Глава 11
Начало нашей совместной семейной жизни
Своим чередом катилась и наша личная жизнь. Почти в начале 1959 года женился Эдик Гойзман, которого мы раньше всегда видели при встречах с ним с новой девушкой. Его женой на все последующие годы стала Люда Лившиц, очень красивая, дочь главного конструктора авиационных моторов на крупном авиационном заводе в Москве. В то время он не разрешал своей семье летать на самолетах. Мы с Лёней были свидетелями на их свадьбе. Витя Жданов, Лёнин однокурсник по Тимирязевской академии, который работал со мной в одной лаборатории, как-то заметил Лене, что Наташу могут и увести. Я работала вместе с Виктором и его женой Нелли больше 30 лет в одном институте, и мы с ними дружили. Будучи длительное время заместителем директора нашего института и какое-то время исполняющим обязанности директора, Виктор Григорьевич при разных коллизиях не забывал, что я Лёнина жена. Лёня еще подумал и сделал мне предложение. Поженились мы 11 июня 1959 года. Оба были абсолютно счастливы. Деньги, привезенные с целины, ушли на покупку телевизора Лёниным родителям и на приобретение раскладывающегося дивана в маленькую комнату квартиры на Малой Бронной. Лёня один на спине принес его на 3-й этаж и сшил на свадьбу новый костюм. Свидетелями на нашей свадьбе были уже женатые Гойзманы, которые прямо в Загсе уговорили нас с Лёней не менять мою фамилию. Так я и осталась Ломовской, что по тем временам, наверное, было правильно. После Загса вместе со свидетелями пришли пешком на Малую Бронную, где нас уже ждали гости: тетя Ганя с дядей Саулом, родным братом моего дедушки, Марианна Петровна, Лёнины родители Анна Абрамовна и Израиль Иосифович, и Феликс Янишевский со своей первой женой Олей, которая должна была родить с часу на час. Стояла совершенно необычная для этого времени года жара, и почти вся приготовленная еда осталась. Конечно, все, кого нам хотелось пригласить, не могли одновременно поместиться в нашей квартире или даже в большой комнате коммунальной квартиры, где жил Лёня с родителями и сестрой. Устраивать свадьбу в ресторане, по-моему, ещё было не принято. Мы и в дальнейшем отмечали все события в нашей семье всегда дома. На вторую свадьбу были приглашены Лёнины и мои друзья. Она уже состоялась в доме у Лёни. Всё приготовила Анна Абрамовна, также как и на третью свадьбу, куда были приглашены многочисленные Лёнины родственники. Благо за продуктами ходить было недалеко. Всё купили в большом магазине в высотном здании на площади Восстания. Это был какой-то довольно короткий период в Москве, когда в продовольственных магазинах было изобилие продуктов и не было очередей. Некоторые, например, Эдик Гойзман умудрился побывать на всех трех свадьбах, как свидетель, близкий друг и родственник. Его жена Люда, обладая какой то парадоксальной памятью может и сейчас вспомнить, в каком платье я была на свадьбе и какую скатерть стелили.
Было много свадебных подарков, но денег всё время катастрофически не хватало, и большинство из них в разное время были проданы. Сейчас от всех подарков сохранились 4 из шести хрустальных бокалов для шампанского (мы подняли их в день нашей более чем скромной золотой свадьбы уже в Калифорнии) и пять из шести серебряных чайных ложечек, подаренных тетей Майей (Марианной Петровной). В отпуск и медовый месяц поехали на Кавказ в Пицунду, прихватив с собой несколько баночек с черной икрой. Но в Пицунде было трудно достать даже хлеб, не говоря уже о сливочном масле. Пришлось есть икру ложками. В. Пицунде мы познакомились с супружеской парой, Эллой и Володей Фрейзонами, с которыми дружим и по сей день. Они уехали в Америку почти одновременно с нами и сейчас живут в Бостоне. На пляже Лёня с Володей играли в преферанс с болваном на домашние эклеры, которые парень приносил на пляж продавать с лотка. Часто они доставались нам бесплатно. Лёня очень любил эклеры и старался во всю их выиграть. Володя был заядлым охотником и всегда плавал с подводным ружьем. Я боялась входить в воду одновременно с ним. Во время поездки в Гагры, чтобы купить обратные билеты в Москву, у Лёни из заднего кармана украли кошелёк с деньгами и билетами. Пришлось продать его костюм хозяину квартиры, где жили Фрейзоны. Все равно это было счастливое время, мы уже ждали ребёнка, но мне казалось, что беременность длится целую вечность. В ту пору мы, конечно, не знали, кто должен родиться. Надеялись, что будет мальчик и мы назовём его в честь отца Лёни Максом.
Родилась плотненькая коротенькая девочка, которую мы долго не могли назвать. Звали просто девочкой. Назвали ее только через месяц Ольгой. У меня сразу началась инфекционная грудница, а все крошки после выхода из роддома попали в Филатовскую больницу со стафилококковой инфекцией (воспалением легких). Олю трижды за это время спасали. Первый раз Лёня, который, придя с работы, увидел, что девочка умирает, и через 10 минут мы были в больнице. Я была в это время в полной депрессии и все время плакала. Прогноз врачей был неутешительным, но врачи были опытные, никто из детей не умер. Я в это время еще и отравилась дрожжами и лежала с высокой температурой дома, девочка оставалась в больнице и Лёня по несколько раз в день относил туда сцеженное молоко, которого было мало. В самый критический момент в течение болезни из Великих Лук приехала моя родная тетя Валя, врач-рентгенолог и вообще хороший врач, и спасла ребенка, продержав ее всю ночь на руках у открытого окна. После этого ребенок стал поправляться и ее выписали из больницы одной из первых. Когда я после 4-дневного перерыва пришла ее кормить, я своего ребенка не узнала. Но мы с Лёней, особенно впоследствии, были уверены, что нам её не подменили. В три месяца наша девочка уже сама садилась, согнувшись в три погибели, в 6 месяцев встала в кроватке. В начале зимы в 8 месяцев уже ходила по Патриаршам в длинном пальто, короче достать не удалось, подвязанном тонким пояском, чтобы не задувало, и в больших резиновых ботах. До ее пяти лет Лёня стеснялся с ней гулять на Патриарших, потому что она обижала других детей и отнимала у них игрушки. Единственным утешением было то, что она так укатывалась за день, что отправлялась спать в 8 часов вечера. Правда, просыпалась в 6 утра и все начиналось сначала. Я вышла на работу, когда ей исполнилось 4 или 5 месяцев, и началась череда нянь.
Нашей с Лёней доченьке Олечке два месяца и девять дней. Улыбается своей бабушке Э. Г. Ломовской. Фото от 15 мая 1960 г.
Я обожаю нашу доченьку Олечку и полнею от бесконечного питья чая с молоком, надеясь иметь больше собственного грудного молока. Ничего не помогает. Пью час с молоком с отвращением. Фото от 19 июня 1960 г.
Глава 12
Тернистый путь возвращения классической генетики в нашу страну
Вернусь ненадолго в 1950-ые. Так мне жалко, что никогда не писала дневников да и никогда не предполагала писать воспоминания. Даже несколько лет назад, когда у нас в гостях уже в Калифорнии был Дэвид Хопвуд и его жена Джойс, Дэвид вдруг сказал, что хорошо бы я написала мемуары. Я удивилась, т. к. никогда об этом не думала. Теперь вот приходится насиловать свою и нашу с Лёней совместную память, часто безуспешно, но я об этом не жалею.
Как же мучительно шел процесс к возврату к генетике в нашей стране в эпоху лысенкоизма! Я хорошо помню, как читали, наверное, первую статью в Ботаническом журнале Н. В. Турбина с критикой теории видообразования Т. Д. Лысенко. Она была опубликована еще при жизни Сталина. Это событие всех потрясло. Но к Н. В. Турбину, несмотря на его такой мужественный поступок, все равно относились как к человеку, который в свое время поддерживал Т. Д. Лысенко. Помню, как я была на лекции Т. Д. Лысенко для студентов биофака МГУ в 1955 году. Аудитория ломилась от зрителей. Он высказал все свои абсурдные теории о превращении одних видов в другие. Немедленно появились эпиграммы. Текстов я не помню, что-то о превращении пеночки в кукушку. Помню, как лектор наделил воробьев атомной энергией, прыгающих в Сибири на 40- градусном морозе. Совсем не помню, чтобы эти его теории были где-то опубликованы. А смотреть в интернете не хочется. Признанным лидером борьбы с лысенкоизмом был В. Н. Сукачев – академик АН СССР, директор института леса АН СССР, главный редактор Ботанического журнала и Бюллетеня Московского общества испытателей природы (МОИП), в которых появлялись статьи, критикующие теории Т. Д. Лысенко и его последователей. Пройти все барьеры на пути к публикации этих статей было невероятно трудно. В. Н. Сукачев не боялся. В № 3 и 4 Ботанического журнала за 1955 год были опубликованы рефераты статей директора института культурных растений Ганса Штубе и немецкого генетика Гельмута Бёме с критикой лысенкоизма. В. П. Эфроимсон еще в 1947 году направил в отдел науки ЦК КПСС большой труд с критикой лысенкоизма. Он же, вернувшись после второго ареста и пребывания в лагере с 1949 по 1955 годы, еще не будучи реабилитированным, посылает этот труд вновь в ЦК КПСС и в генеральную прокуратуру. И только через 40 лет после его написания его публикуют в 1988 году в журнале «Вопросы естествознания и техники». В 1955 году в Бюллетене МОИП публикуется разгромная рецензия на книгу Н. И. Фейгинсона «Основные вопросы мичуринской генетики», написанная В. П. Эфроимсоном. Сначала планировали опубликовать ее под другим авторством, но потом настоящий автор был тоже назван. В следующем номере журнала публикуется еще одна статья В. П. Эфроимсона, по его словам, с невинным названием, но с убийственным критическим содержанием взглядов и политики Т. Д. Лысенко. В 1955 году отправляет свои статьи Н. С. Хрущеву и А. А. Любищев – биолог, член международного биометрического общества «Об аракчеевском режиме в биологии» и «О монополии Лысенко в биологии».
Я уже упоминала о «Письме 300», направленном в Президиум ЦК КПСС и подписанном истинной научной элитой страны в октябре 1955 года. Письмо последующими десятилетиями содержалось в полном секрете и было опубликовано с купюрами в начале перестройки в газете «Правда» от 13 января 1989 года. К своему стыду, я этого не помню, хотя мы были еще в Москве. Единственным оправданием может служить то, что многие годы мы не читали центральных газет. Моей мамы уже не было в живых, а папа был сильно болен, иначе бы они, конечно, обратили наше внимание на это письмо. Авторы письма и ученые, его подписавшие, оставались неизвестными в течение 50 лет! Вестник В. ГиС опубликовал сохранившиеся материалы, связанные с «Письмом 300», в 2005 году (т. 9, № 1). Замысел письма возник в Ботаническом институте им, В. Л. Комарова в Ленинграде, когда стало очевидным, что обращения отдельных ученых остаются без ответов. Авторами письма были сотрудники Ботанического института В. Я. Александров и Д. Б. Лебедев, а также Ю. М. Оленов – генетик, работающий в зоологическом институте.
Первым подписал письмо директор Ботанического института, правая рука В. Н. Сукачева, член-корр АН СССР П. А. Баранов, вторым – член-корр АН СССР Д. Н. Насонов.
П. А. Баранов отвез письмо Н. П. Дубинину. Письмо написано без преклонения перед всесильной властью, без скидок на уровень образования ее представителей и на политическую ситуацию в стране. Очень советую тем, кто интересуется историей биологии и просто историей прочесть «Письмо 300» и, главное, увидеть подписи под ним ученых, которые показали пример гражданского мужества и не побоялись во времена всеобщего страха его подписать. Сколько фамилий из Ботанического института, из института научной информации АН СССР, люди всех биологических специальностей, физики, математики, химики. А сколько фамилий, которые я уже упоминала в своих воспоминаниях! Письмо одобрили И. В. Курчатов и А. Н. Несмеянов, тогдашний президент АН СССР. И. В. Курчатов вспоминал, что Н. С. Хрущев в разговоре с ним назвал письмо возмутительным. Письмо было направлено с сопроводительной запиской П. А. Баранова и Н. П. Дубинина, которая не сохранилась. В этом же 1955 году Т. Д. Лысенко был снят с поста президента ВАСХНИЛ, а ученого секретаря биологического отделения А. И. Опарина сменил В. А. Энгельгардт. Борьба продолжалась. Н. С. Хрущев поддерживал Т. Д. Лысенко. Его восстановили в должности президента ВАСХНИЛ в 1958 году. В этом же году разогнали редакцию Ботанического журнала. Поводом, наверное, и последней каплей была публикация в третьем номере журнала статьи Н. В. Тимофеева-Ресовского «О синтетической теории эволюции». Вместе с тем, в 1955 году в институте биофизики АН СССР открывается большая лаборатория радиационной генетики (зав. лаб. Н. П. Дубинин), в 1958 году организован радиобиолоогический отдел с генетическими лабораториями в Институте атомной энергии и генетические лаборатории в институте химической физики АН СССР. В 1963 году в журнале «Нева», № 3 (опять Ленинград) опубликована статья Ж. А. Медведева и В. С. Кирпичникова «Перспективы советской генетики» с уничтожающей критикой взглядов Т. Д. Лысенко. Редакцию тоже разогнали. Имя Ж. Медведева я впервые услышала от Лёниных друзей, так как Ж. Медведев до его увольнения в 1962 году работал в Тимирязевской академии. Его аспирантом в Тимирязевке был Никита Заболоцкий – сын знаменитого поэта Н. Заболотского. Никита, который совсем недавно скончался, был близким другом Инны и Димы Вахмистровых, и мы часто с ним в молодости встречались.
Я помню, что Ж. Медведева уволили из Тимирязевки в связи с написанием книги «Биологическая наука и культ личности».
Машинописные экземпляры этой книги циркулировали в Самиздате. Принес нам ее почитать на пару дней Дима Вахмистров, с которым Лёня, а потом мы оба дружили многие годы. Он все последующие годы был главным поставщиком самиздата в нашу семью. Я думаю, что это было уже после того, как я познакомилась с Жоресом Александровичем Медведевым в Чехословакии на конференции, посвященной 100-летию со дня открытия законов Менделя, в 1965 году. Из рук Димы мы на пару ночей получали также «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «В круге первом» А. И. Солженицына. Конечно, читали всё, что успело проскользнуть в публикацию в короткий период оттепели самого конца 1950-х и начала 1960-х. В 1964 году общее собрание академии наук СССР, выйдя из повиновения власти, проголосовало против избрания в академики Н. И. Нуждина, многие годы принадлежавшего к стану Лысенко. Еще о В. П. Эфроимсоне. Я с ним не была знакома, но мои родители знали хорошо и его, и его жену М. Г. Цубину. В начале 60-х я и Лёня часто ходили в Ленинку и всегда видели там Владимира Павловича. В 1958 году он написал книгу «Введение в медицинскую генетику», которая увидела свет только в 1964 году и переиздавалась в 1968. По ней училось поколение медицинских генетиков. Потом были еще и редкие прижизненные публикации, иногда даже прорывающиеся к широкой публике. Уже посмертно вышли три крупных труда В. П. Эфроимсона «Генетика гениальности», «Генетика этики и эстетики» и «Педагогическая генетика».
Сейчас опубликовано очень много материалов о героической жизни В. П. Эфроимсона. За год до кончины он дал интервью Е. А. Кешман, которое было опубликовано только в 2000 году в № 26 газеты «Биология» издательского дома «Первое сентября». Всё измеряется десятилетиями. Читайте. Не пожалеете. Когда его спрашивали, не хочет ли он эмигрировать, он отшучивался: я хочу умереть на ступеньках Ленинки.
Закончить мне хочется цитатой из выступления В. П. Эфроимсона в Политехническом музее на встрече, посвященной памяти Н. И. Вавилова (публикация Е. Кешман):
«Я пришёл сюда, чтобы сказать правду. Я не обвиняю ни авторов фильма, ни тех, кто говорил сейчас предо мной, но этот фильм – неправда. Вернее, ещё хуже. В фильме не сказано самого главного. Не сказано, что Вавилов – не «трагический случай в нашей истории». Вавилов – это один из многих десятков миллионов жертв, самой подлой, самой бессовестной, самой жестокой системы. Системы, которая уничтожила по самым мягким подсчётам 50, а скорее 70 миллионов ни в чём не повинных людей. И система эта – сталинизм. Система эта – социализм. Социализм, который безраздельно властвовал в нашей стране, и который и по сей день, не обвинён в своих преступлениях».
Зал замер! В 1987 году! Как мне знакомо это чувство. В начале перестройки, когда мы слушали выступления Ю. Афанасьева, я сидела у телевизора и думала: вот сейчас, сразу после передачи, его заберут. Когда в 1988 году в Москву и Ленинград приехали мои английские коллеги Д. Хопвуд и К. Четер, они в Ленинграде беседовали с С. Г. Инге-Вечтомовым. Он так откровенно рассказывал им о ситуации в стране, что я тоже удивилась. Все 1960-ые и начало 1970-х в полном забвении находилось и имя С. С. Четверикова. И. Ф. Жимулев, теперь уже, по-моему, академик РАН, вспоминал, что будучи студентом Горьковского университета участвовал в перезахоранении праха С. С. Четверикова с заброшенной части Бугровского кладбища в его центральную часть в 1969 году, через 10 лет после кончины С. С. Четверикова. На его прежней могиле стоял деревянный столбик с прибитой на нем крышкой от консервной банки, на которой неровным почерком было написано: профессор С. С. Четвериков. И. Ф. Жимулев впоследствии сожалел, что выбросил эту крышку, которая, по его словам, была пронзительным свидетельством отношения режима к людям, составляющим гордость страны. Я знаю, что уже написала об этом, но думаю, что не грех будет и повторить эти воспоминания. Может быть, кто-то из читателей случайно их пропустил, а написанное дважды вернее.
Конец 1970-х или самое начало 1980-х. На банкете в ресторане «Прага» на старом Арбате в честь защиты докторской диссертации Элеонорой Суреновной Пирузян. Сидят слева направо Т. С. Ильина, Л. М. Фонштейн, Н. Д. Ломовская. Стоят слева директор института ВНИИ генетика С. И. Алиханян и заведующий лабораторией этого института В. В. Суходолец.
Глава 13
Шестидесятые и последующие десятилетия – жизнь в напряженном темпе
После рождения нашей дочки Оли я поступила в аспирантуру осенью 1960 года. Аспиранты в институте Атомной Энергии (кстати, в те времена институт был просто под номером, каким, не помню). В. Институте атомной энергии аспиранты получали большую, по сравнению с другими аспирантурами, стипендию, 130 рублей. Лёня в своей аспирантуре получал 120, да и то, учитывая его трудовой стаж до аспирантуры. После сдачи экзаменов меня вызвал к себе Ю. С. Гаврилов, крупный физик, директор РБО и сказал, что несмотря на то, что меня приняли в аспирантуру, его не удовлетворяет уровень моих знаний по биохимии и еще по нескольким биологическим дисциплинам и набросал большой список экзаменов, которые я должна была сдавать в течение курса аспирантуры. Я очень расстроилась и приуныла. Его план был для меня абсолютно не осуществимым.
Потом я успокоилась и стала жить в соответствии с известным анекдотом Ходжи Насреддина: он обещал эмиру, что через 20 лет выучит своего ишака грамоте. Его спросили как он может давать такие несбыточные обещания, на что он ответил, что через 20 лет умрет или ишак, или эмир, или он. И точно к окончанию курса аспирантуры Ю. С. Гаврилов ушел с поста директора РБО. Конечно, я готовилась к сдаче кандидатского минимума. Но даже Р. Б. Хесин, как член комиссии, ограничился приятной беседой и подписал протокол. Быт в это время был у нас довольно сложный. Я ездила на работу от Маяковской до Сокола на метро, а потом на автобусе № 100 до площади Курчатова и возила с собой судки – три небольшие кастрюльки, соединенные одной ручкой. На пути домой я заходила в ресторан Пекин, что на площади Маяковского функционирует до сих пор и брала там ужин. Такая еда на дом стоила не дорого. Насколько она была съедобна – не помню. Все сотрудники РБО пользовались столовой на территории Института атомной энергии, куда выдавали ежемесячно бесплатные талоны. Столовая была очень хорошая, но ходить по территории института было как-то не комфортно, хотя РБО отделял от нее только забор. За вредность также каждый день выдавали пакет молока.
Зимой в эти годы мы часто ездили на лыжах. Базой иногда служили дача в поселке старых большевиков, которая принадлежала дяде Юры Дьякова Алексею Михайловичу Дьякову. Тогда я только знала, что он был известным востоковедом. Однажды он угостил нас азиатским пловом. Такого вкусного плова я не ела ни до, ни после. Как я теперь понимаю, А. М. Дьяков сыграл большую роль в становлении Юры как настоящего натуралиста. Тогда мы об этом не задумывались. Алексей Михайлович перенял увлечение животным и растительным миром от своего отца и передал его не своим детям, а племяннику. Алексей Михайлович настолько хорошо знал птиц, что к нему часто обращались за советами профессиональные орнитологи. Его дочь и сын вместе с Юрой недавно издали небольшую книгу воспоминаний А. Дьякова: «Годы детства и молодости». Его дневники-воспоминания обрываются в 1922 году. Книга показалась мне очень интересной, и я даже не помню, когда еще получала такое удовольствие от виртуального общения с автором. Но похоже, что А. М. Дьяков очень рано понял, что последующие после 1922 годы – уже не время для ведения дневников. Не исключено, что он и уничтожил то, что было написано позднее. Отец Алексея и Торичана, отца Юры Дьякова, тоже был очень образованным биологом. После него осталось большое количество рукописей по наблюдению за растениями и животными в принадлежащем ему до революции поместье. После революции в период разрухи этими рукописями топили печи, чтобы выжить.
Вернусь к 1960-м. Я по-прежнему работала с актиномицетами, хотя многие сотрудники сектора С. И. Алиханяна стали работать с более генетически изученными объектами.
Лёня защитил кандидатскую диссертацию на год раньше меня в 1964 году. Делал он ее в институте генетики АН СССР, где директором, по-прежнему, был Т. Д. Лысенко. Правда, как я уже писала, эпоха его всевластия в биологии шла к концу.
Формальным руководителем диссертации Лёни был И. Е. Глущенко, зав. лаб. селекции растений в институте генетики.
Вторым руководителем согласился быть член-корр. АН СССР. Александр Михайлович Кузин, зав. лаб. радиобиологии института биофизики АН СССР. Работа была посвящена изучению дистанционного действия ионизирующей радиации на растительные организмы. Эффекты были очень слабыми и надо было просматривать большое количество материала, чтобы получить или не получить статистически достоверные отличия. При этом нельзя забывать, что результаты можно было учитывать только раз в году после сбора урожая зерновых. Когда мы стали работать уже в Америке, то столкнулись со слабым проявлением гена, участвующего в репарации мутационных повреждений у штамма, образующего противораковый антибиотик даунорубицин. Вот тогда, проделав бесчисленное количество опытов, вспоминали Лёнину работу.
Как это ни парадоксально, в программу кандидатских экзаменов в ту пору в мичуринском институте входил экзамен по классической генетике. Ее учили по старому, изданному еще в 30-ые годы, переводному учебнику Синнота и Дэна. Это был потрепанный библиотечный экземпляр. Переметнувшиеся в стан лысенковцев образованные в области настоящей генетики ученые с видимым удовольствием и ностальгией экзаменовали аспирантов. С тех пор Лёня образовался в области классической генетики раньше и лучше меня. Прочитав Лёнину диссертационную работу И. Е. Глущенко, не получив желаемых результатов, отметил: «Гора родила мышь». Лёня защищал на последнем Ученом Совете в 1964 году перед началом реорганизации Института генетики в Институт общей генетики АН СССР, где директором стал Н. П. Дубинин. Конечно. на защиту пришли все Лёнины друзья. Лёня был при галстуке, что случалось очень редко, и во время своего доклада, волнуясь, вертел головой, пытаясь от него освободиться. Потом все смеялись и долго еще его копировали.
Несколько сотрудников старого института, включая Лёню, были зачислены в новый институт. Заведующим лабораторией генетики бактерий и бактериофагов в новом институте стал Давид Моисеевич Гольдфарб – известный исследователь бактериофагов, работавший до этого в Институте эпидимиологии и микробиологии им. Гамалеи АМН СССР. Давид Моисеевич был очень энергичным человеком, все время преодолевая трудности, связанные с потерей ноги в совсем молодом возрасте во время войны.
После защиты диссертации Лёня призадумался, стоит ли ему дальше продолжать работать с растениями. Я к тому времени уже стала работать с бактериофагом Т4, ставя в день по несколько экспериментов и получая на следующий день результаты. Конечно, это шутка. Получить интересные результаты всегда не просто. Я к тому времени знала Давида Моисеевича, участвуя в конференциях с микробной тематикой, а впоследствии он был оппонентом на моих кандидатской и докторской диссертациях. Придя к нему, я спросила, не может ли он поговорить с Лёней и, если он ему понравится, то взять его на работу. Он мне ответил без промедления, что он уже его берет, так как он мой муж. Так Лёня стал работать в лаборатории Давида Моисеевича и в первый, но не в последний раз совершенно изменил направление своих исследований.
Первый раз придя в лабораторию Давида Моисеевича, Лёня был сразу ошеломлён осведомленностью лаборанта Бори, не говоря уже обо всех остальных сотрудниках лаборатории. Однако через полгода втянулся и стал работать по совершенно современной, даже по мировым стандартам, тематике, а именно, получению доказательств инфекционности ДНК фага Т4. Этот опыт работы с фагом очень пригодился ему, когда мы через много лет приехали работать в Америку. В лаборатории Давида Моисеевича в те годы работал и Юра Винецкий, мой однокурсник и большой специалист в области бактериофагов. На все последующие годы он стал другом нашей семьи.
Я в это время ещё училась в аспирантуре уже в новом здании РБО и работала в большой аспирантской комнате. Сектору С. И. Алиханяна был отведен почти целый этаж. Немного позже после меня в нашей комнате появились две Норы – Нора Мкртумян и Нора Пирузян. Нора Мкртумян впоследствии стала работать в моей лаборатории, и мы проработали с ней вместе рука-об-руку почти 25 лет. Она прекрасно владела английским языком и сыграла очень большую роль в профессиональном переводе наших статей для зарубежных научных журналов и установлении контактов с нашими зарубежными коллегами. Нора Пирузян стала моей близкой подругой. Мы вместе с ней участвовали в двух международных генетических конгрессах, в 1968 году в Японии, в 1973 году в Америке, а также в 1974 году в симпозиуме по генетике промышленных микроорганизмов в Англии.
Характер людей сразу проявлялся при близком общении, особенно заграницей. Нас друг в друге все устраивало. Нора Пирузян много лет работала в лаборатории С. И. Алиханяна с бактериофагом MU, стала доктором наук, профессором, крупным специалистом в области генной инженерии растений. Она много лет возглавляла большие лаборатории в двух академических институтах, Молекулярной Генетики и Общей Генетики АН СССР.
В какое-то время в нашей аспирантской комнате появился Ионес Рубикас, поступивший в аспирантуру к Сосу Исааковичу, до ээтого работая в Вильнусе. Уж не знаю, побился ли он с кем-нибудь об заклад или решил доказать себе сам, что закончит эксперимент для защиты кандидатской диссертации в три месяца. И дейсвительно, работая круглые сутки и выпив цистерну кофе, он вчерне закончил эксперимент, на который у всех уходили годы.
В начале 1960-х мы пестовали нашу дочь на подмосковных дачах, бесконечно занимая деньги на их оплату и эксплуатируя обеих бабушек. Два раза вдвоем по недельке летом провели в Киеве и под Таллином в поселке Пирита. В. Киеве жили на Малой Васильковской у вдовы Лёниного родного дяди Моисея, тети Веры. Она подолгу торговалась, покупая продукты на рынке, готовила вкусную еду, держала постояльцев. Ее дочь Нелла, вернувшись с целины, работала начальником почвенной экспедиции. Мы ходили есть мороженое и варенники с вишнями и картошкой в кафе-подвальчиках. Киев казался в то время хлебосольным городом.
В следующем году поехали на недельку в Пириту. Приехав в этот поселок под Таллиным решили, что попали в ЦКовский поселок, такие большие, каменные, добротные и красивые стояли там дома. Оказалось, что это дома местных жителей. Удалось снять комнатушку в менее престижном районе. Однажды пошли пообедать в местный ресторан. К моему удивлению и удовольствию, официанты называли меня «мадам». За соседним столом в большой компании сидела Людмила Гурченко – в зените славы после главной роли в кинофильме «Карнавальная ночь» в постановке Эльдара Рязанова.
У. Эдика Гойзмана и его жены Люды тоже родилась дочка, назвали Наташей. Вокруг одни сплошные Наташи в следующем за нами поколении. На следующий год мы сняли дачи по соседству. Рядом с нами снимала дачу семья Ямпольского, многолетнего аккомпаниатора знаменитого скрипача Давида Ойтраха. Его сын Мирон Ямпольский приходил любоваться на малютку Наташу. Люда как-то вскользь ему заметила: не волнуйся, она будет твоей третьей женой. Так и случилось. У них хорошая семья профессиональных музыкантов, живут они уже давно под Вашингтоном и имеют уже двух взрослых детей, Тову и Исаака. Това – хороший музыкант, недавно поступила в Чикагский университет, игра на скрипке – её вторая специальность. Исаак тоже поступил в Чикагский университет, и если ещё не передумал, то будет первым в их семье биологом.
После нескольких лет, проведенных на дачах под Москвой, уже все последующие отпуска ездили куда-нибудь в другие места отдыхать вместе с дочкой. Уж очень надоело переезжать на дачи и таскать туда бесконечные сумки с продуктами из Москвы.
В 1962 году отмечали 30-летие Лёни. Вся честная компания, состоящая из его одноклассников, однокурсников и родственника Эдика Гойзмана почти целый год готовилась к этому событию фундаментально.
Собирались на новой квартире у Эдика и ели умопомрачительную утку, приготовленную домработницей по кличке Тамарка-санитарка. Она, в свою очередь, называла Витю Рошаля куроедом. Шли к нашему дому на Малой Бронной всей компанией и к нашему ужасу, на улице развернули большой плакат: «Поднимем ярость масс на юбилей Фонштейна!» Все, сейчас всех заберут! Но – пронесло! Торжественно открыли бюст, утверждая сходство Лёни с баснописцем Иваном Андреевичем Крыловым. Наверное, другого бюста просто не нашли. Спели сочиненный длинный гимн, перечислили все Лёнины недостатки, в частности, как он разбил в Тимирязевке очень ценный стеклянный прибор, обсудили неоднозначную характеристику, данную ему после окончания первого класса школы, проблему секса у ежей и современное состояние мичуринской биологии. В общем, культ Лёниной личности все равно был налицо.