ за недостиранными вещами. На обратном пути он встретил девушку с халатом и полотенцем через руку. Они переглянулись. Каждая нервная клеточка в ней гудела от напряжения. Не замедляя хода, Палашов прошёл мимо и свернул за угол дома. И тут он резко остановился и замер с тазом в руках. «Что, если пойти и тоже подглядеть за ней? – подумал он с мальчишеским задором и лёгким волнением. – Нет, Палашов, – урезонил он сам себя, – пусть у неё интерес художника, а у тебя какой? Кобелиный? Нет, нет и нет. Ты и так знаешь, видишь: она божественно хороша. Хочешь лишиться остатков разума? Иди, смотри!»
Он запретил себе даже думать об этом. Каково будет ей, ей, у кого и так душа не на месте? Если она, глупая, много себе позволяет, это не значит, что надо ей уподобляться.
Погромыхивая пустыми вёдрами, он поковылял в сгущающейся темноте вдоль домов туда, где сходились слободы владениями Елоховых и Глуховых. Там, между тропой и дорогой, стояла колонка. Приноровившись, он набрал ведро воды и вылил его в таз с бельём. Руки промерзали и становились бесчувственными от ледяной воды, пока он плескался, выполаскивая трусы, носки и рубашку. Он и в туфли налил себе немного второпях. «Придётся бросить здесь таз, чтобы отнести воды». Закончив со стиркой, он набрал вёдра и понёс их назад к Милиному дому. «Интересно, графинечка закончила начищать пёрышки? Если нет, придётся ждать, чтобы вылить воду». Роса садилась на туфли, добавляя сырости, предосенний воздух приятно щекотал ноздри, холодок пробирался сквозь джемпер к спине. «Какая-то тупая бездумная жизнь в мелких житейских заботах!» Поставил вёдра, чтобы преодолеть калитку. Палашов прошуршал прямиком к душу. Мила как раз распахнула дверь и, куксясь от холода в одном халатике, шмыгнула мимо гостя в дом, обдав его тёплым запахом мокрых волос и шампуня. «Порхнула, как белая голубка из голубятни в темноту! Эх, Ванька, подрезал ты ей крылья!»
Сзади душа стояла приставная лестница, ведущая на крышу. Мужчина поставил одно ведро, а с другим осторожно полез наверх, держась свободной рукой и стараясь не расплескать содержимое. Поднявшись до пояса вровень с крышей, он рывком поднял ведро и поставил его на крышу, расплёскивая и слегка обливаясь холодной водой. Тоже проделал со вторым. Затем забрался наверх с ногами и, щёлкая прогибающейся железной крышей, подошёл к бочке, открыл её, выпуская пар, и перелил воду из обоих вёдер поочереди. Проходя мимо терраски за второй порцией воды, он увидел спускающуюся по лестнице Милу. Она была в джинсах и свободной футболке, скрывающей её прелестную фигуру. «От меня спрятала все округлости и изгибы!» Палашов ускорил шаг. Ему хотелось скорее покончить с мокрыми делами и вернуться в уютное тепло к этой задиристой опечаленной милашке. Наслаждаясь мгновением, не хотелось думать, сколько дел ждёт его на работе по возвращении. «И как это они, две женщины, лазают на крышу с такими тяжёлыми вёдрами, чтобы наполнить бочку? Ужас!»
Через десять минут следователь, наконец, вернулся в обитель света и тепла с выстиранным бельём в руке, шумно и аппетитно жуя яблоко. По терраске расползался и вырывался через щели на улицу сказочный запах разогреваемого в сковородке ужина. Мила хлопотала возле рабочего стола и не оглянулась на мужчину. Он прошёл в комнату, нашёл там обещанную сушилку для белья прямо возле печной стены и развесил вещи. Потом, взяв обгрызенное яблоко в зубы, на минуту поставил заледеневшие руки на горячие кирпичи и шмыгнул холодным сырым носом. Джинсы его кое-где темнели пятнами воды. «Бр-р-р!» – передёрнуло его от перепада температур.
Палашов вышел на терраску (там было значительно прохладнее) и сел за стол лицом к девушке, продолжая хрумкать яблоком. Она накрывала на стол, играя в молчанку и «слепую курицу». Ему начало даже казаться, что его и вправду здесь нет. Но это не мешало ему наблюдать за её точными плавными движениями. Мила подошла и поставила перед ним тарелку с рисом и куриным мясом, положила вилку, глядя на стол и по-прежнему избегая его глаз.
– Как будем спать? – двусмысленно прозвучали его слова, когда он дожевал кусок.
Мила наградила его мимолётным взглядом и, отвернувшись и наполняя тарелку едой, равнодушно ответила:
– Каждый в своей кровати.
– Прекрасно, – также равнодушно сказал следователь, берясь за вилку. – Может, хоть выспаться удастся.
Ели молча, лениво. Он таранил Милу взглядом, она сверлила глазами тарелку. Про себя он говорил ей: «Сейчас тарелку продырявишь!» Поглотив ужин, он тихо произнёс:
– Спасибо. Я пойду?
– А? Да.
Девушка была задумчива и потому рассеянна.
Плашов пошёл покурить. Затягиваясь дымом, наблюдал, как ночные бабочки бьются о стекло терраски, стараясь приблизиться к свету. «Так странно, – пожал он плечами, – зачем им к свету, если они ночные?» Он тоже весь ужин бился о невидимое стекло, пытаясь приблизиться к Миле. «Чего я хотел? Она же боится меня, и особенно себя. Не буду докучать ей больше сегодня!» Потушив сигарету, он быстро прошёл через терраску в комнату, включил свет, закрыл за собой дверь и принялся записывать в блокнот данные о ребятах, которые получил сегодня от Евдокии Вениаминовны. И был он в это время как-то убийственно спокоен, как будто сердце его уже выгорело сегодня дотла и больше не способно ни на волнение, ни на учащённое биение. Он слышал, как Мила покончила с мытьём посуды, заперла уличную дверь и поднялась к себе. Перестал писать, разобрал постель, разделся, надел чистые трусы, выключил свет, забрался под одеяло. Было тепло – молодец Милка! – и приятно оказаться в горизонтальном положении. Не надо допрашивать, не надо доказывать, не надо отчитываться. Можно просто лежать, тупо глядя в потолок или дрыхнуть. Какая красота!
Но сон долго не шёл к нему. Видимо, организм настолько привык работать на износ, что, когда появилась возможность отдохнуть, он по инерции продолжал и продолжал трудиться. И хотя эмоционально он выдохся, мысли тянулись кадрами киноленты, сменяя одна другую. Ему не хотелось думать о Миле и о себе, о Ване Себрове. Он представил Любу, но понял, что опять собьётся на мысли о себе. Тогда он решил думать о семи других делах: кража со взломом, падение с лестницы с летальным исходом, превышение должностных полномочий, финансовые махинации и раздел фирмы, мошенничество, поджёг на вещевом рынке и разжигание межнациональной розни. В голове складывался план, куда идти, с кем встречаться, кого вызывать повестками, что обсудить с Лашиным, о чём писать. «Надо будет позвонить Леониду Аркадьевичу из Москвы. А то выходит какая-то самодеятельность». Потом этот водоворот стал затуманиваться, мысли убегать к родинкам Любы, распухшим губам Милы, синякам Вани. Всё это расплывалось, уносилось и проваливалось куда-то, придавливая голову к подушке.
Вдруг раздался какой-то шум, и сознание вынырнуло из круговорота, мотор в груди болезненно заколотился. Он внезапно вспомнил, что он сейчас в Спиридоновке, в Милином доме. Не открывая глаз, он напряг слух. И услышал тихие крадущиеся шаги. Он приподнял веки и из-под ресниц начал подсматривать. Он разглядел в темноте Милу, вероятно, в халате и ночной рубашке под ним, которая медленно и осторожно подбиралась к стулу. «Интересно, что она задумала?» – спросил себя Евгений Фёдорович и продолжил притворяться спящим. Стул стоял рядом с изголовьем кровати и был свободен, потому что вся подмоченная одежда висела на сушилке возле печной стены. Подмышкой у девушки что-то было. Боковым зрением он видел, как она уселась на стул, поджала набок ноги и накрылась до подбородка. Это плед! Она подрагивала, несмотря на то, что воздух в комнате хорошо прогрелся. Неразумное сердце сжалось в маленький болезненный комок жалости. Через ноющую сосущую боль в груди он почувствовал всепоглощающую нежность к дрожащему на стуле несчастному созданию, но не шелохнулся, боясь его спугнуть. «Значит, пока я тут упражнялся в мышлении и логике, она там ревела в одиночестве. Гордячка! Недотрога! Что мне с тобой делать?» Он решил не выдавать себя, дышать равномерно и спокойно, пока она не расслабится и не уснёт. Если он «проснётся», вдруг от её былой храбрости не останется и следа? И он тихо лежал и почти телесно ощущал, как её загнанный взгляд неровно блуждает по нему под покровом темноты. Он пытался вернуть сердцу обычное состояние, но ничего не получалось и от тоски хотелось выть. Минут через пятнадцать, когда он уже решительно вознамерился встать и подойти к ней, он открыл глаза и увидел её свесившей голову и спящей. Лицо заслоняли волосы.
Палашов откинул одеяло, тихонько поднялся. Ему хотелось накинуть на себя что-нибудь, чтобы не прижимать девчонку к обнажённой груди, чтобы сохранять дистанцию, но рубашка была ещё мокрой, а в джемпере было бы жарко. Он колебался. Сохранить эту дистанцию важно для неё, не для него, но он дал слово – и это неписанный закон, закон чести, который весомей любого закона, прописанного на бумаге. Немодный нынче закон, предрассудок, пережиток прошлого, выжженный на его сердце и отпечатанный в его мозгу. И, если человек несёт его в себе, окружающие его люди бессознательно подтягиваются к его уровню, как трава всегда тянется к свету, к солнцу, они становятся немного выше, чище от отравы, снедающей их существо. Но нельзя же оставить уснувшую девушку так даже на пять минут, а тем более на всю ночь. Он прикинул, сможет ли он подняться с ней на руках в её комнату. Ему это было вполне по силам, но страшно не вписаться в узкий проход с люком и разбудить, нечаянно ударив. Нет, раз сама пришла сюда, пусть здесь и спит.
Он провёл рукой по волосам и, наконец, решился. Встал, одеяло постелил так, чтобы положить девушку на одну половину и прикрыть второй, таким способом отделив от себя, а сам он накроется её пледом. Он стянул с неё укрытие и успел только уронить его себе на босые ноги, потому что Мила зашевелилась во сне, желая распрямиться и лечь, и чуть не ёрзнула со стула на пол. Он подхватил её на руки, как малое дитя, и крепко прижал к груди. Она, не просыпаясь, обвила руками его шею. Мужчина стоял так очень долго и пытался заставить себя опустить её на постель. Настоящая сладкая мука – держать её вот так подле себя и не мочь ничего предпринять. Она тихо посапывала ему в шею. Сердце его распрямилось и снова стало полнокровным.
«Графинечка, хочешь не хочешь, но сейчас ты моя», – подумал он с наслажденьем и довольной улыбкой. Но через несколько секунд – тревожно: «Палашов, ты сошёл с ума и обнаглел до неузнаваемости! Оставь малышку в покое!» «Не хочу! Не хочу!» – вопил в нём капризный мальчишка. «Ты же мужчина, Палашов! Серьёзный взрослый мужчина! Так будь же им!» – восклицал здравый смысл. А лицо уже склонялось над ней, дыхание замирало от восторга и с шумом прорывалось вновь. «Ты разбудишь её сейчас, похотливый урод!» – рассудок переходил на оскорбления, изменяя себе самому. «Ну и пусть! – топал ножкой мальчишка. – Я не делаю ничего плохого! Любуюсь! Наслаждаюсь!» «Против её воли!» «Она ничего не понимает!» «Ох, дала бы она тебе сейчас пощёчину!» «А я бы её поцеловал!» «А она – ещё одну!» «А я целовал бы до тех пор, пока она не устала бы бить меня!» «Бреши!»
Он склонил голову ещё ниже, но на трогательном полудетском ангельском лице, как будто даже светящемся в темноте, дрогнули ресницы и разбудили в нём смущение и разочарование в себе самом. Не понимая, в чём причина, в бездействии или неспособности держать себя в руках, он осторожно положил её на одеяло. Она тут же свернулась калачиком. Он укрыл её и подоткнул одеяло с другой стороны.
«Вот так, милая, спи!» – торжественно выступил рассудок, довольный собой и победой. Мальчик топнул ножкой и надул губки. «Ложись рядом и любуйся сколько угодно! Она же здесь. Сама пришла. Даже сама повернулась так, чтобы тебе с того края было удобнее рассматривать. Потакает твоим капризам, не зная этого!»
Он осторожно лёг рядом, накрываясь пледом, на бок, и долго ласкал глазами в темноте её умиротворённые черты, пока не забылся сном.
XIX
Утром Палашова разбудил удар в лицо. Мгновенно разомкнув веки, он оценил обстановку, в которой ему ничто не угрожало. Просто Мила потянулась во сне, и движение бессознательной руки пришлось ему точно в правую щёку. Для неё это недоразумение не осталось незамеченным: она ещё раз пошевелилась, открыла глаза и, увидев два ласковых серых глаза, улыбнулась, как улыбается сквозь сон малыш, завидев рядом маму. Его губы сами растянулись в ответ. Но сразу же лиственная зелень, омытая дождём, скрылась за шторками век, а Евгений Фёдорович подумал: «Девочка моя, ты забылась во сне!»
За окном совсем светло. Пора бы подниматься. Уже часов семь-восемь. В комнате по-прежнему мягкий воздух – дом хорошо держит тепло. Следователь блаженно вздохнул и полежал с минуту, любуясь своей подопечной. Он жадно впитывал каждую чёрточку: некрупный, чуть неровный нос, не идеальный, с маленькой задоринкой; нежные звёздные ресницы, словно два опущенных опахала на нижних веках; гладкие бледные щёки молочного оттенка; розовые, с лёгкой желтизной, расслабленные во сне и потому очень притягательные губы, припухшие, оттого что в последние дни в них вгрызался то неумелый мальчик, то искушённый муж; твёрдый волевой подбородок, возвышающийся над гладкой бархатистой шеей; раскиданные вокруг лица произвольные кольца волос; и этот белёсый шрам над левой бровью. Ещё немного видна была мерно вздымающаяся, небольшая, задрапированная в складки ткани грудь с маленьким золотым крестиком на ней. Остальное целомудренно спрятало под собой одеяло. Хотелось прижаться к этому драгоценному лицу губами, потереться колючей утренней щекой, пробежать, едва касаясь, пальцами. За два дня это милое лицо превратилось из чужого и незнакомого в родное до боли.
Его вывел из чувственного забытья крик петуха. И он вдруг остро осознал своё несовершенство рядом с этой неземной красотой. Во рту словно потоптались черепашки, шершавые пальцы воняют сигаретами и вся вчерашняя свежесть весьма сомнительна. Он скинул с себя плед, желая отдалиться от такой пленительной ещё секунду назад близости, сел. Представил, какой кавардак у него на голове, и безжалостно продрал волосы несколько раз пальцами. Да… Жутко обольстительный мужчина!
Палашов встал босяком на прохладный пол. Его усовершенствованная набедренная повязка сильно раздалась в чреслах. Ему захотелось немедленно избавиться от непрошенного утреннего стояка в трусах и от блаженного висяка в голове. Он шагнул подальше от кровати и начал энергично размахивать руками на разные лады, разгоняя по жилам кровь. В домашних условиях он предпочитал избавляться от утреннего взбухания более изощрёнными способами при содействии красивой чувственной женщины, но теперь ему, похоже, пора забыть об этом, и неизвестно как надолго. К той очаровательной малышке, что досыпала в его постели, запрещено прикасаться, а больше ни к кому не хочется. Он представил Любу с сердечной теплотой и только. Да, эта маленькая зеленоглазая колдунья, сама того не зная, отбила у него всякое желание к кому бы то ни было.
Следователь сделал дюжину приседаний и перешёл в положение в упор лёжа. Громко и часто дыша, он начал плавно, но достаточно быстро, подниматься от пола и тут же приближаться к нему.
– Что это вы делаете? – услышал он хрипловатый спросонья и не набравший ещё силу голос сверху.
Он взглянул, не останавливаясь, вверх и увидел нависающую над ним с кровати сонную девушку с изумлёнными глазами, до подбородка закутанную в одеяло.
– Отталкиваю от себя землю, – пыхтя, небрежно ответил он, уже снова уставившись в пол. – Ты одета, так что можешь смело вставать.
– Почему я у вас в постели? – смущённо поинтересовалась она.
Он прекратил тренировку и поднялся, в свою очередь нависнув над ней почти обнажённый и часто дышащий. С усмешкой он спросил:
– Разве надо было позволить тебе посреди ночи загреметь со стула?
– О… – она ещё больше смутилась.
– Извини, – сказал Евгений Фёдорович, сам не зная, за что просит прощения.
Он отошёл к печке, снял сухие тёплые джинсы и стоя натянул их. Затем надел носки и повернулся к Миле:
– Одолжишь утюг?
– Да, конечно. Это вы меня простите. Я причиняю вам столько хлопот.
– Самые приятные хлопоты за двадцать восемь лет. Кстати, спать с тобой – неземное удовольствие, даже несмотря на то, что ты хотела меня нокаутировать во сне.
Он быстро обулся в туфли, пока она выбиралась из укрытия. Мужчина подошёл к девушке на расстояние вытянутой руки и посмотрел на неё тяжёлым удручённым взглядом. Воздух между ними был так напряжен, казалось, ещё немного и он затрещит и расколется. Мила поправила волосы и предусмотрительно сбежала в соседнюю комнату за утюгом. Он последовал за ней до терраски, а там свернул к зеркалу. «Ну и рожа у тебя, Шарапов!»16, – вспомнил он знаменитую фразу. На Жеглова он явно не тянул. Налюбовавшись вдоволь на синеющий подбородок, порезанную шею, запавшие глаза и торчащие вразнобой волосы, зажёг плиту и поставил чайник.
Девушка вышла на терраску в джинсах и футболке и покрыла стол голубым покрывалом, сложенным в четыре слоя, поставила на него старенький, из первых импортных, с перестроечных времён, утюг. Взглянув на него, Палашов почему-то подумал, что во время покупки этой нужной вещи отец ещё жил с Милой и каждый день бодался с её мамой. Девушка подключила прибор через удлинитель к сети.
Не проронив ни слова, она отправилась в комнату, ставшую на две ночи их общей спальней, и вышла оттуда с его рубашкой в руках. Положила на стол и взялась было за утюг, но Палашов подошёл к ней, и она отступила.
– Спасибо, я сам. Твои вещи готовы?
Мила глубоко вздохнула и ответила:
– Сейчас платье принесу. Поглажу после вас. Остальное готово.
– Ещё продукты остаётся собрать из холодильника, но это после завтрака. Хотя…
– Да, – поспешно ответила она. – Причешусь и начну собирать.
Ему ужасно захотелось притянуть её к себе за талию и накрепко впечатать в тело, но вместо этого он подошёл к умывальнику и вымыл с мылом руки, а потом умылся. Мила же лёгкой поступью подошла к зеркалу, взяла лежащую на полке массажную щётку для волос и начала осторожно, с кончиков, приводить волосы в порядок. Когда он исподтишка посматривал на неё, она казалась ему вполне спокойной и воодушевлённой. Пока они толклись бок о бок, он гадал: «Старается не думать о Ваньке? Заставляет себя не думать обо мне? О матери? Ни о чём не думает? Ну, да какая разница! Пусть так! А то затопила уже слезами». Он боролся с желанием схватить её за эти самые аккуратно причёсанные волосы и прижаться губами к губам. «Так странно! Сколько раз мы с Любаней утром тёрлись друг о друга возле раковины, и никогда мне не приходило в голову так сделать. Что ж такое?»
Он посмотрел на неё стремительно, и как раз рука дрогнула, и она уронила щётку на пол.
– Я подберу! – выпалил он и тут же нагнулся. Глупо, по-детски, но он боялся, что если они сейчас столкнуться возле этой злополучной щётки, то он сгребёт девчонку в охапку и сотворит такое, о чём потом будет слишком долго жалеть. Он подобрал щётку и положил на полку. Усмехнувшись, он быстро заметил, не глядя на неё:
– Ты уже и так достаточно хороша!
И отступил к столу с утюгом. Никогда ещё ему не приходилось так просто сдаваться и наступать на горло собственной песне. Чёртовы обстоятельства! Надо бы им поскорее расстаться, пока он окончательно не свихнулся.
Палашов сглотнул, переставил для удобства стул и принялся наглаживать рубашку точными, давно выверенными движениями. Девушка в это время усиленно гремела умывальником. Затем она удалилась наверх. Когда она спускалась обратно с платьем, зажатым в руке, как раз закипел чайник и Евгений Фёдорович почти догладил рубашку. Он собирался снять чайник, но, заметив, что Мила направляется прямо к плите, заставил себя остаться на месте и закончить начатое. Он повесил рубашку на спинку одного из стульев. И ушёл в комнату всё такой же полуобнажённый со словами:
– Спасибо. Теперь твоя очередь!
Очень скоро он вернулся с принадлежностями для бритья и расположился за рабочим столом, приставив к нему один из стульев. Палашов брился спиной к Миле. Она гладила боком к нему. Он надел рубашку. Потом оба принялись за приготовление завтрака.
Звон посуды, стук приборов, скрип створчатых столов, шарканье ног, кряхтенье стульев по полу, шипенье сковороды, поскрипывание половиц – всё это были брызги звука в море тишины, наводнившей терраску, а шелест листьев и пение птиц за окном являли собой берег. Если вечером Мила играла в молчанку одна, то сейчас Палашов ей подыгрывал. Оба как будто боялись съесть дохлую кошку с облезлым хвостом на завтрак, поэтому молча хрустели яичной корочкой, подстилая под неё мякиш чёрного хлеба. Они бросали друг другу взгляды мимоходом и старались сразу отвести глаза, если предчувствовали близость зрительного контакта. Это была какая-то негласная игра в параллельные миры.
Позавтракав, Палашов поднялся наверх и забрал оттуда пухлую, но не особо тяжёлую Милину сумку. Когда она помыла посуду, он почистил зубы и вынес грязную воду, выплеснув в яму за сарай. Дымок уже вовсю сновал по дорожкам и кустам. Наткнувшись на знакомого мужчину, он вильнул ему приветственно хвостом. Корова помотала головой и тупо посмотрела на следователя. Лошадь тоже была уже на посту.
Палашов вдохнул полной грудью и, прищурившись, улыбнулся солнцу. Со свежим воздухом в него проникла лёгкость бытия. «Полезно бывать здесь, – подумалось ему. – Но, к сожалению, пора отчаливать». И он отправился в дом поставить ведро и забрать вещи в машину.
Когда мужчина входил, она спускалась к нему по лестнице, одетая в оливковое платье, усеянное маленьким розовым цветочком. Оно подчеркнуло все достоинства фигуры и оставило открытыми колени. Ноги красиво оплетали кожаные лямки белых босоножек. Евгений остановился и удручённо посмотрел на неё. «О, ходячая провокация! – воскликнул он про себя. – Ей не удалось меня застрелить, сжечь, и она решила просто свести меня с ума. Господи, о чём она вообще думает? Я и так слюнями истекаю. Издевается?» Выражение его лица, видимо, было настолько необычным, что она замерла на средней ступеньке, прижимая к груди тубус и белую дамскую сумочку, висящую на правом запястье, и подняла брови.
Поневоле пришлось ему отведать дохлой кошки, открыв сердитый рот:
– Ты всегда так одеваешься в дорогу?
Удивление её возросло, и она зашевелила без того открывшимся ртом:
– Да. Я так хожу в Москве. А в дорогу одеваюсь в московскую одежду.
Мила была настолько выбита из колеи его вопросом, что он почувствовал себя болваном. Он унял гипертрофированную реакцию и подумал: «Да, действительно, платье как платье, девушка как девушка. Неужели во всей Москве не нашлось охотника на эту изысканную красоту? Так странно…»
Он набросил на лицо маску равнодушия и пошёл в комнату, продолжая рассуждать: «Хотя в большом городе сложно познакомиться. А чем женщина красивее и элегантнее, тем сильнее надо проявить усилие. Удивительно, как её ещё не сожрали вместе с потрохами. Может, мужики в Москве вымерли?»
Заведя машину и проверяя уровень масла, количество бензина, давление воздуха в колёсах, следователь рассуждал о том, можно ли было бы раскрыть, что произошло с Ванечкой и компанией, если бы они с Милой сгорели заживо в этом уютном доме, который они покинут через несколько минут, вместе со всеми протоколами. «Меня вычислили бы быстро, – думал он. – Машина – раз. То, что меня отправили сюда на расследование – два. Много народа меня здесь видело – три. Про Олесю и Глухова знают его родители и Марья Антоновна. Про Милу и Ваню – Марья Антоновна. Обо мне и Миле, надеюсь, не знает никто. Хотя нет, знают, машина моя стоит у неё в саду – только слепой этого не увидит. Впрочем, это ещё ничего не значит, хотя наталкивает на размышления. Подумаешь, переночевал пару ночей. А вот про Ваньку с Олесей, наверное, не догадаются. Мотивы Себрова не будут ясны. Кроме Милы и меня никто не знает о них. Если только дневник до конца не сгорит. Марья Антоновна же его прочитала. А! Ещё письма к Круглову. Наверняка в них что-нибудь есть. Вполне можно распутать клубок». Но они оба живы, и обстоятельства, условия игры совсем другие.
«Как мне пережить часа четыре наедине с пятьюдесятью килограммами соблазна? – думал он, затягиваясь сигаретным дымом. – Она не понимает даже, какую власть имеет надо мной». Он решил искать в себе любые чувства, ею внушаемые, кроме вожделения. Надо зацепиться за какое-то из них и сосредоточиться на нём. Покопавшись хорошенько, он нашёл такую богатую палитру чувств, что теперь затруднения вызывал выбор. «Господи, помоги! Что мне делать с этой девчонкой?» Но Господь явно не спешил на помощь: увидев её в этом платье, тянущую сумку с продуктами, он понял – всё вернулось на круги своя – и бросил окурок.
– Зачем ты тащишь эту сумку?
– Пытаюсь помочь.
– Ты ещё сумки мне будешь помогать таскать? – Он забрал сумку, обжигаясь о её прохладную кожу. – Похоже, что я нуждаюсь в подобной помощи?
Пока он расставил в багажнике сумки, она открыла ворота и запрыгнула в машину на переднее сиденье. Он ещё насобирал в саду пакет яблок, вытер руки об джинсы и сел за руль.
XX
Они выехали из Спиридоновки в девять утра, если верить его командирским часам, попрощавшись мысленно с домом и природой. Луж совсем не осталось, и приоткрытыми с водительской стороны окнами спутники рисковали поймать дорожную пыль. По просёлку Палашов старался ехать не спеша, чтобы как можно меньше бить машину. Посоветовавшись одну минуту с Милой, он направил «девятку» через деревню, огромный овраг и незасеянные поля в то самое Аксиньино, где они отоваривались в магазине. Убаюкиваясь несовершенством дороги, водитель размышлял о спутнице. Он вспомнил, какой он её встретил, и удивился, как сильно Мила преобразилась для него за эти два дня.
Остановил машину напротив магазина, выключил двигатель.
– Извини, – обратился он к девушке. – У меня тут пара дел, так что хорошо, что мы здесь поехали. Посиди, пожалуйста. Одно дело – минут пять-десять, другое – около двадцати.
С этими словами Палашов покинул озадаченную девушку, не оставляя ей выбора. Она проводила его взглядом до магазина, за дверью которого он быстро скрылся.
Войдя в эту смрадную продуктовую обитель, он нашёл продавца на его законном месте, то есть за прилавком. На удивление больше никого не было. Тот поднял брови и попытался сделать лицо приветливее:
– А! Здорóво, да?!
– Здорóво, здорóво! – Следователь перешёл с места в карьер, вплотную приблизившись к прилавку. – Слушай, я ценю очень, что ты делаешь для нашей глубинки, но вынужден тебя предупредить: если я услышу ещё от кого-нибудь, что здесь сливают бензин… А я услышу, будь уверен, потому что у меня здесь будет много дел в ближайшее время. Так вот, я под тебя, не сомневайся, хорошенько копну. По-русски читаешь?