Табакерка. Повести галантных времен

Глава вторая. Ящичек Амура

При дворе играли в коробочку. Игра по меркам галантного века самая невинная, но последствия от нее всякие бывали. Состояла она вот в чем. По кругу пускали простую деревянную шкатулку – не большую, но и не слишком маленькую, такую, чтоб помещались в нее десятки мелких вещей. Каждый, кому попадала в руки такая шкатулочка, должен был положить в нее какой-нибудь незатейливый предмет, но лишь такой, который был бы узнаваем. Словом, если это была, к примеру, булавка, то с какой-нибудь особенной головкой, если платок, то с узором, если шелковый цветок, то именно тот самый, который был в прическе одним памятным вечером… Ну, и так далее. Некоторые правда клали в коробочку и предметы подороже: непарные серьги (одна из них потерялась тогда, ты помнишь…), медальоны или даже колечки. Коробочка, кочуя от кавалера к кавалеру и от дамы к даме, вбирала в себя, таким образом, множество вещей. Но любой из участников игры мог также и забрать вещицу своего любимого или своей любимой, если ее узнал. А взяв, тем же вечером или при ближайшем подвернувшемся случае, продемонстрировать ее, прицепив на свою одежду или вынув из потайного кармана, беседуя на бале или на прогулке. Так влюбленный и не слишком смелый кавалер, а также и дама, могли открыть свое чувство предмету. За то коробочку и прозвали ящичком Амура.

Вареньке, которая всего несколько месяцев назад стала фрейлиной императрицы, принес коробочку князь Комарицкий, которого почему-то маменька давно почитала ее женихом.

– Извольте, Варвара Дмитриевна, – проговорил он с поклоном и протянул ей коробочку на вытянутых руках, – Будучи рабом красоты вашей, я стал слугой этого пухлого малыша с колчаном и стрелами.

– Да о ком вы говорите? – удивилась Варенька, плохо еще посвященная во все тонкости придворной жизни и боявшаяся, что может, не ровен час, чего-нибудь такое пропустила.

– Об Амуре, – убежденно ответил Комарицкий, – это он бросается в нас вами своими стрелами, и сим воспламеняет наши чувства.

Варенька воспламенения своих чувств в присутствии Михаила Федоровича Комарицкого что-то не ощущала, однако, чтобы не обидеть его, тотчас улыбнулась, но ларец так и не взяла, подозревая в нем наличие подарка от князя, принять который означало бы принять и его ухаживания.

– Да что вы, Варвара Дмитриевна, – недоумевал князь, – поди, Амур обидится, как увидит, что вы дичитесь его почты. Вот как нашлет на вас большую страсть к самому Циклопу. А он ведь не так галантен, как иные. Хотя …. Думаю, это он положил в шкатулку тот перстень с бриллиантом да с монограммами.

Тут Комарицкий рассмеялся и кинул взгляд в зеркало. А Варенька наконец поняла, что это и не подарок вовсе, а всего лишь тот ящичек, о котором так часто болтают фрейлины, ожидая выхода императрицы. Ну-ну, очень интересно.

– Коли так, Михаил Федорович, то я шкатулку, конечно возьму. Но только оттого, что боюсь гнева сего маленького божка.

– Там до вашего внимания кое-что есть.

– Мне это странно, но я всеже посмотрю.

– Ах, жестокая! Вам странно! Вы это нарочно меня мучите. Пойду пожалуюсь Марье Саввишне. Поди заступится за меня.

С тем он раскланялся и ушел. Варенька неторопливо открыла крышку и пальчиком пошарила среди всевозможных безделушек. Драгоценный перстень светлейшего, явно предназначавшийся императрице, тут же бросился ей в глаза. Все остальные «подношения Амуру» были всего лишь жалкими побрякушками в сравнении с ним, но все же ей предстояло сделать выбор. Вне всякого сомнения, ей только что подсказали, что именно нужно взять. Брошь с камеей, которой Комарицкий часто прикалывал свое жабо, лежала поверх других вещиц, и Варенька тотчас вспомнила ее. Но брать эту знакомую вещь ей не хотелось, как-то совсем не хотелось. Да и отчего это Михаил Федорович так уверен, что стрела Амура попала в нее, и она спит и видит себя рядом с ним, князем Комарицким. Вовсе нет ничего подобного, и князя следовало бы проучить. Не возьмет она его брошь! Она решительно захлопнула шкатулку. Но потом вспомнила, что по правилам сама должна положить в нее хоть что-нибудь.

Тут Варенька задумалась. Положить вещицу красивую и дорогую сердцу было жалко. Жалко опять же потому, что когда шкатулка вновь попадет к Михаилу Федоровичу, он обязательно это возьмет, ведь он как друг дома давно и хорошо знал все Варенькины серьги, броши, да и колечки. Тогда что ж? А вот что! Уж проучить, так проучить. Варенька пошла к себе и достала из кошелька гнутую полушку, лежавшую там столь давно, что она и не помнила, когда и как монетка там оказалась. Непонятно, по каким причинам Варенька ее хранила, наверное знала, что она может когда-нибудь пригодиться. Вот, видно и настал ее час.

Незлорадная Варенька с огромным удовольствием бросила полушку в ящик Амура и с тем зашагала во фрейлинскую, чтобы передать эстафету подругам. Но на тот момент здесь были только две девушки. Они вяло перешептывались, иногда открывая маленькие искусной работы коробочки и захватывая тонкими пальчиками крошечную щепотку табаку, изящным движением отправляли ее в ноздри. Ни та, ни другая не проявили особого интереса ни к появлению княжны Полетаевой, ни к ящичку Амура, что был у нее в руках.

Катерина Перекусихина – племянница Марьи Саввишны, хоть и была девицей крайне легкомысленной, весело чихнув, от шкатулки отмахнулась, сказав, что это всего лишь возможность одним поживиться за счет других и что тот, кто придумал эту игру вор и все возьмет потом себе.

Варенька не стала ее ни в чем убеждать, тем более что сама сделала самый незначительный взнос, но предложила шкатулку княжне Трубецкой. Екатерина Сергеевна вроде бы даже взяла ее, открыла и воззрилась внутрь, но потом молча вернула Вареньке, сказав, что видит достойной для себя лишь ту вещь, о коей мечтать ей не приходится. С тем она опустила глаза. Варенька видела, как хищно блеснул взгляд Перекусихиной-младшей. При дворе ходили слухи, что княжну Трубецкую дарил вниманьем сам Потемкин. Варенька тоже это знала и тотчас вспомнила про перстень с брильянтом. Не о нем ли говорила Екатерина Сергеевна?

Однако она стояла в растерянности посреди фрейлинской и раздумывала, кому предложить эту злополучную шкатулку. Но вот одна из дверей отворилась и в комнату вошла камер-фрейлина Протасова. Оглядев девушек, которые тотчас повскакивали с мест и присели в реверансе, она указала перстом на Варвару и поманила ее к себе.

Варенька подошла, робея. Черная и усатая Протасова всегда внушала ей страх, хотя ни злой, ни ехидной ее нельзя было назвать. Нраву она была пожалуй даже приятного.

– Что это у тебя, Варвара Дмитриевна?

– Вот. – Варенька бесхитростно протянула Анне Степановне шкатулку.

– А, Посланец, – отмахнулась Протасова, – одумайся, детка. Мне уж он истинно ни к чему.

С тем Анна Степановна звонко расхохоталась. Потом проговорила:

– Ну тебя, Варвара Дмитриевна! Поди, посмеяться хотела надо мной?

– Да что вы, Анна Степановна! Разве я могла… разве… – лепетала Варенька.

– Да Бог с тобой! Чего стушевалась, княжна Варвара? Будет. Я вот тебе поручение дам. Поедешь проветришься. Коли хочешь и домой заедешь, поди давненько не видала маменьку.

– С прошлого четверга.

– Тогда ступай. Поручение будет – поехать к ювелиру Функу, что на Адмиралтейской. Знаешь ли?

Варвара кивком подтвердила.

– У государыни вот тут, – с тем она показала Вареньке брошь в виде корзиночки с цветами, – вот, видишь, камушек выскочил. Да не нашли камушек-то. Так вели ему подобрать такой-же и вставить на место. Да побыстрее пусть сделает. Государыня очень желает надеть брошь-то.

С тем Протасова убрала украшение в коробочку красного дерева, отделанную перламутром, и вручила Варваре. Та присела в реверансе.

– Ну, поди с Богом¸– отпустила ее камер-юнгфера, – да, ты сначала от посланца-то избавься. Долго держать его при себе примета плохая, а в комнате у себя и вовсе не храни – иначе в девках останешься, уж помяни мое слово.

С тем Протасова, которая под сорок лет находилась все еще в незамужнем состоянии, затворила за собой дверь. И там за дверью снова послышался ее звонкий переливчатый смех.

                              ***

Повеление государыни, а Варвара не сомневалась, что всякие распоряжения во дворце, в конечном счете, делаются именно государыней, следовало выполнить немедленно. Ведь было сказано «пусть сделает побыстрее». А это означало, что брошь как можно скорее нужно было ювелиру доставить. Вот Варвара со всех ног и припустила. Экипаж для всяких фрейлинских, читай «матушки императрицы», надобностей всегда был под парами. В него Варвара и прыгнула, едва надев шубку, и шестерка откормленных породистых лошадей сразу рванула с места. У ювелира были, и глазом не успела моргнуть.

Дорогой Варенька осознала, что в руках у нее сразу две шкатулки – и та, что отдана Протасовой, и та, которую передал ей Комарицкий и названная Анной Степановной «посланцем». Должно, лет двадцать назад тоже в такую игру играли, вон у камерюнгферы о ней какие воспоминания остались. Может быть, Анне Степановне нравился тогда какой-нибудь кавалер, а он вот не ответил ей на чувства, и осталась она незамужней. Интересно, всегда ли у нее были такие усы или выросли с возрастом? Если первое, то шкатулка совсем ни причем, и замуж ее не взяли как раз из-за этих усов, но вдруг все-таки из-за шкатулки. Куда же ее деть? Просто так не оставишь, вон там перстень какой драгоценный, еще возьмет кто-нибудь, кому он не предназначается, а ее, Варвару обвинят в воровстве. Нет, надо все-таки кому-нибудь шкатулку отдать.

С таковой твердой решимостью она и вошла в ювелирное заведение господина Арнольда Функа. Узнав, что она из дворца и от самой императрицы, Функ принял ее лично. Старый ювелир слушал фрейлину внимательно, не сводя глаз с броши, которую Варенька держала двумя пальчиками, и все время щурился, отчего живо напомнил ей крота. Потом он аккуратно взял брошь и рассмотрел ее под лупой. Долго что-то измерял, шептал отрывочные немецкие фразы, тонкими похожими на женские, пальцами гладил камни, осторожно стучал по ним ноготком, пробовал на зуб. Варенька смотрела на эти манипуляции с удивлением, пока новое лицо не отвлекло ее внимание.

Колокольчик у входа дзынькнул и в распахнутую дверь вошли двое. Первого она узнала сразу. Граф Погожев. Красавец и выдумщик. Неужели он снова в Санкт-Петерурге? Помнится, покинул он двор после такого происшествия, о котором шептались все и весьма долго. Варвара, как и весь Петербург подробности этого происшествия очень хорошо помнила, не так и давно все случилось. Странно было видеть теперь графа в Питере. Чему и приписать? Неужели так смел?

Граф, как глаза его привыкли к полутьме, тотчас ее увидел и, не замечая функовых подмастерьев, которые немедленно вокруг него засуетились, поклонился ей, и Вареньке показалось, что он как-будто немного смущен. Может всякие встречи были для него нежелательны, вдруг был он в Петербурге тайно. На всякий случай она миролюбиво улыбнулась, взглядом давая понять, что выдавать его приезд не собирается, но он почему-то истолковал ее улыбку как приглашение к разговору и подошел. Варенька протянула ему руку, и он взял ее столь бережно и так горячо к ней припал, что некое подозрение мелькнуло у нее в душе. Но она очень быстро его отбросила. Возможно ли? Граф женатый человек, а то что с женой у него вышло некое несогласие, то это вовсе ничего не значит, ведь до свадьбы, говорят, был у них очень пылкий роман.

– Покупку изволите делать, Варвара Дмитриевна? – Наконец выдавил из себя Погожев, глаза которого ни на секунду не отрывались от ее лица, отчего Варенька почувствовала, как румянец заливает ей щеки.

– Я, – начала она, все гуще краснея, оттого что более всего иного стыдилась своего смущения, никак не вязавшегося с повадками легкомысленного века, когда всякий разговор должен быть непринужденным, – я по поручению ее императорского величества государыни Екатерины Алексеевны, вот вещицу принесла к господину Функу в починку.

Граф бросил взгляд на вещицу, от которой по-прежнему не отрывался ювелир, и воссиял.

– Вот прекрасно, что я вас встретил, Варвара Дмитриевна! Пожалуй, вы будете мне бесценной помощницей!

– Коли смогу.

– Да это истинно, говорю вам. Вы только и сможете мне посоветовать.

– Отчего ж именно я?

Граф не нашелся, что ответить и сразу приступил к делу.

– Я хочу сделать подарок государыне нашей.

– Боже милостивый, Алексей Васильевич, да слыхано ли такое? Подарки делают к праздникам, но просто так, государыне…

– Да не успел я к праздникам, Варвара Дмитриевна, замешкался. Может ее величество меня простит, ведь сердце у нее доброе.

– Доброе, – поспешила заверить Варвара, – однако ж можем ли мы, простые смертные…

– Мнится мне, что можем, Варвара Дмитриевна, ведь подарок будет сделан от сердца, переполненного чувствами.

– Вольно ж вам так говорить! Всякий любит свою государыню, от которой мы видим только доброе, но преподнести подарок может лишь равный.

– А как же алмаз, подаренный государыне Орловым?

– Но ведь то, – заговорила Варенька, но тутже закусила губу, вспомнив, что говорили при дворе о том происшествии, после которого граф был отослан, – коли так, чем я могу помочь вам, Алексей Васильевич?

– Вы, Варвара Дмитриевна, с вашим вкусом и чутьем только и сможете мне посоветовать, какой это должен быть подарок.

– Однако, ведь алмаза, подобного Орлову, у вас, кажется нет, так чем же вы сможете оправдать свою дерзость?

– Алмаза точно, нет, – согласился Погожев, – зато другое имеется.

С этими словами он указал на большого бородатого мужика, что топтался в отдалении. В руках у мужика был какой-то короб, который он держал с бережением, словно малое дитя.

– Поди сюда, Федот, – позвал он мужика, – давай, покажи Варваре Дмитриевне наши сокровища.

Мужик сначала было покосился на Вареньку, и вид его не изобличал радости в душе, но толи Варенькин кроткий взгляд, толи юный возраст быстро переменили его отношение и он уж без опаски, хотя и с великой осторожностью открыл короб. Там в ячейках, точно в сотах лежали самоцветные камни, иные большие, иные совсем маленькие. В полутьме мастерской не очень-то были видны их цвета и переливы, но всеже в воздухе над ними появились маленькие искорки, похожие на зависшие капельки дождя.

– Вот, – проговорил Погожев, – тут много всего. Государыне на новую забаву достанет, – тут он кивнул на брошь, что была в руках у Функа и оба они не сговариваясь посмотрели на ювелира и тут выяснилось, что тот вовсе забыл уже про государынин заказ, и во все глаза смотрит на диковинки, что лежат в коробе у бородатого мужика. Смотрит, руками разводит и губами шамкает, но из уст его ни одного немецкого слова не выходит, а только охи и ахи.

– Ну что, Арнольд Христофорыч, – кивнул ему граф, – сделаем государыне диковинку?

Арнольд Христофорыч тут же засеменил из-за конторки к графу, выкрикивая на ходу что-то совершенно восторженное и очень длинное и исключительно немецкое, словом то, что понять было никак нельзя. Варенька и не пыталась. Ей было как-то не по себе и что-то не нравилось. И еще ей подумалось, что граф очень собой хорош и хорош вовсе не той кукольной красотой, которой в избытке одарен Комарицкий, а хорош по-настоящему и очень по-мужски. Все его движения и манеры, лишенные всякой плавности и изящества ей почему-то очень нравились. Она внимательно смотрела, как он показывал Функу коллекцию камней, как повелительны и вместе не обидны были его слова, обращенные к бородачу, как слушал ювелира, восхищавшегося достоинствами иных экземпляров. И в голове ее зарождалась мысль, что она очень даже хорошо понимает досаду императрицы, которая отослала графа от себя, узнав про его отношения с Прасковьей Ивановной Вертуновской. Но эта мысль была крамольной и неположенной, и еще было в ней, в этой мысли, что-то такое, что и того более раздразнило Вареньку. Она ее постаралась угомонить, и снова искоса взглянула на Функа, хлопотавшего возле мужика с коробом – мужик-то короб из своих рук так и не выпустил.

Ради такого небывалого дела в приемное помещение принесли еще свечей, и камни теперь было хорошо видно. Функ брал в руки каждый камень, осторожно проводил по нему рукой и рассматривал на свет – и всякий раз причмокивал языком и на очень корявом русском без конца повторял, что камни действительно стоящие и коллекция подобрана превосходно.

– Ну, что я говорил! – Воскликнул Погожев и взглянул на Вареньку, а взглянув вдруг переменился в лице и не стал отводить взора, только проговорил с невесть откуда взявшейся нежностью – Варенька….

Она стояла возле подсвечника, и от пламени свечей и теплой шубы ей стало совсем жарко, потому она скинула шубку на руки подбежавшего подмастерья, и осталась в простом светлом шелковом платье, которое было предписано ей по фрейлинскому званию. Варенька и сама знала, что хороша. Ей об этом с самого детства твердили и зеркала доказывали, что это и вправду было так, но к красоте своей она давно привыкла и не думала относиться к ней как к чему-то особенному. Но это все было до того дня и даже до того самого часа, когда она вот так неожиданно встретила у господина Функа графа Погожева. Теперь и именно теперь ей красота сделалась совершенно необходима, и она уже точно знала, что этим особенным ноткам в его голосе, прозвучавшим, когда он называл ее по имени, она обязана как раз своей красоте и свежести. Но главное, она знала еще и другое, – она была уверена, что если кто-нибудь отнимет у нее вот этот его взгляд, она будет несчастна. Ну, пусть только кто-нибудь посмеет это сделать!

Она подошла поближе к графу, так близко, что он очень хорошо мог ее рассмотреть. И он вправду смотрел, держал ее взглядом, не отпускал, словно желая навсегда запечатлеть в душе ее образ – бездонные глаза, лоб Мадонны, покатые плечи и то упругое волшебство, что еле скрывал тугой корсет. Смотрел, пока не был отвлечен Функом, тычущим пальцем в некий экземпляр.

Повернувшись к ювелиру, он не сразу и сообразил, о чем тот толкует, а тот говорил как раз о розовом империале, который совершенно необходим, чтобы восстановить драгоценный цветок в той корзиночке, что привезла Варенька из дворца. Когда Погожев все-таки понял в чем дело, то великодушно согласился на все функовы условия. Тот же пообещал графу посетить его тот час же, как только граф пожелает и принести эскизы гарнитуров, что можно сотворить из того великолепия, которым владел граф. Впрочем, гарнитур – это слишком интимно, тут же заметил ювелир, возможно, лучше было бы остановиться на чем-нибудь более нейтральном. Какое-нибудь пресс-папье, письменный прибор или ларец для особо важных бумаг.

Но граф недовольно затряс головой. Решительно нет. Может, конечно, и не гарнитур, но уж и не пресс-папье. Что-нибудь куда более личное. И тут он снова обратился к Вареньке, а как она думает. А Вареньке отчего-то пришли на ум княжна Трубецкая и Катерина Перекусихина, которых она застала за нюханьем табака нынче, когда пыталась пристроить ящичек Амура в следующие руки.

– Может табакерку, – несмело предложила она, припомнив к тому же, как часто натыкалась на табакерки в самых различных уголках личных покоев государыни.

– Пожалуй вы правы, Варвара Дмитриевна, – согласился Погожев, знавший, что государыня воздает должное хорошему табачку, от кого ж как не от нее эта мода пошла при дворе. Вы подсказали мне добрую мысль. Я был уверен, что наша встреча не случайна.

При этих словах Алексей Васильич посмотрел ей прямо в глаза, но теперь Варенька не смутилась. Потом уже, когда она перебирала в памяти подробности этой встречи, она даже решила что может поздравить себя с первой победой над стыдливостью, которая ей ужас как докучала с тех самых пор, как ее стали вывозить, а уж как получила она фрейлинское звание – и того больше.

Вареньке ювелир объяснил, что по причине того, что камни, составлявшие розу в драгоценной корзинке, встречаются чрезвычайно редко и это большое везение, что таковой удалось найти, спасибо господину графу, так вот по этой самой причине, он сей момент не сможет вернуть украшение государыне. Теперь, когда камень найден, он конечно же в кратчайший срок восстановит драгоценную корзиночку, но прямо сейчас это сделать совершенно невозможно, так как работа по огранке займет немалое время.

С тем Варенька и Погожев вышли из его лавки. Оба были притихшие и оба не спешили расстаться, несмотря на мороз, который к вечеру стал крепчать.

– Когда я снова увижу вас, Варвара Дмитриевна? – Вдруг решился спросить Погожев.

– Теперь я почти всякий день во Дворце. Государыня удостоила меня чести называться ее фрейлиной. Но вы не часто бываете…

– Поверьте мне, Варвара Дмитриевна, теперь все изменится.

– В таком случае вы очень скоро сможете передать следующему вот эту шкатулку, -проговорила Варенька, и вынула из муфты ящичек Амура, который уже перестала в душе называть злополучным и который несколько минут назад принял в свое нутро еще одну вещицу, – вот вам граф.

Отдав ящичек, она быстро распрощалась с Алексеем Васильичем и, отвернувшись чтобы идти к экипажу, тут же наткнулась на собственного братца князя Сергея Дмитриевича Полетаева, что помогал выйти из кареты-берлинки высокой даме в богатом меховом манто. Дама, легко перебирая ножками, быстро сошла на землю и тут Варенька ее узнала. Это была хорошо известная при дворе Александра Васильевна Браницкая – племянница самого светлейшего князя Потемкина. Оба они – и братец, и Александра Васильевна смотрели теперь на нее и звали к себе. И в том, что они прекрасно видели, как Варвара разговаривает с опальным графом, у нее не было никаких сомнений. Возможно они даже узрели, как передала ему Варенька ящичек Амура. То-то теперь разговоров будет!

В своих предположениях она не ошиблась. На лице брата изображалось недовольство, в глазах Александры Васильевны читался интерес. Варенька дружелюбно раскланялась с обоими, но братнего гнева это не устранило.

– В своем ли ты уме, Варвара, – начал он безо всяких околичностей, – где это видано с опальным шашни заводить! Притворяешься тихоней, а сама на свиданья тайные бегаешь. Смотри, вот скажу маменьке.

– Ты, братец, зачем напраслину возводишь, да еще перед Александрой Васильевной – защищалась Варенька, – я по поручению государыни ездила к ювелиру господину Функу, а с графом там встретилась по чистой случайности.

– Да видали мы, как любезничали вы с ним. Вот еще раз увижу, что он на тебя так смотрит, так на дуэль вызову. Вы уж простите Александра Васильевна, да сами видите, что за младшей сестрицей догляд еще нужен.

– Уж очень вы суровы, Сергей Дмитрич, – улыбнулась Браницкая, обнажив белейшие зубы, – так ведь и обидеть сестрицу можно. Знаете, Варвара Дмитриевна, у меня ведь тоже брат есть, да его рано отдали в службу. Еще детьми мы разлучились. Росли мы одни сестры и все думали, хорошо бы, коли был бы братец рядом, ан, нет. Видно не всегда брат бывает защитником, иной раз тираном может сделаться.

– Пожалуй и вы строги ко мне, сударыня, – смутился Полетаев, – кто ж ее поучит, если я не поучу, батюшки-то у нас уж нет. А у ней жених уж имеется, так что не до шашней, – тут он сызнова строго поглядел на Вареньку.

– Да вовсе тут шашни не причем, – с жаром защищалась та, взглядом ища поддержки у Браницкой, – просто граф спросил у меня, какой, по-моему, подарок уместно было бы сделать ее императорскому величеству, вот и все.

– Подарок! – изумился Полетаев и многозначительно посмотрел на Александру Васильевну.

– Должно, граф знает что делает, – миролюбиво отозвалась та, чем успокоила его относительно графа, но не относительно Варвары.

– Вот, коли граф знает, то пусть и делает, что знает, а ты в это дело не ввязывайся. Поняла, Варвара! Нето дома усажу под замок и никуда не пущу.

– Вы, братец, права не имеете, я теперь при государыне, – затараторила Варенька, улучив минутку, – а графу я также сказала, что делать подарки ее императорскому величеству с его стороны предерзостно и что делать подарки должны равные равным.

– Ну коли так, – смягчился Полетаев и внимательно посмотрел на Браницкую, пытаясь понять, насколько хорошо дошел до нее смысл слов, которые несомненно скоро достигнут ушей самого светлейшего и уж точно будут пересказаны государыне, – возможно, Александра Васильевна и права, я с тобой слишком строг, хотя ты девушка разумная.

Александра Васильевна величественно улыбалась, понимая, что брат и сестра именно перед ней сейчас оправдываются. Смешные право, будто ей дело есть до сей мышиной возни. Чтобы успокоить Полетаевых она сделала вид вполне доброжелательный и даже сочувственный. Варенька, узрев в ее глазах поддержку, вдруг выпалила в порыве чувств:

– А граф вовсе не плохой человек. Он очень переживает и в подарке своем хочет выразить все чувства свои к государыне.

Князь аж побелел с лица. Ну что ты будешь делать! Вот нашлась заступница! Да за кого! Не в правду ли с ума спрыгнула девка?! Чего еще она тут наговорит, не известно.

– Ты поезжай Варвара, – строго сказал он, – тебя, я чай, уж заждались, а я с тобой после потолкую.

– Не заждались. Мне Анна Степановна разрешила к маменьке съездить.

– Ну, вот и поезжай. А я тоже приеду, вот как Александру Васильевну провожу. Там мы с тобой и потолкуем.

                              ***

Нельзя сказать, что братнее обещание очень порадовало Вареньку, уж больно сурово оно было высказано. Но что брат может сделать? Ну, побранит, глупенькой назовет, но уж не запрет и на хлеб-воду не посадит. Зато она сделала доброе дело, похвалила перед Александрой Васильевной графа Погожева. Александра Васильевна это обязательно дядюшке передаст и будет Погожеву куда проще устроить свои дела. Зачем ей это было, она еще и знать не знала и об этом не задумывалась. Однако уже сама с собой наедине она решила, что граф ей нравится. Очень нравится. А вот что делать дальше, было совершенно непонятно.

Но это ей не понятно было, а вот матушка, которая встретила ее объятиями и многократными поцелуями, тотчас принялась за расспросы, когда да когда они уж с Михаилом Федоровичем объявят свадьбу. Варвара точно знала, что никогда, да как сказать об этом маменьке, не имела преставления. Ведь та уж лет десять как считала, что сын подруги Мишенька Комарицкий станет мужем ее дочки. Это было для нее также непреложно как солнце днем, а луна ночью. Скажи Варвара, что вовсе не хочет идти за Комарицкого, так для Евдокии Кирилловны свет перевернется. Потому она вместо этого сказала, что вот-вот Сережа нагрянет, и Евдокия Кирилловна заохала и велела послать к повару узнать, что там обед.

А как закончила княгиня распоряжения, то присела к дочери на диванчик и обняла за плечи.

– Ну, как ты, сказывай.

Варенька положила голову к маменьке на плечо да вздохнула.

– Тяжко, – вместо нее ответила Евдокия Кирилловна, – нешто не знаю. Меня бывало тоже все тихоней звали. Перед всеми робела, кавалеров стеснялась, хотя красота моя не меньше твоей была.

– Да я вся в вас, маменька.

– Ну, вся да не вся, – загадочно сказала Евдокия Кирилловна, отстраняя дочь и беря в руки ее лицо, – а ты не завела ли там с кем адюльтеру, что это о свадьбе промолчала?

– А вы маменька, право, странная. Михаил Федорович мне и предложения-то никакого не делал, а вы уж все решили.

– Да какое уж тут предложение между своими людьми. Он уже сколько лет в дом ходит, так и без предложения все ясно, что за комедия еще предложения делать.

Евдокия Кирилловна удивленно рассматривала дочь и словно не узнавала ее. Да, впрочем, и Варенька не видела матушку таковою. Лицо княгини, уже не молодое, но гладкое и белое, лишь кое-где прорезанное морщинками теперь вдруг как-будто сморщилось. Алебастровый лоб пересекла глубокая борозда и вокруг губ залегли складки. А взгляд ее стал таким острым, что от него хотелось укрыться. Где тут признаться маменьке, что Варенька решила и поклялась себе княгиней Комарицкой не быть никогда. Ну, как бы сама она догадалась! А княгиня, как назло, свое.

– Смотри, Варвара, – наставляла она дочь, – упустим жениха, так другой может и не объявиться. Состояние-то нам батюшка твой Дмитрий Павлович, дай ему Господь царствие небесное, оставил не слишком большое. Так-то оно так, красоту твою тоже со счетов списывать нельзя, да ведь ты робка. Не сможешь, как Прасковья Вертуновская заиметь себе богатого мужа, так уж довольствуйся, носа не крути, нето в девках останешься.

Вот ведь уж второй раз за день пророчили Вареньке будущность вековухи. Случайно ли? Может зря она бросила в ящичек Амура сломанную монетку, и теперь отомстит ей маленький языческий божок за такое подношение. А ведь если разобраться, может оно так и будет. Потому что человек, за которого она бы пошла замуж не раздумывая, теперь уж занят. Мало того, что женат, грезит наяву об самой императрице, так что возле него ей места вовсе нет.

– Варвара, – тормошила ее мать, – ты, я смотрю, и задумываться начала, – неужто я права и вскружил кто-нибудь твою неразумную голову?

– А вы, маменька, у меня спросите, – раздался тут голос Сергея Дмитриевича от самого входу в большую залу, где Евдокия Кирилловна беседовала с дочерью, – от нее вы поди ничего не добьетесь. Я уж ее наставлял, да ничего не действует, чуть всю семью под монастырь не подвела, хорошо я удар отвел.

Евдокия Кирилловна охнула и приложила руку к губам.

– Да как же это!

– Вот я вам сейчас все расскажу, а вы маменька ее наставьте, как себя вести. Эдак она и мне в службе урон сделает. Я ведь к князю Потемкину сколь давно просился и только меня светлейший взял к себе, как тут такая компрометация.

Евдокия Кирилловна уж и вовсе расстроенная усадила сына напротив себя и приготовилась слушать его повесть. Вареньку тоже принудили.

– Это ведь ты, Варвара, своим девичьим умом думаешь, что все пустое, – убежденно начитывал братец, – а сама не понимаешь ты, что вмешалась в дело политическое.

–Ой, да как же это! – Воскликнула княгиня и стиснула кулачки, – ты может Сережа, прибавляешь, ну быть того не может! Варенька у нас тишайшая, куда ей в политики-то лезть.

– А вот увидите, маменька, – гнул свое, Сергей Дмитрич и, выложил все, что видел своими собственными глазами и слышал своими же ушами на Адмиралтейской, а потом, не дав еще Евдокии Кирилловне опомниться, тут же указал на подоплеку.

– Я говорить буду откровенно, не считаясь с Варвариным незамужним положением. Она девица не самого нежного возраста, так уж все должна понимать, а коли сама не понимает, то я ей растолкую, иначе наделает дел, так и я погорю и все мы разом. Так вот, – продолжил он, жестом повелевая дамам помалкивать, – Погожев оказался в спальне государыни нашей уж не знаю чьим промыслом, только не светлейшего. А надобно знать, что только он, и никто в целом свете не вправе подбирать ей амантов. Вот почему графа и…. отодвинули. Понятно? А эта милушка, – тут перст князя Сергея Дмитрича указал на сестрицу, – за него хлопотать вздумала! Да перед кем! Перед самой Александрой Васильевной! Да где это видано! Она ведь уж через час все дяде донесет, а там прощай моя карьера, да и Варваре ничего хорошего. Ясно ли?