Ниенна. Берендеево проклятие

– Он и так под Смежами сидел больше двух лет, сильно помогло? – усмехнулась валькирия. – Брось, Ниенка. Понимаю, тебе боязно за него, но подумай сама: ты бы полюбила мужика, который прятался бы в нору, как мышь?

Некромансерка опустила голову. Она прекрасно помнила, в какой момент осознала, что любит. Не в первую ночь в кузнице, и не во вторую, проведённую сначала под покровом тёмной баньки, а затем в дороге до Ахенбурга. А в момент, когда Ингвар её, самую талантливую адептку на Особом факультете, аккуратно сдвинул себе за спину в битве с волкодлаком. Потому как считал: с тварью, что пыталась Ниенну обидеть самым паскудным способом, разговоры на языке оружия и кулаков вести должен только мужик. Тот мужик, которому она дорога, который костьми ляжет, но защитит девчонку, доверчиво протянувшую к нему руки накануне ночью в кузнице. И помнила, каким отчаянием светились его глаза, когда некромансерка приказала сидеть в защитном огненном круге с Ванькой-Йоханом и не мешать ей биться с колдуном. Трус бы с радостью согласился, ещё и телепорт до деревни попросил бы открыть, чтобы сбежать подальше, якобы спасая маленького братца.

Нет, другого она бы просто не полюбила.

Оставалось смириться. С тем, что допросить трупы не вышло, а значит, убийца пока не понесёт наказания и наверняка попытается послать других головорезов. Увы, защитить возлюбленного и его маленькую семью Ниенна по-настоящему не могла, и бессильная ярость выжигала ей душу хлеще калёного железа в пытошных у Инквизиторов.

Магистр Рейван сначала тоже рвал и метал, но быстро взял себя в руки. Понимал: толку с гнева в подобной ситуации никакого. Поэтому махнул рукой и отправился заново заговаривать «броню» на браслете Ингвара, усиливая её и делая многозарядной. А затем велел ежедневно приходить по вечерам после службы в Академию минимум на пару часов. Возвращался Ингвар домой глубокой ночью, полуживой от усталости – декан боевого факультета взялся учить его фехтованию, попутно оттачивая умение драться на ножах.

Если бы не укрепляющие зелья, что помогали синякам, ссадинам и ушибам затянуться до утра, кузнец бы, наверное, долго не выдержал.

– Рейван меня в могилу сведёт без всяких убийц, – кряхтел Ингвар в редкие дни, когда им с Ниенной удавалось хоть ненадолго побыть вместе без свидетелей. – Две недели мечтал оказаться с тобой в одной кровати, а когда наконец оказался – заснул крепче полевого сурка!

– Ничего, зато отдохнул, – фыркала некромансерка, поглаживая измученного парня по голове. – Втянешься потихоньку, окрепнешь и научишься удар самого магистра держать.

– Шутишь? Он меня какими только словами не костерит в спаррингах! И растяпа, и балбес, и сплю на ходу, и глаза свои на службе оставил, – гневно засопел Ингвар. – Я раз не выдержал, спросил: мол, родного сына ты бы такими же словами гонял? А он ответил, что родной сын у него бы и по потолку со стенами бегал, пока драться не научится.

– Он тебя любит, Ингвар. Понимаю, что звучат его обзывания обидно, но ты просто не привык. И поверь, достаётся тебе гораздо меньше, чем парням с боевого факультета. Вельфа с его тройкой он и похлеще костерил.

– И гонял с ранних лет, – Ингвар откинулся на подушки, прикрыл глаза. Вид у него был донельзя печальный. – А мне в двадцать три года учиться боевым искусствам – всё равно, что окаменевшему хлебу вновь стать живым и мягким. Невозможно без чародейства!

Он обнял подушку, едва не уткнувшись в неё носом, и продолжил:

– Твой Вельф с детства драться обучен, я же видел его прошлой весной, после того как вы жаболака в Утранах поймали. Это не человек, а голем, созданный для убийства! Мне никогда и вполовину таким могучим и умелым боевиком не стать, даже с огненным даром!

Ниенна в ответ промолчала. Просто притянула Ингвара к себе и стала вновь поглаживать по волосам, вплетая в осторожные ласки незаметную обычному человеку ворожбу. Кузнец быстро обмяк, успокоился и снова закрыл глаза.

«Спи, счастье моё, – думала некромансерка, стряхивая накопившуюся усталость, заплетая болезненные чувства и эмоции в тканое полотно сна без сновидений. – Однажды боль твоя утихнет и ты поймёшь, что ничуть не хуже и Альбрехта, и остальных. Перестанешь подспудно ревновать, укрепишься в своих силах и умениях, обретёшь уверенность в себе. Осознаешь по-настоящему, что достоин и счастья, и богатства, и ледяной принцессы, которая на тебя однажды так внезапно свалилась. И поймёшь, что никуда всё это от тебя не денется. А пока спи-отдыхай, мой хороший».

Она оказалась права: потихоньку Ингвар становился сильнее, фехтовал всё увереннее и ловчее, научился высоко подпрыгивать и бить ногами противника в грудь, освоил «огненные плевки» – крохотные горошины огня, разлетавшиеся кучно и во все стороны от простого щелчка пальцами. И пусть убийцы больше не нападали (тот раз оказался первым и последним за два с половиной года), кузнец всё равно был доволен тренировками и стал себя чувствовать гораздо увереннее. И дуться на «наречённого отца» прекратил.

«Нет, нам всем однозначно требуется отдых, – думала Ниенна, рассеянно поглаживая любимого по руке. – Столько событий за два с половиной года произошло – у иных людей за всю жизнь подобного не случается. Решено: подадимся в Утраны, в ту лечебницу, где жаболак заправлял. Господин Иван Обухов за два года порядок навёл, кормить, говорят, стали лучше, не травой с зелёными соплями. И Герду с собой позовём, она тоже устала. В следующем учебном году времени на разъезды по водам точно не будет, диплом будущий отрабатывать надо».

– Ничего страшного не произойдёт, – вдруг подал голос Ингвар, словно прочитав её мысли. – Мы до слободы и назад. А потом, как деньги в банк отвезём, поедем, куда хочешь.

– Хорошо, – вздохнула Ниенна. – Надеюсь, так оно и будет. А теперь пойдём завтракать, там Услада, наверное, самовар по второму разу кипятит уже. И котомку с домашней едой нам в дорогу собирает.

– Тогда выдвигаемся скорее, пока тётушка не уложила нам в сумку половину холодильного сундука, – рассмеялся тихонько кузнец и потянулся за рубахой, что висела на спинке стула.

За день до этого

В заповедном уголке Глуховых лесов, в берендеевом краю, в высоком тереме царя Михайлы с утра дым стоял коромыслом. Даже старая нянька Потапиха приволоклась под двери – послушать, чего мужики неугомонные удумали. Выписала вертевшимся под ногами мальцам по щелбану сухонькими пальцами, чтобы расступились и дали дорогу, и приникла ухом к замочной скважине.

Но так ничего и не услышала. Не запер Михайло словом заговорным двери и окна, не повелел стенам сомкнуться так, чтобы ни единой щёлки не осталось. Не затянул окна и двери сплошным дубовым полотном, чтобы не дать никому выйти, пока дело не решится. Он просто и вульгарно заложил скважину для ключа бумажкой. Ну точно человек! Потапиха крякнула от злости, будто больная утка. Вечно от этих людей проблемы! Царь как вернётся из большого мира, так сам не свой ходит. И привозит всякую пакость – то книжки со срамными картинками, то леденцов разноцветных, от которых мальцы, ещё до первого оборота не доросшие, самой натуральной медвежьей болезнью маются.

А намедни тулуп привез модный, из самого столичного Ахенбурга. Короткий, едва пуп прикрывает. Потапиха так и ахнула: вы чего, мол, удумали, вашество? Никак медвежья шкура надоела, захотелось ходить, словно кошка лишайная?! А он только посмеялся. Совсем, говорит, нянюшка, ты понимать важное разучилась. За людьми, мол, будущее, и идеи их надо собирать и во благо себе использовать. И пообещал её саму в Ахенбург через месяц свезти, зубы новые у чародеев вставить.

Нянька едва не обмерла со страху, понадеялась, что шутит. Как оказалось, шутил Михайло лишь насчет няньки. А вот столица всё не давала ему покоя, раз удумал то, что предки осудили бы всенепременно. Отправить в большой мир решил юного Громобоя, сыночка своего брата младшенького! Дитя неразумное по берендеевым меркам, двадцати пяти зим не стукнуло, ещё и болезное, даром что вымахал крепче и выше некоторых полнокровных сородичей. А оборачиваться не могёт, хоть ты тресни. Один раз только удалось медвежонком стать, по малолетству, когда отец на его глазах едва не погиб в стычке с Серохвостыми, чтоб у них задницы поотваливались. Перекинулся и бросился на подмогу, потом пластом седмицу лежал. Едва назад в человеческое тело возвернулся, и с тех пор ни-ни.

А ведь говорила Потапиха, что не беда это. Ну, не могёт оборачиваться, пусть живёт, как получается. Девка из местных за него ни одна не пойдёт, конечно, за ущербного, но мог бы украсть невесту из человеческой деревни. Отец его женился же на такой, не постыдился. А Громобой губы надул, как дитя малое, и заявил, что отец его по большой любви браком сочетался, и ему, сталбыть, не меньшее счастье надобно. А какое уж тут счастье, когда женка-то родами померла? Третий десяток Милован бобылем жил, сына в одиночку растил, так и не женился больше.

А всё люди виноваты, придумали енту любовь окаянную, через неё и честным берендеям жизни нет! И магию придумали, а Михайло и рад, дурак старый. Дескать, вылечат чародеи Громушку, начнёт он оборачиваться в обе стороны легко и свободно.

Держи карман шире, ага! Как бы его на вилы-то не подняли за способность необычную. С оборотнями у людей разговор короткий, а уж у чародеев особенно. Погубят детоньку ни за медный грош!

Потапиха горестно покачала головой и побрела на кухню. Надо обсудить происходящее с кухаркой Марьей да сенными девками. Не каждый день в теремах царских такая срамота случается. Когда еще случай привалит?

Михайло задумчиво поглядел в окно на сгущавшиеся тучи. На подобные знаки берендеи не обращали внимания, но сегодня очень уж хотелось, чтобы задуманное прошло гладко. И потому погода изрядно нервировала даже спокойного обычно царя.

– Еще раз, Громобой. Каковы цели твоего путешествия?

– Попасть в Ахенбург, дядюшка, – смиренно ответил стоящий перед троном парень. – Найти там главную чародейскую академию и передать письмо магистру Рейвану, декану боевого факультета. В распри ни с кем из людей не вступать, чужих разговоров не слушать, к срамным девкам в притон не ходить.

Крепкий, здоровенный, молодой. С копной волос и густой бородой, напоминающими по цвету палую дубовую листву. Такому в трактире вышибалой у двери стоять было бы лепше, сабельки демонстративно натачивая. Подвыпившие клиенты вели бы себя тише воды и ниже травы. Но лукавые глаза, цветом походившие на каштановые орехи, смотрели мягко, с теплотой.

– Молодец, – кивнул царь Михайло. – А ежели сам-первый кто к тебе полезет или слово обидное скажет?

– Заломаю и в канаве притоплю. Или морду набок сверну.

Стоящие за троном плечистые молодчики расхохотались.

– Ой, дура-а-ак! – не выдержав, рыкнул верховный берендей. – Это Топтун с Лисым тебя научили?

Он обернулся на хихикающих сыновей и добавил:

– На горох в сенях поставлю, как нашкодивших мальцов, кухаркам да постельничьим на смех. Не посмотрю, что вымахали под самую крышу. Вы чему его учите? Хотите, чтобы люди сюда пришли уже с огнём и мечом? Мало я сил потратил на договорённости с тамошним королём, чтобы нас признали ещё одним разумным народом и перестали считать нечистью?

– Только с одним королём и договорился, – хмыкнул в ответ языкатый Топтун.

– Зато самого большого в мире королевства. А вы больше бы в царских делах участвовали, а не к девкам человеческим в окрестные деревни бегали. Глядишь, и сами в столицу Острижского государства поехали бы, дипломатические связи наводить. Важными людьми стали бы.

– Мы медведи, – скривился Лисый. – И нас по миру меньше полутора тысяч. Какие там дипломатические связи? На цепь всех пересажают в итоге в зверинцах, на потеху толпе.

– Тебя, смазливого, купчиха какая-нибудь возьмёт в дом, постель ей греть. Ещё и исподнее стирать заставит смеха ради, – подал голос раздосадованный Громобой. Он и впрямь был обижен на двоюродных братьев, подучивших его ляпнуть глупость при царственном дядюшке.

– Зато тебя не возьмёт, такого рыжего, – не остался в долгу брат.

– И не надо, – пожал плечами Громобой. – Я в армию королевскую запишусь. Подвигами ратными прославлюсь, мир посмотрю.

– Ты сначала задание царское выполни и оборачиваться научись, – заговорил отец. И Громобой вмиг стушевался, опустил голову.

Собирались быстро. Вещи в котомку, одежду – на себя, деньги – в кошели на поясе да в подошвы сапог. Берендеи были богаты испокон веков, и в путешествие сородича собрали достойно: золота горстями насыпали и велели спрятать поглубже. В карманах и на поясе лишь серебрушки с медяками болтались, на пропитание да крышу над головой на постоялом дворе в пути. И на переброс в столицу дальним порталом из некромансерской башни в Пятиречье.

Лишь на выходе из терема отец приостановился, тронул сына за плечо:

– Всё запомнил, Громушка?

– Всё, батюшка, – кивнул Громобой. – В распри с людьми не вступать, к срамным девкам в притон не ходить, чужих гадких речей не слушать.

– А морды набок обидчикам да наглецам сворачивать…

– …токмо в подворотне, когда никто не видит, – закончил сын, и оба рассмеялись.

Уходил Громобой с рассветом, чтобы не попасться на глаза никому из односельчан. Понятно, что кумушки в царском тереме уже успели перемыть ему кости, но сегодня на это было почему-то наплевать. Теперь главное – успеть убраться, пока детвора здешняя гулять не высыпала. Весь настрой на важное дело собьют.

И всё же вздохнул украдкой – вот с кем расставаться было по-настоящему жалко. С мальками, робевшими в присутствии взрослых берендеев, он всегда возился охотно. Подставлял шею и плечи для покатушек, охотно ржал дикой лошадью, ревел злобным драконом и, что особенно нравилось сорванцам, квохтал, как курица-несушка, смешно размахивая здоровенными ручищами, будто крыльями.

Одна беда – после курицы местные девки, и без того не слишком привечавшие полукровку, не умеющего оборачиваться, вовсе перестали с ним разговаривать. Только хихикали при встрече, переглядываясь так, будто всё уже про сынка Милована поняли наперёд и всю его судьбу никчемную разгадали.

«Шиш вам, свербигузки, – сердито думал Громобой, вышагивая по деревушке. – Я еще прославлюсь и с победой вернусь… с какой-нибудь. Сами будете за мной бегать!»

По правде говоря, не очень-то и хотелось. Берендеихи были крепки, коренасты, а уж в зверином обличии и вовсе могли так приложить незадачливого супружника лапой по хребту, что бедолага и на ногах не удержится. Связываться с такой «калечному» полукровке было опасно для жизни.

Но и к человеческим девицам Громобой подходить опасался. До сих пор помнил, как старшие двоюродные братья семь зим назад взяли его с собой в Выжгу – портовый городишко в нескольких днях пути. Тогда, притворившись бортниками, они привезли и сдали в лавку местного целителя почти два пуда дикого мёда из самой чащи. Он был горьким, собранным с целебных трав, что цвели от силы пару дней, зато пользу всему телу нёс преогромную. Обрадованный лекарь щедро заплатил золотом, и Топтун с Лисым, хитро переглянувшись, заявили, что остаются на ночёвку в городе.

Громобой тогда изрядно удивился. Берендеям до тошноты противно находиться под низенькими людскими крышами. А за ночь тайными лесными тропами в два счёта добрались бы до дома…

Как оказалось, спать этой ночью братья не планировали вовсе. Пообещав, что вырвут младшему язык, если тот проболтается отцу или царю-дядюшке, они повели его сначала в лавку с воинской одёжей, затем – в бани. А когда ночь выкатила на небосвод хитро подмигивающую луну, направились все вместе не куда-нибудь, а в весёлый дом.

Громобоя тогда прямо с порога едва не сшибло с ног хохотом и задорным визгом, а еще запахами духов, пудры, вина, пляшущих и разгорячённых женских тел. Но тут к нему подскочила хорошенькая и румяная чернокосая девица, без смущения расцеловала в обе щеки и сунула в руки чарку с пенной медовухой. Ошалевший берендей проглотил напиток залпом, и кровь в жилах полыхнула огнём.

Вспоминать о той ночи было сладко и немного стыдно. Одно огорчало: как только он попытался обнять оседлавшую его девку так, как ему хотелось, она неожиданно охнула:

– Да отпусти ты, рёбра поломаешь! Ну и здоровый же ты, как медведь! Лежи спокойно. Я сама…

И ощущение восторга, которое переполняло душу, пропало безвозвратно. Громобой понял, что просто лежать очень скучно, а большего ему сделать не дадут. Да и сам он побоится, вдруг и правда покалечит ненароком? Девки-то человеческие – создания нежные, прямо цветочки. Косточки хрупкие, тоненькие, а уж талии – двумя ладонями обхватить можно.

Так и ушел наутро, растерянный, с чувством, что его одурачили. Нет, он оставил девице целый золотой, отчего та долго целовала его напоследок и приглашала вернуться ещё. Но Громобой уже понимал, что не вернётся. Не по нраву ему подобное.

А что по нраву, он до сих пор не знал. Точнее, знал: лежать в траве, смотреть в небеса и представлять плывущие в вышине облака диковинными зверями. Вытачивать из дерева игрушки да утварь, в любом доме полезную. Возиться с малышнёй. Беседовать по вечерам с отцом обо всех на свете вещах. Считать звёзды перед сном, лежа в постели у окна. И ухаживать за могилкой матери, которую Громобой не помнил и очень по этому поводу грустил, но дело всё равно дарило ему ощущение, что он не один.

А теперь всё это осталось позади. И наверняка изменится, когда он вернётся домой.

Другое дело, что скоро возвращаться он и не планировал.

«Получу помощь от столичных чародеев и в войско наймусь. Меня точно возьмут, я вон какой крепкий, – размышлял он, бредя по лесной тропе. Солнце уютно поглаживало спину невидимыми лучами, в воздухе разливался аромат мяты да земляники, и на душе у берендея было хорошо. – Говорят, тех, кто в королевской армии служит, девки красивые любят. Значит, и меня полюбят однажды. Нянька Потапиха говорила, что я на лицо в человеческом обличии дюже смазлив, значит, бабы воротить нос не станут. А там я ещё подумаю, кого из них обнимать, а кого нет».

Глава вторая. Злая ворожба

Пятиречье встретило троих путников непривычной жарищей, от которой едва не плавились мостовые, а редкие прохожие старались идти по той стороне улицы, где росли деревья, дававшие густую тень. Прибыли они чуть раньше назначенного времени, и Герда умчалась за квасом в лавку с длинным и многообещающим названием «Лучшия прохладительныя напитки всехъ сортовъ». Через несколько секунд оттуда раздался многоголосый мужской рёв, да такой, что Ниенна с Ингваром подпрыгнули на месте. Не сговариваясь, бросили поводья лошадей и ринулись к дверям лавки.

Внутри у прилавка с щекастым хозяином, что улыбался во весь рот, Герду от души колотили ладонями по плечам трое крепких мужиков в облегченных кожаных доспехах, каковые носили вояки в приграничных крепостях в мирное время. Та в ответ заливисто хохотала и отвечала не менее крепкими ударами.

– Всё в порядке, это свои, – фыркнул Ингвар. – Сотник Еремей и Ржан с Семёном, они в числе тех пятнадцати солдат были, которые нам помогли в битве с остроухим. А это взаимное побивание друг друга, я так понимаю, выражает радость от долгожданной встречи.

Самый старший из вояк, широкоплечий, коротко стриженый мужчина с седыми висками, обернулся – и уже через миг стоял с ними рядом на улице. Хлопнул Ингвара по плечу, спросил, в добром ли тот здравии. Перед Ниенной же с почтением склонил голову – некромансерское ремесло внушало людям невольный трепет, и панибратски к ней никто не относился, кроме близкой подруги.

Они прямо на улице залпом осушили поданные хозяином пузатые кружки с квасом и затребовали еще по одной. Лавочник, получивший аж две серебрушки с волшебными словами «Сдачи не надо», поторопился вынести щедрым гостям плетёные стулья, водрузив их в теньке раскидистой липы, что росла на углу здания. Здесь они и сели вшестером в ожидании Бажена с телегой и лошадью. Выпили ещё по кружке кваса, уже не торопясь, заели жареным арахисом, сверток которого подал на компанию довольный хозяин. Вояки охотно вспомнили былое, изумленно присвистнули, узнав, сколько заплатили адепткам в кунсткамере той зимой за головы убитых гулиусов. Но когда Герда предложила поохотиться на упырей вместе, а деньги поделить пополам, смущённо фыркнули и отказались.

– Мне дома кровопивцев хватает, одна тёща чего стоит, – скривился сотник Еремей. – Злодейка похлеще любого упыря, самого сердитого некромансера в могилу сведёт! Ингварка, ты взаправду, что ль, чародеем заделался при королевском дворе?

– Чего? – фыркнул Ингвар. – Больше слушай брехунов! Я главным мастером кузнечного цеха у дворфа Магни Брамоса служу. Для короля разве что заказы выполняю. Вот домой вернёмся и к Ночи явления начну готовить всяко-разное… А чародеем заделался, это верно. Дар во мне от сытой да спокойной жизни открылся. Дети пристроены, учатся, я дух перевёл – и тут наставники Ниенны скрытую магию во мне учуяли…

Мужики переглянулись чуть завистливо, а потом один из них, конопатый Ржан, выдохнул:

– Ты им тама покажи всем, в столице, что в глухомани нашей не одни сиволапые мужланы живут! А то привыкли думать, что мы тута лыко дерём да лаптями торгуем и больше ничем не заняты. Три класса при храме Всеблагого Левия окончили, и хватит, всё равно тупые. Так ты им покажи, что и у нас справные чародеи имеются, ремеслом которых сам его величество не брезгует!

И погрозил кулаком в сторону некромансерской башни с порталом до Ахенбурга.

У Ниенны же от его пламенной речи потеплело в груди. Как ни крути, а Ингвара всё-таки здесь помнили, ценили и уважали. И давно забыли, что он прожил в слободе под Смежами от силы пару лет. Для здешнего люда он успел стать своим.

Плохо, что доверчивый народ так же охотно пригревал и подлецов вроде Радмилы да Соколка.

Бажен явился ровно в полдень. Сердечно всех поприветствовал, обменялся с сотником парой слов о почти готовом заказе, напомнил, что пятерых лошадей из крепости пора бы подковать. Мужчины живо разгрузили гнедых из конюшни при Академии, на которых приехали адептки и Ингвар, утолкали пожитки в возок.

Если бы не дёрнул леший Герду за язык спросить, как дела у самого Бажена, – вероятно, всё бы и дальше шло, как по маслу. Но увы, человек, как известно, предполагает, а бог располагает.

– Хорошо, – довольно кивнул староста кузнечной слободы. – Детвора подрастает, Баюн всё талдычит про учёбу в жандармском корпусе Ахенбурга. Настроен серьёзно, помогает мне в кузнице, как большой, а я за то деньги в кубышку его откладываю. Поди, в столице-то проживание дорого стоит… Нишку начали грамоте учить. И у Сабура всё хорошо: как от Радмилки отвязался, так и с женой молодой наладилось. Разродилась благополучно, девчонка у них. Уже на ножки встаёт, за тятькин палец держась. Да ты сама с ним поговоришь, он охотно всё расскажет, меньше часа – и мы в слободе!

И ушёл в лавку за квасом и рассыпным чаем, не замечая, как вытягивается лицо у валькирии.

– Ты знала? – выдохнула она, как только за Баженом закрылась дверь.

Ниенна не стала лгать:

– Знала, и Ингвар знал. Не стали тебе говорить, не знали, как отреагируешь. А надо было?

– Надо, – рассеянно кивнула Герда, словно мыслями была где-то не здесь. – Я бы хоть подготовилась морально. Леший, не хочу я перед их глазами мелькать! Найдутся сплетники, расскажут жёнке молодой, как он меня замуж звал, а я было согласилась, да потом уехала…

– Бажен тебе и сейчас не рассказал всего, – сотник Еремей задумчиво огладил подбородок, заросший недельной щетиной. – Тут дело такое… Сабур-то девчонку твоим именем назвал. С отцом-благодетелем даже ругался по этому поводу: тот ни в какую, мол, не нашенское имя, а Сабур как оглох, никого не слушал, ни жену, ни брата, ни товарищей по артели кузнецкой. Малютка без имени почитай три седмицы прожила, стыдоба какая! И додавил их всех: так дитя и записали – Герда Сабуровна…

Вид у валькирии сразу сделался такой, будто ещё одну кружку холодного кваса вылили ей прямо за шиворот.

– Не поеду! – замотала она головой, будто стряхивая наваждение, и повторила жалобным голосом: – Да чтоб мне провалиться, не поеду! Как мне в глаза его жене смотреть? А односельчанам? Им плевать будет, что я его и знать не желала, и думать забыла! А если он на виду у всей деревни таскаться за мной начнёт?

Дело прямо на глазах принимало нехороший оборот. Но тут сотник шагнул вперёд и аккуратно положил здоровенную ладонь Герде на плечо.

– Не голоси, дочка, чай, не на рынке репой торгуешь, – спокойно и ласково сказал он, сжимая пальцы. – Чего прохожим зря пищу для слухов давать? Бери-ка подругу да поехали к нам в Смежи. Ингвару одному обернуться туда-сюда намного быстрее, чем с вами. Уж не обессудь, но вы, бабы, как языками зацепитесь, так до второго пришествия Всеблагого Левия вас в стороны не растащишь. Только приедете и начнётся: посмотри дитёнка на предмет хвори иль проклятия, отведай пирожков, расскажи столичные сплетни, перечисли в красках, кто кого и сколько раз… Тьфу, в общем! Ингвар бумаги от Услады передаст, новый договор кровью скрепит, чтобы у чародеев с мистиками вопросов не появилось, деньги заберёт – и назад.

– Меня Бажен попросил помочь в кузне немного, раз уж я колдун теперь. У него заказ какой-то дюже сложный, а он зимой пальцы застудил, плохо сгибаются, – смутился Ингвар. – Лекари приезжие сказали, не раньше осени облегчение наступит.

– Ну так помоги и возвращайся, – не уступал сотник. – Сейчас едва полдень минул. К вечеру управитесь и с продажей дома, и с работой в кузне, и в бане ополоснуться успеешь. У нас-то общая мыльня, у Бажена банька всяко лучше. А потом в крепости заночуете и утром назад, в столицу. Весточку отправишь зачарованным почтовым стрижом, я охрану пришлю, чтобы по пути не напали да не ограбили. Семь вёрст вроде близёхонько ехать, да и сумма для вас невеликая наверняка, зато для деревенских – искушение…

– На мне защита стоит, она грабителя любого испепелит на месте, – фыркнул Ингвар. – Ну, раз такое дело… Поедете?

Последнее слово он произнёс, обернувшись к Ниенне. Та уже поняла, что дело вышло нехорошее, и сама себя мысленно ругала за малодушие. Надо было всё подруге сразу рассказать! А теперь заставлять Герду ехать в слободу было бы форменным издевательством над её чувствами. Наоборот, следовало поговорить с ней наедине, повиниться, рассказать подробно обо всём, включая переданное зелье от пьянства. Затем набраться духу и выслушать справедливые упрёки. Заслужила, чего уж там!

Но оставлять Ингвара одного тоже было страшно. Как бы кузнец ни храбрился, в умении драться он не дотягивал даже до боевика-третьекурсника, несмотря на огненный дар и науку магистра Рейвана. А вдруг и впрямь убийцы идут по его следам в надежде, что здесь охраны всяко меньше?

Тревогой делу не поможешь, ей ли не знать. Однако для попадания в беду достаточно одной минуты, не то что половины дня. По-хорошему, стоило отправиться с женихом, оставив подругу на попечение вояк из крепости, они ведь дружили не первый год. Той зимой, когда колдуна остроухого ловили, валькирия и вовсе ездила одним днём к кому-то на имянаречение ребенка. Ей-то не было нужды экономить на переходе порталом. Надо полагать, про Сабура и остальных из слободы точно с ней никто не разговаривал, не дураки же – понимали, что к чему. Да и смысл мужикам болтать о чьих-то несложившихся отношениях? Иных дел по горло.

А вот деревенские бабы непременно захотят обсудить с Ниенной произошедшее. Спросят про Герду, втайне надеясь, что некромансерка расскажет о чём-нибудь непристойном из её жизни. Обязательно сообщат, как страдает бедный Сабур и как мучается с ним молодая жена, ведь каждому в деревне ясно, что любит он до сих пор столичную девицу. И вздохнут напоследок: мол, не могла твоя подруга перетерпеть? Полечила бы потом супружника в Ахенбурге от пьянства, там, поди, и не таких в чувство приводили.

И никто не поймёт, что дело было вовсе не в пьянстве. Хотя и в нём тоже, если не хочешь подобное «счастье» терпеть подле себя ни за какие коврижки. Но деревенским бабам, что довольны самим фактом замужества за небедным, молодым и симпатичным кузнецом, этого не объяснить.

Поэтому Ниенна просто отвела Ингвара к телеге, торопливо порылась в сумках и извлекла оттуда кулон в виде крохотной звёздочки на серебряной цепочке.

– Как чуяла, что пригодится. Не снимай, пожалуйста, – попросила она шёпотом, надевая цепочку ему на шею. – Этот камушек поможет мне найти тебя, где угодно. Главное – быть у воды и на ровном месте, не под горой. Слобода как раз по местности подходит, вокруг топи на много вёрст. Ежели вдруг тебя ранят или в болото уведут, я почую и наведу телепорт прямо по камню. Только не снимай его ни в коем случае. И ещё в камне есть заклинание «крик о помощи», одноразовое, но всё же… Активируется мыслью и сжатием кулона в руке. Береги себя, пожалуйста.

– Льдинка, ну чего ты? – с нежностью взглянул на неё Ингвар. – Что со мной тут может случиться? Я эти места знаю, как свои пять пальцев. В болоте скорее я убийц утоплю, чем они меня. А если кого из деревенских подговорят напасть – так после мордобойной науки Рейвана я их в полпинка одолею.

На том и разошлись. Девицы поехали с вояками короткой дорогой до крепости, а Ингвар с Баженом отправились в слободу. Ниенна долго оборачивалась ему вслед, затем сама себя одёрнула и мысленно обозвала курицей. Ещё бы под крыло его спрятала и не выпускала, как дитя малолетнее! Он взрослый мужик или кто? Даже будучи необученным, волкодлака завалил, а сейчас и с десятком упырей справится. Главное, чтобы не вылезло из глубины лесов чего похлеще…

***

В эту ночь Громобою в очередной раз снилась матушка. Приходила она редко, но метко, и после каждого такого сна он просыпался с мокрыми глазами и хлюпающим носом.

Мальцу недорослому плакать не стыдно, а вот здоровому мужику, что в человеческой избе, куда его пустили на постой, потолки головой подпирал, – уже соромно. Однако жизнь и без того была наполнена позором всяческих видов, хоть на ярмарку выходи на развес торговать.

За то, что мать родами померла, дав ему жизнь. За то, что батюшка, любивший её искренне и беззаветно, с тех пор улыбался только сыну, а сам будто согнулся, приник опечаленно к земле. И больше не женился.

За то, что не оправдал ожиданий ни отца, ни старшего брата его, царя Михайлы – не мог оборачиваться в медведя, подчинить себе ключевую особенность берендеев. Нет, совсем безнадежным он не был, один раз же получилось, когда батюшку от волкодлаков защищал. Но потом едва вернулся в человеческое обличие и лежал пластом трое суток.