Табакерка. Повести галантных времен

Вареньке было ясно. Она сидела с широко распахнутыми глазами. В голове не было ни одной зацепки, чтобы хоть как-нибудь оправдаться. Вот они, дворцовые интриги. Смысл этих слов только теперь и дошел до нее. И уж теперь вид ее был столь жалок, что даже и братец смягчился.

– Ладно, Варвара, – сказал он важно, – может я и сам маху дал. Может должен был тебя просветить своевременно, да я все думал, ты не особенно в девках задержишься, а выскочишь за своего Мишеньку, и будешь производить Комарицких, а ты что-то не спешишь.

Варенька пожала плечами.

– Что, неужто уж разлюбила, – шутливо спросил братец, но тут же нахмурился что-то вспомнив, – так-так-так, а что это ты нынче графу-то передала? Видел я, как ты что-то из муфты высвободила, да ему вручила. Какую-то коробочку. Я еще тогда подумал, хорошо, что Александра Васильевна отвернулась и смотрит на другую сторону улицы, нето бы сраму не оберешься.

– А это ящичек такой для безделушек, ну, ящик Амура, – смущаясь проговорила Варенька.

– Вот, маменька, а вы говорите, тихоня, – всплеснул руками Сергей Дмитрич.

– Да что ж мне было с ним делать? Мне его Комарицкий принес перед самым тем как меня послали с поручением, так уж я не знала кому этот ящик пристроить, вот и вручила графу.

– Дитя мое! – вскричала княгиня, – но что ж он теперь о тебе подумает?!

– А что, маменька?

– Но ведь он же может вообразить Бог знает что! Нет, в наше время девушки не были так смелы! Да и вообще, – княгиня развела руками, – разве в наше время молодой мужчина стал бы советоваться с барышней, что подарить своей государыне, – нет, я долго прожила при дворе, но такого я не помню.

– Чем это вы так разгневаны, дражайшая Евдокия Кирилловна, – услышали они тут хорошо знакомый всем Полетаевым тенорок.

– Мишенька! – Обрадовалась княгиня, – друг мой, как я рада! Только ты и сможешь искренне поддержать нас в наших несчастьях.

– Вечно к услугам вашим, великолепная княгиня.

– Ох, сластословец, – отмахнулась она шутливо, – слыхал, что нынче твоя нареченная-то вытворила? Хоть бы уж ты побыстрее ее усадил в дому, да пусть детей воспитывает, а то одни беды от этой ее службы.

– Я весь внимание, великолепная княгиня, но должен упредить, Варвару Дмитриевну уж Анна Степановна желает видеть с отчетом о поручении. Так меня за ней нарочно послали, чтобы ехала во дворец.

– И даже не пообедает! Вот беда! Ну что ж, поди, дитя мое неразумное, – вздохнула княгиня. – Дай всеже поцелую тебя на прощанье. Да гляди, ходи по половице, иначе придется запереть тебя в деревне.

На этот раз Варенька была и рада уйти из дому, где все теперь были настроены нехорошо. И еще ей надо было обдумать все услышанное от братца, ведь после его откровений, она, и вправду, стала видеть все как бы в совершенно ином свете. Потому Варенька быстро подхватила шубку и прыгнула в экипаж. До Зимнего было всего ничего, но мороз так усилился, что и за те минуты что ехали, княжна успела замерзнуть. Или это дрожь бьет ее совсем по другой причине, так Варвара и не поняла.

Протасова уж ее дожидалась. Вареньке велели тотчас пройти к камерюгфере в комнату.

– Привезла ли? – сразу вопросила та.

Тут Варенька поведала всю историю своей поездки к ювелиру, исключая лишь разговоры с графом о предполагаемом подарке ее величеству. Однако ту подробность, что Погожев без колебаний отдал камень из своей коллекции для восстановления броши ее величества, не упустила, но лишь потому, что обойти ее не было никакой возможности. Анна Степановна изумилась.

– Смотри пожалуйста. Ты никому пока о том не рассказывай, поняла?

Варенька сразу кивнула. Теперь-то уж точно никому ничего и никогда, – подумала она. Однако поспешность Вареньки побудила Протасову более внимательно к ней присмотреться. Варвара постаралась сделать непроницаемое лицо.

– То-то же, – кивнула камерюгфера, – побудь тут пока, а я к государыне.

Оставшись одна в покоях Анны Степановны, Варенька осмотрелась по сторонам. Камер-юнгфера жила куда вольготнее, чем простые фрейлины. Большая кровать с балдахином, дорогой шкаф для платьев, ковер на полу, часы над поставцом, печка в голландских изразцах и красивые вещицы на камине, на столике перед зеркалом, возле кровати. У других фрейлин такой роскоши не было. Узкая девичья кровать частенько бывала уж далеко не новой и даже хромоногой, платья висели за ширмочкой, кувшин и тазик для умывания улыбались щербинами.

Варенька с удовольствием прошлась по уютным богатым комнатам, потрогала дорогие бархатные портьеры в будуаре, провела рукой по полированным бокам круглого игорного столика на толстой монументальной ножке, похожей на лапу индийского слона, одетую в резные деревянные кружева. Должно быть, Анна Степановна часто собирала у себя близких товарок, иначе для чего таковой столик тут нужен. Впрочем, может это были кавалеры. Вареньке о даме этой было известно многое такое, что никак не вязалось с ее внешностью. Говорили, что прежде, чем удостоиться попасть в случай, многие претенденты в аманты государыни экзаменовались именно этой дамой. При мысли сей Варенька невольно посмотрела на роскошную постель. Но ничего такого представить себе не смогла. Ей только сызнова вспомнился граф Погожев, и она опять покраснела.

Тут же хотела она отвести глаза и отогнать стыдные картины, но ее внимание привлек какой-то цветной ворох, горкой высившийся на голубом атласном покрывале. Варенька несмело подошла, подозревая, что в комнате может быть есть еще кто-нибудь одушевленный, но в неверном свете свечей разглядела всего лишь впопыхах сброшенный мужской костюм – камзол и панталоны красного бархата винного оттенка и тончайшее белье. Из-под белой батистовой сорочки высовывался мужской парик пепельного цвета, так густо сдобренный пудрой, что большие ошметки оной неаккуратно осели на ярком бархате камзола и припорошили изысканный узор покрывала.

Варенька инстинктивно отпрянула, предполагая, что в комнате, точно, где-нибудь за ширмой прячется очередной соискатель внимания знатной дамы. Наверняка он следит за ней и уж точно, ее нескромное любопытство не укрылось от его взора. Как неприятно! Что о ней, о княжне Варваре Полетаевой, могут теперь подумать!? Любопытная сплетница, да еще, – тут Варенька припомнила свои давешние подвиги, совершенные в присутствии Александры Васильевны, – да еще не воздержана на язык, и до крайности наивна. До крайности! Да, что и говорить, откровенная дурочка. То-то пойдет молва!

Так бы Варенька себя грызла и грызла, да за дверью послышались шаги Анны Степановны. Варвара постаралась овладеть собственными чувствами – нельзя, чтобы еще и камер-юнгфера составила о ней ложное представление. Ведь Варенька всеже не дурочка, чтобы там не говорили.

– Ну вот и я, – возвестила Протасова.

Варенька сделала книксен.

Протасова снова внимательно на нее посмотрела, но спросила только, как поживает маменька.

– Спасибо, здорова.

– Вот и славно, – проговорила Анна Степановна, – ты иди теперь. Да слышишь, княжна Варвара, про империал, что Погожев дал для цветка – никому.

Варенька снова сделала книксен и опустила глаза. На этот раз камер-юнгфера осталась ею вполне довольна.

Глава третья. Переломление несчастной воли судьбы

Зима в Петербурге выдалась на диво холодная. Весь январь выла вьюга, от которой замерзали окна и трещало в углах. Печи, как не топи, не давали достаточно тепла, чтобы обогреть графские хоромы, что на Невском возле моста через реку Мойку.

Этот дом был построен еще прадедом – сподвижником самого Петра Великого и ярым сторонником всех его прозападных идей. Мало кто из природных аристократов в те времена поддержал молодого царя, но боярин Погожев поддержал, видя в них только доброе. Оттого был в большой милости и в доверии самодержца. Отсюда и капиталы, семьей нажитые. Отсюда и графское достоинство, закрепленное за семьей на вечные времена. Конечно, и до Петровских времен Погожевы были не бедны. Кроме обширных имений с хорошей черной землицей и вольготными выпасами для скота, были у них еще и промыслы солеваренные. И это именно оттого Погожевы Петровские реформы так живо восприняли, что видели в оных возможности для расширения промысла и торговли. Так оно и произошло.

Но Погожевым недолго плодами реформ дали насладиться. При Екатерине Первой предприятие прадедово отписали в казну – и вся недолга. Однако же то, что успели поднакопить Арсений Федорович, а за ним и Федор Арсеньевич, никуда не делось, а сыновьями, приученными к трудам и рачительности, было только приумножено. Вот оттого и особняк большой каменный Погожевский был чуть ли не самым первым в Петербурге – дань моде, вложение капитала и услуга короне, ведь не всякий вельможа из новоявленных мог себе позволить каменное строение, а императорский дом ой как ратовал за то, чтобы сделать Петров город истинно европейским и блистательным.

Алексей Васильевич стоял у высокого стрельчатого окна и сквозь кружевные узоры на стеклах смотрел на замерзшую, точно витязь панцирем покрывшуюся, реку, на качающиеся под ветром заиндевелые ветки деревьев, на закутанных по самые глаза прохожих, и в голове у него все яснее выстраивался план, который он сам про себя называл «Переломление несчастной воли судьбы». «Преломление» сие графу было совершенно необходимо, потому что вовсе ему не было никакого резону уезжать из Питера и становится вслед за дядюшкой деревенским помещиком, не знающим иной жизни, кроме той, что вяло течет в округе. Однако ж несказанно трудно было спорить с судьбой, и он чуть было не спасовал. Спервоначалу, это в тот самый день, как наткнулся на холодный прием при дворе и узрел множество затылков прежде почитавших честью водить с ним дружбу людей, Погожев впал в совершенную растерянность и даже слезу пустил, сбежав прямо с того памятного куртага в ближайший трактир.

Здесь его встретили куда любезней, и предложений последовало ему множество. Две крепкие и весьма фигуристые немки присели возле стола, сделав книксен какой-то уж очень затяжной и с таким низким поклоном, что это был уж вовсе не книксен, а целый реверанс. Однако целью сих див была демонстрация своих пышных прелестей, что вполне оправдывало средства, потому что демонстрировать было что, и на минуту Алексей Васильич забыл свои горести.

Потом после не известно уж какой рюмки хорошего рейнвейну, тискал он обеих немочек и засовывал золотые им прямо за корсет. Немочки кокетливо тупились и каждый раз говорили «битте», а потом уж лопотали на своем немецком, коему Погожев был выучен плохо, и оттого немочек еле понимал. Но что ему было до того. Какая разница чего они там стрекочут. Гораздо действеннее было для него одно слово, произнесенное по-русски.

– О, Полетаев! – Вскричал некто из глубины трактира и поднялся навстречу молодому князю, только что вошедшему с мороза.

Алексей Васильич поднял на него глаза и долго всматривался, почему-то ему казалось, что князь Полетаев должен был быть непременно с сестрой. И Варенька вроде бы и правда улыбнулась ему из-за плеча брата. Но потом он понял, что то была не Варенька, а трактирщица, и как только мог спутать! Да и что может делать молодая княжна в трактире? Глупость какая-то. Тьфу!

Постучал кулаком по столу. Потребовал, чтобы Гретхен или Амалия принесли ему еще вина. Одна из них встала – Гретхен или Амалия он и знать не знал. Но вроде бы Гретхен потоньше в талии, а Амалия покряжистее и вся в веснушках. Впрочем, может и наоборот. А как определить какова та, что ушла за вином, коли она ушла, ее уж и не спросишь, Гретхен она или Амалия. Погожев медленно повернулся к фройляйн, что осталась с ним за столом и теперь водила пальчиком по его ляжке, обтянутой бархатными штанами, и томно взирала то на него, то куда-то на угол поставца с расписными тарелками.

Алексею Васильичу очень хотелось спросить, Гретхен она или Амалия, но толи от томного взора, толи от шаловливого пальчика по его спине пошли мурашки и в паху произошло некое изменение. Гретхен или Амалия узрев сие, крепко схватила его за запястье и потащила куда-то, и, он точно помнил, что пошел за ней, но по пути взглядом наткнулся на князя Полетаева, который ужинал в дружеском кругу – без всяких там девок. Полетаев, как назло посмотрел прямо на графа и в чертах его граф увидел что-то знакомое до боли, что-то Варенькино, и оттолкнув Гретхен или Амалию, повернул к двери.

Впрочем, это ему казалось, что он пошел. На самом деле, Полетаев и его сотрапезники почти выволокли графа за дверь, нашли для него извозчика и даже заплатили за перевозку насмерть пьяного Погожева в родное гнездо. Но этого ничего Погожев уже не осознавал. Даже наутро, перебирая в мыслях подробности событий предыдущего дня, он мало что мог припомнить о своей попойке. Только иной раз всплывали в его памяти глаза князя Полетаева, так похожие на Варенькины и граф понимал, что что-то с ним такое связано, но вот что…

Чему и удивляться, в голове у графа царил такой сумбур, что и не мудрено. То ему мнился внимательный лучистый и величественно холодный взор самой императрицы, которая оторвалась от разговоров с Потемкиным и смотрела на него все то время, пока он проделывал путь от дверей парадной залы до ее возвышения. То он вспоминал сверлящий взгляд Циклопа. То вдруг переключался мыслями на придворных, что вежливо раскланивались с ним и даже улыбались, но все издалека, как будто он был чумной. Смотри, уж похоронили! А давно ли личики делали заискивающие и кланялись низко, ниже даже чем Гретхен с Амалией. Ну до чего ж лживые морды! Тьфу. Показать бы им. Вот, чтобы все они увидели, от кого нос воротят! Ведь, если разобраться, то две трети из них новорощенные аристократы – ни породы , ни особых достоинств. Он-то не в пример этим выскочкам, исконный боярин. Погожев!

Ничего! Он еще возьмет свое! Утрут носы и снова побегут в ножки кланяться. Дайте только срок.

Вот тут граф и задумался по-настоящему. В конце концов, государыня только женщина. Он хорошо рассмотрел ее глаза тогда, после их ночи. Глаза ее, когда она смотрела на него, коленопреклоненного, сверху вниз были полны надеждой, и столько в них было чувств – и нежность, и недоверие, и даже опасение полюбить так, что забудешь все на свете. Такая любовь, говорят, связывала ее с Григорием Орловым.

Мысли об Орлове невольно навели Погожева на воспоминание о подаренном некогда государыне графом большущем алмазе, названном в честь дарителя. Ходили слухи что подарок, хоть и был сделан к именинам, а всеж имел под собой еще одно основание – некую размолвку произошедшую между Екатериной и Орловым по причине любвеобильности последнего. Говорят, тогда Екатерина его простила. Государыня все же женщина, а женщины любят подарки, что коронованные, что и не коронованные, все равно.

А почему бы не преподнести государыне коллекцию драгоценных каменьев и минералов – раз она такая редкостная, так пусть ее величество тешится, подумал граф. Но, подумав еще немного, принял иное решение – нужно из минералов и драгоценных каменьев нечто такое соорудить, чтобы на всю столицу прогреметь. И красотой, богатством и великолепием вещица эта должна превосходить все, что отныне и до веку подарят государыне. Этим замыслом поделился он лишь с Федотом Проскуриным, и бородач, огладив бороду, тут же впал в такую глухую задумчивость, что графу лишь только с помощью окрика удалось пробудить его.

– Говорю, поди отбери все самые дорогие каменья. К ювелиру поедем.

Федот кивнул и поклонившись графу медленно пошел восвояси. Но глаза его были какими-то точно осоловелыми. Вот тут и опять впору задуматься честный он человек или только вид делает. Но графу было не до того, и он не задумался.

После визита к ювелиру Алексей Васильевич и вовсе повеселел. И вот сам бы не ответил, от чего больше – оттого, что повидавший на своем веку разное Функ, так живо заинтересовался его коллекцией или оттого, что он впервые так близко и накоротке поговорил с Варенькой, встреча с которой, он верил, не была ему случайной. Варенька расцвела пуще прежнего. Полгода назад она уже была хороша, но нынче красота ее стала уж и вовсе замечательной. И прикоснуться к Вареньке было страшно, потому что никак нельзя было понять – настоящая она или морок, что поселился в его голове, еще не совсем проветрившейся после вчерашних возлияний.

Но это все было еще до того, как Варвара скинула шубку, а уж как скинула, то он и вовсе дышать перестал и все мысли из его головы напрочь выветрились. Что там говорил Функ, на каких настаивал кондициях, он ничего не помнил, кроме ее глаз, точеной шейки, бархатных щечек и темных кудряшек. Варенька часто дышала и медальон на тонкой бархотке словно приседал в реверансе. Темный такой медальон весь в золотых завитушках, усыпанных мелкими диамантами. В пламени свечей он рассыпался снопом искорок, отчего вокруг Варвариной и без того аппетитной груди образовалось некое подобие нимба.

Графа от таких воспоминаний аж в пот бросило. Да и что это он? Мечтая возвратить мимолетное счастье быть государыниным амантом, думает все время о другой. Да не ясно ль, что к ней ему путь все одно заказан. Заказан стараниями Параськи Вертуновской. И на что только свела его с ней горькая судьбина? Но граф все же верил в свое счастье. И нынче, стоя у окна, а так же и прохаживаясь по кабинету, продолжал раздумывать над стратегией «переломления несчастной воли судьбы».

Раздумья его, когда они шли в правильном русле, касались до предмета, который разумно преподнести ее царскому величеству. И тут он все более склонялся к тому, что посоветовала ему Варенька, а именно – к табакерке. Но таковых у государыни было многое множество. Как бы сделать такую особенную, что была бы названа любимой и непременно погожевской. Мысль была очень заманчивой, и граф напрягал всю свою фантазию, но ничего такого необычного придумать не мог. Все, как будто, было уже опробовано ранее. Зашедши в полный тупик, он велел позвать Функа, а Федоту Проскурину сказал подготовить каменья для ювелира.

– Мне бы показать чего… – робко попросил Федот.

– Ах, после, братец, после, – поморщился граф, – и без тебя голова кругом. Потом покажешь.

Поджидая ювелира, Погожев продолжил расхаживать по кабинету, как вдруг услышал, что за спиной распахнулась дверь. Стройная фигурка в светлой материи вплыла в комнату. Степанида.

– Ну, чего тебе, красавица?

– От обоза прискакали.

– Что говорят?

– Что, должно, не менее недели придется ждать декораций-то. Да уж актеры сильно померзли. Не велишь ли хоть бы хористам да балету ехать вперед, оставив декорации.

– Вздор! А кто присмотрит? Там костюмов и машинерии на великие деньги, а ну разворуют дорогой.

– Воля твоя, батюшка-граф, – раскраснелась Степанида, – а, я чай, они живые люди. Померзнут дорогой, так болеть еще начнут. А с больных-то тебе какой прок.

– И ведь тоже верно, – вздохнул граф. – Чего делать-то?

Степанида плечиком пожала. Улыбнулась и ресницы опустила.

– Ну говори, лиса.

– Отправь к обозу хоть шуб каких-никаких, да жаровен для колымаг, особливо, где хористы едут.

– Отправь! Да кто ж поедет.

– А вон дворни мало чтоль! Одни лентяи. Чего сделать не допросишься. Один пьян, другой на боковой лежит. Распустила всех графинюшка!

– Это какая графинюшка? – нахмурился Погожев, – Ты это Параську графиней зовешь! Не смей, Степанида!

– Воля ваша, ваше сиятельство, – Степанида присела в реверансе. Душа ее ликовала. Так ликовала, что и сказать нельзя.

– Ладно, поди. Мне некогда теперь. Функ будет с минуты на минуту. Так ты сама распоряжения дай насчет тулупов и жаровен.

Степанида снова присела в знак покорности. Но уходить не торопилась, оттого, что знала, кто он такой есть господин Функ. На перстенек, графом дареный посмотрела украдкой. А ну как граф ей еще какой подарок сделает. Чего иначе он Функа этого позвал.

– Я вот еще думаю, – сказала она медленно, пытаясь тянуть время, – не послать ли туда хлеба, да солонины, да может еще вина, чтобы сугреться было чем, да…

– Пошли чего хочешь. На то моя воля, так и скажи управляющему. Теперь иди!

Степанида покорно направилась к двери, раздумывая, чего бы еще такое сказать, но тут дверь распахнулась, и маленький подслеповатый немец, а с ним немец помоложе с пухлыми папками в руках, появились в графском кабинете. Пока дверь за ними не закрылась, граф хорошо рассмотрел в дверном поеме проходящую по соседней зале Прасковью. Немец же, в силу своей слепоты, особу, именуемую графиней Погожевой не заметил, а принял за оную встретившую его на пороге графского кабинета Степаниду. Именно с ней он раскланялся и воздал все причитающиеся хозяйке дома почести.

Граф, которому не хотелось посвящать ювелира в свои семейные дела, не стал его разубеждать. Степанида и подавно. Она млела от счастья, подавая ручку старому немцу. А тот на очень корявом русском языке восхищался ее тонкими пальчиками и советовал графу заказать для нее гарнитур по эскизу, который он немедленно готов предложить.

Алексей Васильевич обещался. Ювелир, не тратя времени, снял с ее пальчика мерку и намекнул графу, что в его коллекции есть прекрасный опал-арлекин, который как нельзя лучше пошел бы красавице-графине.

Степанида стояла опустив очи долу и вздыхала мечтательно. Графу было вовсе не до гарнитуров для Степаниды и он махнул рукой.

– После обсудим. Поди, Стеша, да позови Проскурина с коробками.

Тут только старый немец задумался, потому что слыхивал историю графа Погожева от своих многочисленных клиенток, и не раз. И он уж точно знал, что супругу графа зовут Прасковьей, а вовсе не так, как назвал граф. Впрочем, немец был тертый калач и удивления не показал. Лишь почтительно поклонился даме и, взяв у подмастерья видавшую виды толстую кожаную папку, повернулся и протянул ее богатому заказчику.

– Это фсе ест эскизы, – проговорил он с некоторой даже гордостью в голосе. Видно было, что ювелир почитает свой вкус отменным, а придумки необыкновенными.

Граф нетерпеливо принялся листать. Но почти сразу поймал себя на том, что ничего нового и необычного в функовых эскизах не находит. Не находит, ну вот хоть тресни! Таковой в точности браслет видел он у княгини Голицыной. Эдакое кольцо у княжны Юсуповой, эдакое тоже мелькало где-то на балу.

– Да есть ли табакерки? – поинтересовался граф.

– Как ше ни быт! – Закивал Функ и тотчас взял у подмастерья другую папку и тоже протянул ее графу.

Погожев зашуршал листами. Немец давал пояснения.

– Фот сюда можно пустит яшму, а по краям сделат рамку из тумпазоф и на крышке большой сапфир. Фаша пейсашная яшма будет хараша к сапфиру. Это я фам гавару, Арнольд Функ.

– Хорошо, – мрачно согласился граф и уж было хотел возразить, что однако ж все это уж не ново, как дверь снова отворилась, впуская Федота Проскурина, тащившего коробки.

Подслеповатые глаза Функа заблестели. Подмастерье весь обратился в зрение. Но Федот, на физиономии которого отпечаталась некая досада, не торопился открывать крышки. И даже бесцеремонно отодвинул немцев, вплотную подошедших к ящикам.

– Я вам, ваше сиятельство, вот что скажу, – начал он свою речь без всяких предисловий. – Вы коллекцию-то из дому не велите выносить. Батюшка ваш меня к ней приставил, так, стало быть, я жизнь положу, чтобы ни одного камушка из нее не пропало. Так что, коли хотите делать подарок императрице, делайте, но только чтоб дома. Вот в задних комнатах оборудуем мастерскую. Станок шлифовальный поставим, так и пусть себе приходят как на службу и тут диковинку свою делают, не то ведь не уследишь.

Граф, хоть и хмурясь выслушал Федотову речь, да ругать его не стал. И даже подивился столь дельному предложению. Сам же кивнул и посмотрел на Функа, на лице которого было написано возмущение.

– Я ест честный ремесленник и знаю сфои рамки, граф Алексей Фасильефич. Однако, как фы ест мой спаситель в том деле с империалом для корзиношки ее императорского феличестфа, я не смогу фам отказат. Харашо, если фы так хотите, мы с Питером – это мой родстфенник и подмастерье, будем приходить и делат диковинка для нашей дарагой гасударыни.

Погожева вдруг кольнула совесть и от хотел было отказаться от таких услуг, но Федот вместо него ответил.

– Вот и славно! Батюшка бы одобрил, – с теми словами бородач отступил на шаг от коробок и открыл одну за другой крышки.

Граф в душе негодовал оттого, что Федот находит возможным вот так распоряжаться, но упоминание о батюшке его сразу отрезвило. И он себя убедил, что это не кто иной, как сам Василий Федорович с небес приходит снова к нему на помощь, говоря при этом от лица простого поморского рыбака, некогда пригретого им в своем доме. Ну, на этот раз так тому и быть.

Немцы, вооружившись лупами и еще каким-то малоизвестным инструментом, приступили к рассмотрению содержимого коробок. Коробок было всего три. В первой разложены самые дорогие каменья – диаманты, рубины, сапфиры, падпараджа, да несколько смарагдов, в том числе и тот большой, что был ценнее прочих. Каждый камень лежал в своей ячейке, обитой бархатом, а под бархат еще ветошка чистенькая была положена, чтобы камушку, не дай Бог, неуютно не было в его гнезде.

Василий Федорович камни-то живыми существами называл и всех уверял, что с ними судьба поступит также, как сами они поступают с каменьями. Вот поддал человек ногой камень, лежащий на дороге, ан и ему судьба також наподдала. А коли он его взял руками и легонько перенес на обочину, то и жизнь ему будет также сладка, как камушку этого человека прикосновение. Вот и слыл старший граф Погожев чудаком из чудаков. Не понимали его люди. Вот разве только Функ.

– Фаш батюшка был истинный ценитель! – Говорил он, не сводя глаз с разноцветного многообразия, – он теперь на небесах, где обретают покой фсе удифительные люди.

От первой коробки он перешел ко второй, где лежали самоцветы – разные кварцы, тумпазы, бериллы, аквамарины, турмалины всех известных цветов. От второй – к третьей. Здесь были поделочные камни – редкого окраса яшмы, ониксы, кремни, малахиты и другие разные, всех и не перечтешь. И у каждой Функ отдал дань порядку и почти нероссийской щепетильности в подборе и раскладке образцов.

Граф же тем временем шуршал листами принесенных Функом эскизов и все хмурился. Не того ему хотелось. Не таковое виделось. Не так как-то нужно. Вот это может быть? Виноградная кисть из самоцветов на крышке, а по основанию винные кубки эмалями выведены. Любопытно, но не то… граф чуть было во гневе не отбросил листок, как вдруг на что-то такое наткнулся. Что ж это было? Погожев начал ворошить листы с таким рвением, что мог их попросту все порвать, но вот тут-то и нашлось то самое. На клочке желтоватой бумаги красовался эскиз – ну ни дать ни взять подходящий. Изображал он табакерку, сделанную в виде небольшого пригорка. На вершине пригорка, опираясь пухлой ножкой на большой овальный камень, предположительно смарагд, стоял Амур и целился Золотым луком прямо в пастушка, вольготно разлегшегося возле сидящей на травке пастушки. Травка и цветочки в ней, само-собой должны были быть самоцветными, а ручеек, что сбегал с пригорка – тумпазным. В руке у пастушки был цветок, а внутри него – некая пружинка с секретом, нажатием на которую коробочка и открывалась, обнажая нутро, поделенное на несколько ячеек, как рекомендовала последняя мода.

– Вот! – Граф победно потряс бумагой у себя над головой.

Функ, сделав соответствующую мину, приблизился к столу, за которым восседал Погожев и вгляделся в рисунок.

– Но это не ест мой эскиз! – Сказал он возмущенно, – Не ест возможност сделат таких пастушков и пастореллин. Это ше ест камен, а не глина.

– А почто рисовал?

– То я рисовал, ваше сиятельство, – скромно отозвался Федот Проскурин, который от своего места возле ящиков ни на шаг не отступал.

– Ты, – подивился граф, – а чего молчал?

– Я уж хотел показать, а ваше сиятельство все молвили потом да потом. Вот уж я обманом. А этих пастушков с пастушками да божка Амура я уж выточу из кости. Тому научен. Правда, таких мелюсеньких еще делать не приходилось, да я спорый – наловчусь…. Коли надо.

Граф сказал, что надо. Функу же велел приглядеть, где какие должны быть камни. Но прежде, чем приступить к тому, Функ еще поартачился:

– Я долшен фас предупредит, граф Алексей Фасильевич, что табакерка по эскизу этот гаспадин ошень много займет места – будет торчат из одежда и нарушат элегантный фид.

– Это как раз не причина, чтобы отказываться от эскиза, – отмахнулся граф, – уж я-то знаю, что Екатерина Алексеевна табакерок с собой никогда не нашивает – они у нее во всех углах комнат разбросаны, а при себе у нее их никогда и нет. Это еще с давних пор повелось. Бывший государь наш Петр Федорович не любил табаку, так и вечно супруге своей выговаривал за сию привычку. Это она мне сама… Хм… Я слышал от многих… Оттого она и не стала табакерок при себе носить – чтобы искушения не было.

Немец не скрывал неудовольствия, но все же принялся за работу. Погожев, сияя от счастья, приказал Федоту тотчас заняться оборудованием мастерской для ювелира. Сам же еще раз вгляделся в эскиз, и тут, осененный идеей, чуть было не подпрыгнул на месте.

– А можно ли, Арнольд Христофорыч, там внутри коробочки выгравировать еще стихи?

– Если мы будем делат диковинка из подходящего камня, то это будет мошно.

– Так делай, Арнольд Христофорыч, я нынче же сочиню.

Немец снисходительно посмотрел на богатого заказчика, но все же поклонился и продолжил хлопотать над коробками с камнями, поминутно заглядывая в эскиз. Федот следил за ним точно недреманное око. Ну что ж, их вполне можно было теперь оставить, а самому – на конь, да проехать верст десять галопом, а то что-то засиделся.

                              ***

Довольный сверх всякой меры граф вышел из кабинета и тут в большой зале потянулся, бросив взгляд на портрет отца, который всегда сразу выделял, несмотря на множество других, висящих рядом. Подмигнул старику, мол, мы еще возьмем свое. И повернул к лестнице, что вела на нижний этаж дома. И вот тут, и вправду, услышал шум боевых действий, кои уже производились в его доме пока еще он не знал кем. Но коль скоро спустился, то тут же и узнал.

Прасковья в сбившемся набок парике, намотав волосы Степаниды на руку таскала ее по всем сеням, а та как могла извивалась, и норовила то ударить барыню, а то и укусить, но Прасковья не сдавалась. Злость придавала ей сил и напрочь отбивала чувствительность к маневрам Степаниды. Обе визжали точно резаные – одна от боли, а другая от злорадного удовольствия. Дворня, присутствовавшая при этой сцене, реагировала неоднозначно. Иные хихикали в кулачок, иные боязливо вытаращили глаза, дрожали, как бы и им не досталось на орехи. Нечего было и ждать, чтобы кто-то вступился за горемычную.