Табакерка. Повести галантных времен

Глава четвертая. Печальная Венера

В эти несколько месяцев, что прошли со дня смерти генерала Ланского, Екатерина Алексеевна чувствовала себя как никогда одинокой и усталой. Не было такого ранее, чтобы нарушала она свой привычный режим, чтобы откладывала дела на потом. Но когда умер Ланской, случилось и это. Правда, ненадолго она позволила взять верх слабости. Быстро собрала волю в кулак, и зажила прежней жизнью. В шесть часов утра у нее всегда был подъем, сразу после подъема кофий со сливками и печеньем. Далее работа с секретарями, просмотр бумаг, писем, депеш. Потом легкий завтрак, прогулка, прием просителей. Сызнова секретари, бумаги, проекты, реляции. Она во все входила, в каждую мелочь. С каждым говорила заинтересованно, давая понять, что она ценит рвение, но и провести себя не даст.

Деньги. Всем были нужны деньги. Всем хотелось побыстрее и поболе нахватать, а казна и так не в лучшем состоянии. Один лишь человек за всю ее жизнь был по-настоящему сердечен и бескорыстен, Саша Ланской. Один он разделял все ее тревоги и заботы, не требуя и не желая ничего себе, не запуская лапу в государственные финансы и не встревая ни в какие интриги. Всегда говорил, что награда ему она сама, Екатерина. Вот оттого она и тужила по его ясным глазам и доброй искренней душе. Крепкое ладное тело, что ж, поведи она только взором, и к ногам ее бросится любой, кого б она не захотела. Бросится, но не будет предан ни телом, ни душой. Так уже было не раз. Орлов, Потемкин, Корсаков. Все они оказались не в пример Сашеньке вероломны. А так хотелось верить. Так хотелось!

И вот однажды ей показалось, что она снова может быть счастливой. Снова будет желанной и единственной. Снова почувствует себя только женщиной, а не источником, что питает небеса, проливающие золотой дождь над теми, кто в фаворе. Тогда на куртаге она увидела глаза графа Погожева, и ей вдруг на минуту показалось, что перед ней ее Сашенька. Ладный, веселый, влюбленный, не упускающий случая обнять ее и покрыть поцелуями лицо, шею и декольте, если они оставалась наедине.

Тогда она поверила искреннему, как ей показалось взгляду, расслабилась в жарких объятьях, позволила себе думать, что опять вдруг вернулась к ней молодость, резвость и прежний любовный пыл, что так привлекал поклонников. Да и как не расслабиться, как не поверить когда страсть молодого графа пылала с таким жаром, который нельзя изобразить, не чувствуя расположения и не ощущая горячего желания владеть именно ею, а не какой-то другой женщиной. А вот, поди ж ты, оказалось, можно было все изобразить, – и страсть и томление в груди и нежность, – лелея в сердце совсем другой предмет обожания.

Когда Марья Саввишна рассказала про роман Погожева с Прасковьей Вертуновской, Екатерина немедленно велела призвать сию деву и взглядом ревнивым вцепилась в ее лицо, придирчиво оглядела фигуру, точно в первый раз видела. И осталась недовольна. Государыне показалось, что Создателя, одарившего Прасковью столь щедро упрекнуть не в чем. Ничего он не забыл дать ей, всего было отпущено вдоволь и полные округлые формы были у Прасковьи, и белая румяная кожа, и любовный темперамент, о котором Екатерина судила по взору, быстрому, жгучему, но вместе стыдливому.

Невольно императрица перевела взгляд на свое отражение в зеркале и, сердце покатилось в пятки. Еще утром смотрела она на себя, и казалась все той же юной девицей, только что соскочившей с норовистой лошадки, унесшей ее далеко в поля, и, к неудовольствию тетушки Елисаветы Петровны, покрывшейся смуглым румянцем от солнца и быстрой скачки. Но вот уж теперь, видя контраст с Прасковьей, она вдруг ощутила на себя груз всех пятидесяти пяти лет, и поняла, нет, не могла быть страсть графа истинной, огонь его пылал не для нее, для другой. Другую воображал он в объятиях своих, когда ласкал ее и шептал нежные слова. Ну так что ж, пусть ее и получит.

Оженив и отправив от двора графа Погожева, императрица быстро забыла о нем и все грустила о Сашеньке, как вдруг ей о графе напомнили. И самым неожиданным образом. Да и кто! Сегюр! Граф де Сегюр, который приехал в Россию, склонить императрицу на союз с Францией.

Правду сказать, Екатерина не любила, когда в ее дела вмешивались, и миссия Сегюра была ей понятна с самого начала, еще до его приезда. Отговорить императрицу от дальнейшего продвижения на юг и убедить не трепать границ Блистательной Порты, – вот для чего ехал он в Петербург. Но Екатерина была тверда в своих намерениях и планах, потому Сегюра особенно слушать не собиралась, хотя и приняла со всеми причитающимися почестями.

Он же, к чести сказать, не спешил интриговать и «наставлять императрицу на свой путь», а вопреки ожиданиям ворвался вихрем в светскую жизнь, закрутил множество романов и живо заинтересовался русской стариной. Таков уж он был, граф де Сегюр – любознательный путешественник, увлекающаяся натура, дамский угодник, гурман, поэт, словом, человек, жадный до удовольствий жизни, хотя, конечно, вольнодумец.

Поговорив с ним полчаса, императрица уверилась, что граф нисколько не скрывает своих взглядов, довольно опасных и неуместных, на ее взгляд. Однако Екатерину это не слишком пугало, потому как они, по ее разумению, в России прижиться никак не смогли бы, хотя и были б ей отчасти даже полезны. Уж слишком мало ценили русские сами себя. Человеческое достоинство было для большинства пустым звуком. Иные вовсе не видели в простом человеке личности. Хотя, что в простом! Дворянин, забыв о чести, воровал, драл крепостных, бездельничал, вместо того чтобы выполнять высокую возложенную на него Богом миссию провещать, блюсти своих людей, приучать их к культуре, внушать доброе, и служить примером честной жизни.

И каково ж было удивление государыни, когда услышала она восторженные слова Сегюра о графе Погожеве, который в имении своем, что в ста пятидесяти верстах от стольного города Питера, завел такой удивительный театр, какового некоторые идеи и придумки с гордостью воспринял бы любой парижский или итальянский. Следя за восторженной речью Сегюра, Екатерина испытала нечто похожее на гордость. Меценат, просветитель, образователь своих крепостных граф Погожев, стал вдруг для нее на одну планку с Руссо, которого она хоть и не любила, но идеями коего питалась, разрабатывая свою линию в воспитании внуков.

Тотчас после ухода посла, она повелела Безбородко писать Погожеву в деревню письмо, где о милостивом прощении и речи не будет, но будет приказ вернуться в Петербург для представления спектаклей, что само собой подразумевало и милостивое прощение. Однако граф не явился. Это сильно ее раздосадовало, хоть она того не показала. Отчасти из-за того, что тут было задето ее женское самолюбие, отчасти из-за удивления, что граф нашел возможным перечить ее воле – это было ей странно и непривычно и поселило в голове мысль, уж не был ли и граф Погожев этаким вольнодумцем, на французский манер. Тогда уж, Бог с ним, пусть и вовсе не едет.

И вот, когда она о нем вдругорядь позабыла, он неожиданно и появился. Не каялся, ни о чем не просил, не бросал на нее испепеляющих взглядов, а все же пришел на куртаг лишь ради нее, она это хорошо поняла, потому что ни на кого другого он не смотрел, по прочим дамам и взглядом не скользнул, но стоял в стороне и все ждал, когда она позовет, а не дождавшись ее призыва, ушел и больше не показывался при дворе. Невольно она отметила сколь любопытно для нее его поведение. И где-то в глубине сознания мелькнула у нее мысль, а может в ее жизни зарождается новый, наверное уже последний роман. Однако мысль эту она быстро отбросила, два раза в одну воду не войдешь. Да и светлейший уж кого-то ей нашел и кажется собирается представить как только она сочтет возможным прекратить траурный пост в своей личной жизни.

Екатерина Алексеевна и не заметила, как мысли ее переключились вдруг на Потемкина, который уж скоро должен был прийти. Впрочем, светлейший бывало что и опаздывал, не являлся в оговоренный час, иногда и совсем не приходил, зато в другой раз мог прийти внезапно, когда она и не ждала. Все дозволено было ее ближнему другу, дорогому воспитаннику, как она его сама называла, соправителю, как считала подвластная ей страна. Она знала о чем болтают у нее за спиной, но в ее сильной независимой натуре ничьи досужие домыслы о сем предмете не вызывали ни малейшего протеста, ибо они касались Потемкина, а то человек особенный. Он умен, силен и отважен. У него деловая хватка, а своим натиском он способен опрокинуть сопротивление любого существа, будь то человек или дьявол. Он и ее умел во многом убедить. Во многом, но не во всем.

Не понимала и не принимала она его любовных связей с племянницами. Уж слишком цинично попирал светлейший устои христианской морали. Было в сих связях что-то порочащее, вредное и грязное. Может быть из-за них, из-за этих связей она и отказалась тайно венчаться с ним. Отказалась, и как показало время, была права.

Светлейший всегда был большим охотником до женского полу, а уж с течением времени и вовсе превратился в невоздержанного сластолюбца – без всякого сокрытия везде и всюду возил целый гарем прекрасных женщин, как дворянок, среди которых были и дочери весьма известных фамилий, так и девиц малопонятного происхождения. Тут были и бессарабки, и турчанки, и волошанки, привезенные им из южных походов. Были и крепостные девки из смоленских имений и Малороссии, да и Бог знает, может даже цыганки какие-нибудь были, это не вызвало бы ни у кого удивления.

Однако Екатерина все ему спускала – где большой человек, там и большой размах. Во всем. Во всем Потемкин был ненасытен – в еде, в постельных радостях, в тратах, в желании обладать всем, что только есть на свете дорогого, красивого, важного и необычного.

Племянницы его девицы Энгельгардт стали одна за другой подрастать как раз когда он вошел при ее дворе в силу. К тому времени они осиротели, и Потемкин взял их в Петербург в свой дом. Одну за другой вывел в свет, обеспечил, дал хорошее приданое и выдал замуж. Но прежде каждая стала его наложницей. Екатерина хорошо помнила всех их, и каждый раз удивлялась, как те с таким спокойствием выносят подобные вещи. Но, снова поглядев на Григория Александровича, некогда и ей сердешного друга, понимала, нет и не будет в свете такого удивительного молодца с подобной выправкой, разумом во взоре, с таковою живостью и силой в движениях.

Племянницы молились на него как на Бога, обожали безгранично и готовы были для него на все, что и не удивительно, ведь это он вытащил их из глуши и безвестности, он сделал их светскими, богатыми, желанными в любом доме, принятыми в кружке самых знатных и блестящих дам России. С возвышением Потемкина сразу четыре золушки Энгельгардт стали прекрасными принцессами, партии для которых выбрал сам дядюшка.       Варвара, именуемая Варенька Сладкие губки, отдана была за князя Голицына, Татьяна за князя Юсупова. Когда же подошло время Александры, то тут уж сыграли роль интересы российской короны в Польше и племянница светлейшего была предложена самому канцлеру Браницкому. Тот не отказался от золотой невесты, за которой было дано столько, что и сам король не отказался бы. Санечка, как звал ее князь, была самой верной его обожательницей и каждую зиму проводила с дядюшкой в Петербурге, тогда как летом жила в своих малороссийских имениях. Была она в Петербурге и теперь, когда самую младшую флегматичную красавицу Екатерину дядюшка наконец-таки отослал к мужу графу Скавронскому, тосковавшему по законной половине в Венеции, куда был отправлен в качестве посланника.

Санечке Потемкин всегда был рад. Приставлял к ней попечителем какого-нибудь из своих секретарей, а иногда возил с собой к императрице. Екатерина Алексеевна и теперь бы не удивилась, войди он к ней со своей любимой Санечкой. Впрочем, Санечку Екатерина Алексеевна и сама жаловала больше, чем других. Оттого что видела как этой провинциальной девушке, разумной, но все-таки робкой, трудно даются первые шаги в высшем свете. Глядя на нее, она не раз вспоминала маленькую Фике, из захолустья крошечного Цербста, попавшую в самый центр пышного, развращенного и лицемерного двора. Тогда ей тоже было трудно, куда труднее, чем Санечке, за каждым шагом которой следил добрый, хоть и деспотичный дядя.

И все же она отличалась от сестер. Варвара и Татьяна, попав в большие старинные семейства, порвали порочную связь навсегда, Катерина отдавалась дяде по недалекости, да еще из боязни обидеть. И лишь Александра любила этого человека истинно и страстно, признавая все его достоинства и прощая все недостатки. Она сама обладала развитым умом и обостренной чувственностью, которую не скрывала, считая, что ей в ее положении уж нечего скрываться. Она не была лицемеркой, и может быть как раз это так нравилось в ней Екатерине. Иные, она слышала, говаривали, что Санечка ее, Екатерины Алексеевны дочь, подмененная, некогда Павлом. Императрица даже не велела такие слухи пресекать, так они были глупы и несостоятельны. Основаны-то лишь на том, что Александра и Павел одногодки, да на всегдашней радости, с которой Екатерина Алексеевна встречала Санечку.

Радость эта была не случайной, Александра всегда умудрялась разрядить напряжение, которое вдруг возникало в ее отношениях со светлейшим, забиравшим себе все более воли. Оттого вовсе не плохо было бы, если б и сейчас он привез с собой племянницу. Екатерина вздохнула, еще раз просмотрела бумаги, о которых собиралась говорить, разложила их по порядку на своем рабочем столе и тут услышала стук каблуков за дверью. Прислушалась. Один пришел. Ну что ж, разговор будет не из легких.

                              ***.

– Что опоздал, князь Григорий Александрович, – спросила она, повернувшись вполоборота, отчего ее профиль в свете ярко пылающих свечей отчетливо высветился на фоне темной бархатной портьеры.

Виновные бывало трепетали, коли она становилась таковою, Потемкин ничуть не смутился. Он был столь возбужден, что казалось не уловил настроения императрицы.

– Ты, чай, не слыхала еще, матушка, анекдотец-то наш последний? – Бодро осведомился он.

Екатерина все знала, но сделала вид, что ничего не слышала.

– Так, стало быть, будет мне, чем тебя позабавить, – продолжил Потемкин тем же тоном, подходя к повелительнице и прикладываясь к ручке.

Она величаво кивнула, словно подавая сигнал, что вполне готова слушать.

– Помнишь ли ту актрисулю французскую, что на днях была посажена под арест в Дирекции театров.

– Ту, что Степан Стрекалов в чем-то заподозрил?

– Ее. Так вот, скажу я тебе, матушка, что хоть Стрекалов и бездельник каких поискать, да не без дела мадемуазельку эту стал подозревать. Исподволь выспрошенные моими людьми лица, что посещали сию злокозненную девку, а ты ведь знаешь, какой это все народ – иные из них сенаторы, иные вхожи в кабинет и при дворе свои люди. Так вот все опрошенные подтверждают, что мадемуазелька не раз выпытывала у них про твое, матушка, житье-бытье и про твои взгляды на обзаведение новым сердечным дружком. Также де интересовалась она, нет ли уже такового на примете и ежели есть, то кто он и из каковых будет. А, что скажешь?

– Шпионка, – кратко ответила государыня, которой выслушивать подобное было не впервой. – Господин де Верженн все никак не успокоится, видя нашу дружбу с императором и то, как ты, светлейший, осуществляешь давно задуманное нами. Но потуги его подобны ударам утиных крыльев по воде – одни круги от них, а взлету не получается.

– Вот тут уж ты верно, подметила, матушка, – захохотал Григорий Александрович, – круги так круги. Вот я тебе сейчас поведаю. Стало быть, как Стрекалов и хотел, заперли мадемуазель Монтваль в дирекции. Да допросить ее не поспешили, оттого что время было позднее, а ради нее поднимать никого не стали. А все из-за того, что не очень-то верили, что сия незначительная певичка может причинить сколь-нибудь существенный вред. Да вот тут мы можно сказать просчитались. Той же ночью чуть было не улетела пташка-то. Некие господа из французов подготовили ее побег, да так ловко, что даже и часовой не заметил. Девица уже вылезла из окна и была посажена в экипаж, когда он закричал и засвистел, да все было бы уже напрасно, если бы не было стянуто к месту наших сил.

– Стало быть, мы были готовы к демаршам французов?

– Предупреждены, матушка. Предупреждены.

– Кем же?

– А вот кем, тут и есть главный анекдот. В дом князя Вяземского той ночью нанес визит странный незнакомец. Лица его и фигуры никто не видел, так как оные скрывал плащ и лишь по одной вещи его смог бы приметить всякий. На руке у него был один известный тебе, матушка, перстень с большим брильянтом и монограммами. Человек так и не снял плаща, когда ему предложили, а лишь отдал Александру Алексеевичу записку, в коей и говорилось о предстоящем побеге, и ушел, не дожидаясь ответа.

– Возможно он не скрывался, а лишь торопился, – предположила императрица.

– Возможно, – согласился светлейший, – Если бы скрывался, не надел бы такое приметное кольцо. Но это кольцо всякий мог узнать, а уж Вяземскому-то оно хорошо известно, и он не мог ошибиться…

– Ошибиться в чем?

– А вот в чем, матушка, кольцо это принадлежит мне, и я долго его нашивал, да надоело, вот и пустил его в тот ящичек, что ходит по кругу, ну ты знаешь эту забаву…

– Посланец? Неужто в него еще играют? Вот глупая затея. Кому она только в голову пришла.

– А мне вот, признаться, матушка, она любопытна. Интересно как далеко зайдет алчность людская. Вот положу туда брильянт поболе и все гляжу, где же он появится или у ювелиров справки навожу, не приносили ль им в переделку эдакое кольцо или брошь, а как скажут, приносил такой и такой, так и знаю, с этим дела иметь не стоит, вор.

Екатерина Алексеевна грустно рассмеялась.

– Забавишься с людьми как кот с мышами.

– А чего мне не позабавиться. Иного то я и так насквозь вижу, а вот иной загадка, а все ж интересна природа сей загадки.

– К чему ведешь? – Воззрилась на светлейшего императрица.

Потемкин загадочно улыбнулся.

– Раздумываю о посланнике нынешнем французском.

– Да уж не тяни, Григорий Александрович. Хочешь сказать, что граф де Сегюр причастен к побегу, так и скажи.

– А вот и не могу сказать сего, – развел руками светлейший, – предполагал, а не могу. Все следы сего происшествия ведут к секретарю посольства Дюпре, назначенному задолго до графа Сегюра. Но… С трудом верится, чтоб означенный граф ничего о действиях сего секретаря не знал. Впрочем, ведь не каждый вхож в секрет короля Людовика и Сегюр, как доносит из Парижа Архип Иваныч Морков, куда дальше от сего славного тайного объединения, чем господин Дюпре, коего, матушка, я уж дал распоряжение выслать.

Императрица нахмурилась. Он снова все решал за нее. Впрочем, он знал, что она поступила бы точно также.

– Сегюра я бы не трогал, – рассуждал между тем Григорий Александрович, – личность занятная. За ним бы понаблюдать, да держать бы его поближе, на глазах. Да, за этим, я думаю, матушка, дело не станет. Он забавен и хорошо тебя развлекает.

Екатерина все более хмурилась. С чего это он решил, что ее удел теперь одни только развлечения, но вместо ответа, спросила довольно милостиво.

– Что дал допрос Дюпре?

– То, что и ожидали. Французская корона заинтересована в дружбе с человеком, который будет у тебя в фаворе. Верженн велел такого человека обхаживать и побуждать останавливать греческий проект поелику возможно. Но и более того скажу, матушка, Дюпре говорит, что у французов есть де свой человек, который славным амантом тебе может стать и они всячески постараются навязать его тебе в сердечные друзья.

– Что ж они себе возомнили! – Воскликнула императрица, чувствуя, как горячая волна негодования подступает к самому сердцу. – Сделать меня своей игрушкой! Да так ведь и до полного разрыва недалеко. Надобно немедля меры принять.

– Так выслать Сегюра?

Екатерина задумалась.

– Нет, не выслать…. Напротив сделать своим человеком!

– Вот и верно, матушка, – обрадовался Потемкин, – я от тебя иного и не ожидал! Да и то сказать, другого пришлют, так каков он еще будет, а к этому у нас уже и тайный ключик имеется. Вот и поглядим чья возьмет.

Екатерина внимательно вгляделась в давно знакомое лицо. Знала она этого человека уж несчетное число лет, и уж вот годов десять, как знала ближе некуда. Видела всяким – и апатичным, погруженным в меланхолию, сутками лежащим на диване в старом изодранном халате, и взрывным, жаждущим деятельности, готовым свернуть горы, и оживленным, острым на язык, отдающим точные разумные приказы. Видела и таким как теперь – азартным, вдумчивым, могущим проникнуть во все тайны мира, завязать сотни интриг и втянуть в них десятки людей и целые государства. Он один при ее дворе был так деятелен и умен, он один был ей истинным помощником и настоящим другом, не смотря ни на какие прочие его увлечения. Ему одному доверяла по-настоящему.

Государыня улыбнулась и не стала дальше расспрашивать. Сказала только, что хитер, он, Григорий Александрович и думала уж отпустить с миром, но тут вошел ее камердинер Захар Зотов, сменивший на этом посту Шкурина, совсем еще недавно огорчившего свою повелительницу переселением в лучший мир, и доложил о приходе графини Браницкой. Государыня, утвердительно кивнула, что означало готовность принять племянницу светлейшего. Екатерина Алексеевна действительно была ей рада. Как и всегда. Теперь она лишь исподволь следила за князем, отмечая про себя и его радость, и еще раздумывая, случайно ли сие появление.

Александра ворвалась вихрем. И вместо того чтобы присесть в глубоком реверансе, подлетела к государыне и, опустившись на колени, поцеловала ей руку. Екатерина Алексеевна милостиво потрепала ее по щеке.

– Все хорошеешь, графиня. Что не была к праздникам?

– Ах, государыня, душа моя рвалась в Петербург, да приболел младший сын, и мне пришлось остаться при нем.

– Ну, встань-ка я на тебя полюбуюсь.

Браницкая легко поднялась на резвые ножки и показалась во всей красе.

– Новый туалет у тебя, еще не привычный. Что в Париже нынче вовсе фижмы не носят?

– А это не парижская мода. Сей из Англии фасон. Там теперь все более склоняются к античным временам и в моде совсем простое и свободное платье. Это словно в пику французам.

– Да ведь и то верно, – оживился вдруг Потемкин, плюхаясь в кресло и оглядывая свой камзол, – уж чего только на персону не наверчено. Да и туфли с пряжками… Для статского все неплохо, а для военного человека далеко не так хорошо.

– Да мы, дядюшка, боле о женских модах печемся, – дернула плечиком Санечка.

– Да хоть бы и о женских, – не смутился князь, – на иной столько тряпок, что и до сути не доберешься. Впрочем, все это еще цветики по сравнению с тем, что королевка-то их французская удумала. Слыхали поди сколь времени куафер над ней колдует?

– О!– воскликнула императрица, – недавно граф де Сегюр рассказал мне, что каждую неделю делают ей прическу и иногда времени это занимает до шести часов кряду.

– Вот и верно, – Браницкая раскраснелась, так как тема эта была ей близка и понятна в отличие от разных политических, которые иногда обсуждали дядя и императрица в ее присутствии – тогда она чувствовала себя в комнате лишней, не то что теперь, – однажды в Варшаве видела я парижский журнал «Курьер де ла мод». Там были нарисованы прически их государыни и уж такие они были потешные – то корабль на голове, то башня, а то еще какая сценка из жизни. А еще говорят, королева переодевается трижды в день и никогда не повторяет платьев.

Екатерина звонко рассмеялась.

– С ней, пожалуй, вполне могла соперничать наша тетушка Елисавета Петровна.

– Но платья вашей тетушки, матушка государыня, не столь потешны и вычурны, как видела я в том журнале. Ах, я решительно отказываюсь такое носить. Мне куда ближе новая английская мода. В жару много легче, да и верхом ездить удобно.

– Вот и я по-стариковски простые фасоны одобряю, – вздохнула Екатерина, – Я иной раз даже думаю, что коли б жив был прадед наш великий царь Петр, то я бы рассказала ему, сколь удобна русская национальная одежда для дам моего возраста и просила бы нижайше позволить оным ее оставить.

– Что вы, государыня, – кинулась вновь к ее ногам Санечка и с обожанием и тревогой стала вглядываться в лицо, – вы еще вовсе не стары, матушка Екатерина Алексеевна. Нам бы всем ваш задор, да ваш огонь!

– Ох, Саня! Задору-то все менее остается. Слышала ведь события-то наши каковы. Сначала князь Орлов, потом вот генерал Ланской. Беда все ближе. Оправиться все труднее. Одна отрада Александр да Константин. Твои-то, стало быть, поправились?

– Поправились, государыня. Да, я чай, и вам горевать не пристало. Ваши глаза так чисты, ваши локоны так пышны. Я знаю, – тут она украдкой взглянула на дядю, исподволь рассматривавшего их сидя в кресле насупротив. – Есть один кавалер, что ночей не спит, мечтая вернуть ваше расположение.

Глаза Екатерины не выразили ни недоумения, ни особого интереса. Потемкин же напротив с удивлением посмотрел на племянницу.

– Когда это ты, стрекоза, успела что-то разузнать. Ты ведь и в Петербурге-то всего ничего. С кем сплетничала, признавайся.

– Я дяденька, привычки к сплетням не имею, а вот что видела и слышала сама, то и говорю. – И тут Александра Васильевна поведала о недавнем разговоре между братом и сестрой Полетаевыми, участницей которого она невольно стала.

Потемкин озадаченно смотрел то на нее, то не Екатерину. Государыня не выглядела разгневанной, хоть дерзость графа была налицо. Казалось, желание Погожева вернуть ее расположение, было императрице приятно. Приятно и….. Не кроется ли за ее нежной улыбкой, обращенной куда-то в пространство, какой-нибудь замысел или тайное желание. Какое? Возвратить графа и поселить его в апартаментах фаворитов, давно уже свободных. Нет, матушка, планы теперь другие.

– А причем здесь девица эта, княжна Полетаева? – нетерпеливо перебил он весело щебечущую Санечку. – Отчего она была с графом Погожевым?

Обе дамы замолчали и вопросительно посмотрели на него.

– Я хочу сказать, – уточнил светлейший, – не была ли эта встреча тайным свиданием, представленным брату в ином свете.

Глаза Браницкой жадно заблестели. Глаза Екатерины потухли. Потемкин это заметил.

– Хочу напомнить тебе, Григорий Александрович, что не прошло и полугода, как граф женился по страстной любви.

– Да какая ж любовь, – всплеснула рукой графиня Браницкая, – Мне сестра Татьяна еще осенью писала про их странную свадьбу. Якобы весь Петербург гудел о том, что Погожев с графиней своей тотчас после свадьбы разъехался.

– Должно чего-нибудь не поделил с молодой женой, – холодно сказала Екатерина.

– Ох-ох-ох! – Захохотал светлейший, – ну, матушка, рассмешила! Ты точно и не знаешь, на какие уловки идут иные барышни, чтобы составить хорошую партию! Поймали молодца в силки, сам слышал, как Марья Саввишна твоя похвалялась, мол, если уж она задумала сладить свадьбу, то никто от нее не уйдет.

Государыня переменилась в лице. Но ненадолго, всего на какой-то краткий миг. Потом прошлась по своему кабинету, подошла к окну, раздвинула штору и, словно убедившись, что на дворе уж тьма непроглядная, снова отошла, села в свое кресло и поискала глазами книгу.

Светлейший следил за ней своим хищным глазом. Видел, что она переживает. Ведь к свадьбе этой и она руку приложила. О чем она сожалела – об утраченном любовнике или о том, что вот так без всяких апелляций вынесла человеку приговор на веки вечные? Не в ее натуре было попирать человеческую натуру безо всякого стеснения. Тем паче, что Погожев ей нравился и очень. Этот вполне мог бы заменить Ланского. Но Ланской был тише и куда более покладист, а этот сам себе голова и тем опасен.

И еще светлейший вспомнил, что это именно Сегюр убедил Екатерину вернуть Погожева ко двору. Не был ли граф Погожев тем самым кандидатом французов? Два и два слишком легко складывались в четыре, но как-то уж слишком легко.

Екатерина молча смотрела на книгу, которую нашла взором, но в присутствии посторонних не желала открывать. Светлейший пытался прочесть мысли императрицы. В кабинете повисла неприятная мрачноватая тишина. Но напряжение как всегда разрядила Санечка.

– Если угодно вашему величеству, – начала она медленно, попутно обдумывая мысль, которая еще не совсем устоялась, – мы можем легко выяснить, как часто они встречаются. Я приглашу княжну к себе и как-нибудь заведу разговор о том, что государыне очень понравилась какая-нибудь моя безделушка, а там и посмотрим, как быстро об этом узнает граф. Ведь коли узнает, то подарком тебе, государыня станет непременно такая же штуковина.

– Ай да Саня! – Вскричал тут Потемкин, – Ну чтож порадей для своей благодетельницы. Вот и посмотрим. Что скажешь, матушка?

– Скажу, что для меня это особенно большого значения не имеет, – со всем возможным равнодушием проговорила Екатерина, – но ежели вам угодно опыты ставить¸ то ставьте себе на здоровье. Вольно вам развлекаться, да делайте так, чтобы не пострадал никто, и никто не был бы в обиде. Ни единая душа.