Я сунул пакет с едой в холодильник, вынув оттуда хлеб, который оставил в пакете на столе. Снял с себя вещи и нырнул под душ. Стоял долго, вода отключала мысли, отключала чувства, включала воспоминания без всякого анализ, без суждений, без смущений, страхов и беспокойства. Хотелось выкупаться в реке, отдаться большой воде, пообещал себе завтра сходить. На этой стороне или на той, всё равно, там тоже была река, я это высмотрел из их двора. Если я теперь попадаю в чужой дом неизвестно как, то пусть. Если это безумие, я тоже на такое согласен. Скоро я отсюда уеду и мне теперь будет что вспомнить, будет что рассказать психиатру, может быть, мне пропишут долгожданные успокоительные, рецепт на которые я всё никак не могу выклянчить у врача. Давно, с детства – бессонница. Кошмары. Порой их неделями нет. А когда начинается их череда, они не останавливаются, пока полностью не обесточат и не вымотают меня. Прекратятся, только если окончательно выпьют. Доктор говорит, что мне стоит попробовать научиться справляться самому. А я давно не вижу выхода из этой ночной ловушки.

Долго не могу уснуть. Верчусь, настроения ловить интернет и читать нет. Нет настроя из-за увиденного недавно. Перед тем, как уснуть, беру в руки яблоко, долго верчу его, как игрушку, надкусил. Сочное, кисло-сладкое, каким и должно быть. Какими такие яблоки и были раньше у нас. Не те, что терпкие и горьковатые, вяжущие сейчас. Жую с хрустом. Яблочко утешило, сработало снотворным.

Утром открываю глаза на рассвете. Спал совсем не долго, но чувствую себя бодро. Да я будто помолодел! Потянулся и не учуял ни следа ставшей привычной за последние десять лет утомительной ломоты в теле. Никаких снов! Неужели из-за яблочка? Разум перенасытился удивительным накануне и сегодня отдохнул вместе со мной. Надеюсь, сегодня не подведёт. Я лежал, потягивался, нежился. Вертелся в клубке тепла под одеялом. Наслаждаюсь уютом дома вовсю под посторонний шум. Детский и взрослый голоса, и вой блендера. Стоп. Какие голоса? Откуда? Я тут один. Комната та же, где я уснул. Осмотрелся. Без неожиданностей в виде полётов встаю, одеваю резиновые шлёпанцы-вьетнамки. Их любил таскать на себе именно здесь, в этом доме. Иду в коридор. Шум гудит и стихает. Я замер. Стою на лестнице, держусь за перила. Только я расслабился, снова завыл блендер. Это внизу. Бегу вниз. Тишина, воробьи и синицы перекликаются во дворе. Пересекаю площадку между первым и вторым этажом, как водораздел. Высовываю голову во двор. Котов не видать, завтракать не пришли, что странно для таких обжор и попрошаек.

Сделал крепкий кофе, без сахара и молока. Не эспрессо, конечно, для этого нужна кофе-машина, но в чашке залить тоже пойдёт, лишь бы были зёрна хорошие. Аромат напитка уже сам по себе внушает хорошее настроение. Я решил взяться за дела и починить что-то на другой стороне. Почему бы и нет? Помню, я заприметил там, у них, покосившуюся дверь флигеля. Вспомнил про свой ящик с инструментом, дедушкин ещё, деревянный самодел с ручкой, набит молотками, плоскогубцами, гвоздодёрами, по дну россыпью пригоршня гвоздей разной величины. Всё по-старинке, никаких шурупов с шуруповёртами, никаких степлеров. Всё вручную и на ржавых гвоздях толщиной с палец. Нужно пояснить, что я мастер по ремонту так себе. Могу что-то приколотить, чтобы окончательно не оторвалось и не грохнуло по голове. Или уже окончательно доломать, утилизировать. Дому всё равно. Больше некому тут всё чинить. А моя тётя по-старинке полагает, что каждый мужчина с рождения способен к вождению авто, ремонтам и рубке дров. Суровая мужская работа, будь она неладна. Тётушка свято верит в меня и мои способности, закрывает глаза на мои косяки. А я в ответ подыгрываю ей, что её маринованные патиссоны ужас как вкусны. Всем так дешевле.

Люблю сладкий, ароматный кофе со сливками или молоком, в большой чашке, с ванилином и шоколадом, каппучино или латте. Но иногда нужен простой удар кофеином в башку, как в этот раз. Махом проглотил всё, что было в чашечке, поморщился. Горький. Гадость этот ваш кофе, когда он не сладкий!

Взял инструмент и решил походить по дому. Туда-сюда, попробую, может, выбросит к моим новым «соседям». Я уловил, как это работает. Я всегда фантазировал о такой возможности, отправиться на другую сторону. Оно сработало! Почему бы не сработать? Я вынырнул на третьем этаже, в маленькой спаленке, рядом с детской, чья это комната, можно было только гадать. Родители мальчишки планировали ещё одного ребёнка? У мальчишки есть брат или сестра? Гостит ребёнок родственника? Соседняя детская пустовала, в доме тишина. Уехали. Хорошо, я могу походить и поискать, сам не ведаю, что. В детской лежала тетрадь, я поставил инструмент на пол и открыл. Чистые листы разочаровывали своей незаполненностью, вот, нашёл, где был вырван лист. Край письма в точности совпадает с оборванной кромкой бумаги внутри. Я вынул письмо, расправил, приставил. Подходит. Оно! Похоже, что ничего из написанного мальчиком на листочке ещё не успело случиться. Везде процветал тот самый неиссякаемый житейский хаос. Там и сям небрежно и легкомысленно валялись вещи так, как если бы хозяева отлучились совсем ненадолго. Но листа, на котором были прописаны роковые строки, уже не было на месте в тетради. Факт.

Их дом был роскошно светлым. Будто акварельная бумага в махонький изысканный пыльно-розовый цветок, обои здесь во всех комнатах третьего этажа. Вот одна стена выкрашена в тёмный изумрудно-зелёный, в другой комнате ещё стена цвета бургунда и рубина. Это было стильно, со вкусом, пахло свежими красками, клеем. Отделке было явно около года, если верить ароматам текстиля, клея, акрила, а ещё блеску и свежести оттенков стен, потолка и дверей. Молочно-кремовые двери и дверные рамы, ониксово-чёрные металлические витые ручки и в подобных цветах пластиковые рамы окон. Какой интересный у этой семьи вкус! Я окунулся в восхищение и созерцал, впитывал. Если бы мне выпала возможность за скромный бюджет самому сделать дизайн своего дома, он был бы именно таким. Точно таким. Эклектика, смесь милого мещанства и дизайнерского снобизма. Удивительно. Полы тускло-серые, с зеленцой. Обычный ламинат. Дёшево. И как дорого! Я бы здесь жил. Я бы жил именно здесь. Я влюбился.

Забираю тетрадь, открываю дверь и снова дома. Наше жилище будто было изнанкой тех хором. Дома были настолько разные, насколько и дополняли друг друга. Инь стремится янь через тонкую плёнку волшебства, разделившую миры. Я держу в руках тетрадь, комкаю её и понимаю, что забыл там инструмент. Через пол и стены моего дома прокатилась дрожь. Как если бы где-то внизу на глубине проносился бы поезд метро или вдалеке бы рвали карьер. Землетрясение? Похоже, что миры начинали перемешиваться. Я присел на край кровати в одной из спален второго этажа. Сверху, с потолка сыпалась пыль. На улице что-то выло, не по-собачьи, а низко, гулко, утробно, угрожающе, так, что я почувствовал: колет кожу иглами. В нём, в том вое было какое-то предупреждение. Он не был бессмысленным, он не был на слух, как собачий. Он был таков, как будто кто-то говорил со мной. Дул в трубы, посылал мне сигнал. Звук звериного горна несётся через стволы и кроны деревьев, через кусты, через клеть бурелома. Перепрыгивает через овраг и попадает в цель, в нервную систему земли, подвала, чердака, труб, стен. Под мою кожу, ко мне в нервы. Вставай. Голос был как и вой, давящий, тревожащий, будоражащий, он предупреждал. Я чуял нехорошую необъяснимую неотвратимость, безуспешность грядущее остановить. Тетрадь была отправлена под рубашку во внутренний карман. Джинсы, клетчатая байковая красная рубашка, белая футболка, всё в пыли двух домов. Встал, переобулся. Чую бег крыс где-то над потолком, на чердаке. Котов бы поискать! Спускаюсь вниз.

Кот проник в холл через окно. Второго кота пока не наблюдалось. Ну надо же. Обычно они гуляют вдвоём. Я покормил Рыжуна. Серый и Рыжун, оба кота были серого с чёрными полосками окраса, белыми «воротничками». У Рыжуна была белой переносица. А Рыжун потому, что хотелось рыжего кота. Пусть будет рыжим имя. Братья, не разлей вода. А сейчас из двоих только один. Нелепая догадка закралась в голову, что Серый пролез на другую сторону и он сейчас там. Мог пройти туда вместе со мной. А может быть, они и сами туда-сюда ходят. Дом снова тряхнуло. Вижу на столе чашку, дымится чай с малиной, аромат перетёртой с сахаром свежей ягоды. Белая глянцевая керамика, красивый пастельноцветный единорог налеплен сбоку. Ручная работа. Аккуратная. Авторский проект. Наверняка в одном экземпляре. Поковырял внутри своей ложечкой. Беру чашку, досыпаю сахару, размешиваю и иду к гамаку. Птицы поют оголтело, орут. Будто пытаются прокричать дыру в воздухе. Сел на гамак, раскачиваюсь. Чай дымится, дую, пью, громко сёрбаю и проливаю розовое ароматное лакомство на футболку. Вкусный!

На гараже блики солнца через крону, красивая светотеневая рябь. Меня с раннего детства завораживала игра света и тени древесной листвы. Я снимал бликовые панно на папин старенький Зенит, потом на любимый плёночный Пентакс, а потом были мыльницы, цифровики, даже плёнка средний формат ненадолго. Телефон! Снимал ещё Нокией 5810, самое сложное было вытащить оттуда фото, потом возникли смартфоны, беззеркалки. Лечебная светотень возвращала меня к жизни, собирала из серых пятен моей расползающейся души искру, которая успевала тлеть ещё какое-то время до следующей спонтанной спасительной фотосъёмки. И сейчас оно меня собрало. Полулёжа я наблюдал, как внутренняя мозаика, перекручиваясь, складывала разные узоры, одинаково красивые и причудливые, лепилась из событий, ожиданий, из прошлого. Из будущего, настоящего, из несуществующего параллельного. Обнимая чашку, я парил в гамаке. Плыл в воздухе, имея ковёр-самолёт из верёвок, брезента и одеяла. Новый для меня вкус печали вытек из щелей моей потрескавшейся души, печаль-предчувствие, мне было свойственно предупреждать события эмоциями, а не наоборот, как у всех. Предвестники. Так я называл их. Предвестники – преждевременные схватки у беременной женщины. И я часто довременно проживал предстоящее с его волнами движений и чувств, и с полным отсутствием фактов. Волны упреждения, предвестники были теми схватками, что настраивали меня сразиться с грядущим, с демонами предстоящей боли, страха, поражения. Готовили они так, что вначале ломали меня, а после собирали в нужную форму.

Ласково руки воздуха, принимая форму ветра, касаются моего лица, рассыпают сверху листья, осень скоро. Кот забрался мне на живот, я опять задремал. Проснулся, рука сжимала единорога за ручку, чай был допит, оставался один холодный, ледяной глоток, пара мошек плавало у дна. Этот глоток вернул меня в реальность, какой она распласталась между солнцем, желтизной увядания листьев и цветов, стенами, оградой, рекой, садом и лесом. Я не хотел вставать. Вязкие сны тянули меня обратно – улечься, поджать колени, обнять одеяло, оставаться недвижным, в покое. В такие дни осень уверенно наступает каждый день, каждый час, заметно меняются вид, состояние, воздух, запах, мысли, длина теней и то, что хочется в оставшееся световое время делать. Холодало. Я начал подниматься, качнулся гамак и я полетел кувырком в траву, но не приложился, а взлетел ввысь, мазнув лицом по дикой зелени, подорожнику и белой «кашке». Галиум верум вездесущий застрял у меня и между пальцами, остался в руках, ухвативших что смогли.

В этот раз так легко не обошлось. Меня больно крутануло в воздухе, как штопором открывали бутылку, чуть не переломало кости, затрещали суставы, было ощущение, что сейчас вывернет с мясом, но вывернуло только меня прямо на траву. Упал я лицом прямо в свою блевотину, оттолкнулся руками. И вот меня поднимает и крутит снова. Я не паникую, нет, я просто жду, когда всё это закончится, обычно я пугаюсь именно так. Меня обернуло ещё пару раз, морская болезнь у меня всегда была и сейчас она проявила себя целиком на траву. Единорога крутило вместе со мной, рядом. Я его не держал, чашку раскрошило и черепки упали снегом в грязь, созданную мной. В голове гудел гонг, вместо голоса мне это понравилось меньше, я был готов на всё к концу соковыжималки. Меня резко поставило на ноги, я опрокинулся на них, как неваляшка. Была такая игрушка – Ванька-встанька, я застал только один экземпляр прямо вот здесь, в этом доме, на этой поляне. Бабушка показала мне его, грязного, а теперь это я, я тот Ванька Встанька. Ноги стали чугунно тяжёлыми, они вросли в землю, а за шею будто кто-то потянул. Внутри пустота. Я покачался на ступнях некоторое время и устремился внутрь дома.

Попал прямо в дом к мальчишке. В тетрадке я прочитал, что его звали Бобби. Бобби. Странное имя для наших широт, я иду, Бобби. Где там у тебя ванная? Семья Бобби шумела наверху, я забежал и закрылся в ванной внизу. Мне было плевать на присутствие людей. Я ополоснул футболку прямо под краном и надел на себя мокрую. Рубашку почистил влажной рукой, ничего, пусть высохнет. Отряхиваю брюки, смотрю в зеркало и вижу синие круги вокруг глаз. Эй, ты кто? Ты ужасен! Прислушался под дверью, никого. Похоже, что все наверху. Я не боялся, что меня поймают, мне всё ещё казалось, что произошедшее не настоящее и этого на самом деле в реальной жизни не происходит. Приоткрыл, шагнул и тут же в сторону, в гараж. Очнулся уже в своём гараже. На полу. Это выглядело так, будто просыпаешься ото сна, резко, хлопком, испугавшись.

Пол бетонный, холодный. На улице снова воют. Жутко. И успокаивающе, снова, снова. Начал вставать и поджал ноги, понял, что штаны мокрые и тёплые. Не помнил, когда это случилось. Как в детстве, когда ночью просыпалась в мокрой постели, если дед бродил по дому со стонами. Нащупал выключатель осторожно и бережно. Нажал, тусклая «лампочка Ильича». Тут столько барахла валялось от деда и отца, сбросил свои джинсы, боже, я когда-то ими дорожил, радовался, когда купил. Плевать. Сбросил их, швырнул в кучу серого тряпья. Надел какие-то старые пыльные рабочие штаны, найденные в той же куче. Застегнул ремень. Готово. Щупаю тетрадку, она тёплая, хранит тепло нормального. Живого. Здесь, в неопределённой дроблёной неразберихе многое не казалась живым, нарисованное плохо и смазано, небрежно. Я сам превращаюсь в пустое. В хрупкую несчастную оболочку, которую начинают растаскивать на части неведомые слепые силы. А если я трогал тетрадь, мир вокруг наполнялся, насыщался светом, становился настоящим и живым. Я сам пропитывался теплом, желанием, дыханием, жизнью, мыслями. Смелостью видеть.

Меня утешала идея, что всё рано или поздно закончится. И хорошее, и плохое. Улавливаю этот правильный ритм и держусь этой мысли, как малыш мамочки. Хочу прекратить этот кошмар, но мне не кажется правильным сесть сейчас в авто и уехать. Я пытаюсь дозвониться психиатру, друзьям и близким. Гудки. Никто не берёт трубку. Легче дозвониться чертям в ад! Не знаю, куда я сам уеду, если меня раскрутит над землёй в пежо с работающим двигателем. Или если я пересеку линию ворот и влечу в стену домика Бобби всеми лошадиными силами. Что ж. Остаёмся. Я открыл тетрадь, уселся в кресло-качалку в холле, взял карандаш и замер. Почему-то решил, что если запишу свои воспоминания, мне станет лучше. Я писал под хруст крыс в других комнатах и блуждающие звуки чужого дома, которые то возникали, то исчезали, будто звуки радиостанций, если крутить ручку старой радиолы.

Если быть честным, я и не очень-то хотел сюда кого-то звать. Боюсь, что кто-то мне родной и близкий, любимый, приедет меня спасти и попадёт вместе со мной в эту ловушку. Не могу себе позволить даже мыслить про такое. Страшно, отчаянно страшно, безнадёжно и безвыходно. Я понимал, что я один, полностью, и у меня есть лишь малыш Бобби, голос и воспоминания.

Когда я был совсем маленьким, однажды я застал деда за разговором с кем-то во дворе. Он стоял ближе к забору. Забор тогда ещё не был так безнадёжно стар. Дедуля говорил и размахивал руками, кричал на невидимого собеседника. Воздух вокруг него замер и звенел, будто дедушка находился в коконе из застывшего воздушного света. Напротив, там, где должен был стоять невидимый собеседник, воздух плескало и колыхало, будто желе. Зенит дня сверкал жизнерадостным пейзажем, такое же, как нынче, лето. Яблони плодоносят, излучают аромат своих легендарных плодов. Ворчат пчёлы, а розы, согревшись в солнце, тонко ноют откровенным, немного навязчивым, неприлично сладким. Всё земное, насыщенное, безопасное. А у ворот дед, и я смотрел тогда и понимал, что мир хрупок, он пластичней, уязвимей, чем моё тело хочет знать. И если вот так стоять и разговаривать с никем, мир возьмёт вдруг и треснет. Разорвётся и раскатится бусами по окружности земного шарика, необратимо. А из чёрного чужого ничего вывалится чужое неизвестное.

Дед видел кого-то, кого не видел я и не хотел видеть, если быть честным до конца.

– Дедушка, с кем ты говорил? – я спросил его потом, держа крепко за рукав гладкой довоенных времён рубахи.

– Кое-кто приходил ко мне, они хотят меня забрать! А я им сказал: нате выкусите! Не получат они ничего и никого! Но мне тебя жаль, жаль тебя, внучок. Они и за тобой придут! Но потом, потом, когда я умру, умру и не увижу!..