– Уходи! – все, что и может прохрипеть Мэри в таком положении.
МакКензи отлетает от неё на пару шагов назад, будто огорошенный ледяной водой, а через миг на террасе полностью растворяется его мускусный запах в небытие.
«Как мелкие подростки» – Мэри сдавливает голову руками, чтобы испарить эту навязчивую мысль.
Не подходи к нему.
Не подходи…
К нему…
Ноги сами несут ее прочь от этой террасы, где каждый дюйм пропитался их позором.
Нельзя, нельзя, нельзя.
Если они сейчас поднимут белый флаг – взорвется бомба, которая раскромсает их разгоряченные тела на мелкие крупинки. Это страсть, и она не всегда граничит с какими-либо чувствами. Стремление овладеть телами, попробовать на вкус, сорвать жгучий интерес. И все!
Самое верное решение – закрыться в номере на десять замков, но до него ж ещё надо каким-то путём дойти. Заметно избегают друг друга, чтоб, дай бог, не попасться на ищущие голодные в толпе глаза. От настойчивого стука в дверь потряхивает и врезается мысль: «Он? Не он?». Щелка в двери даёт рассмотреть Кита, и от ещё одной бешеной мысли пол улетает из-под ног. Лучше бы и так. Провалиться бы. Существовать с видением, как она тащит едва знакомого человека в свою постель, ублажает себя, лишь бы разрядить желание – ей же омерзительно. Кое-как мягко выпроваживает незваного гостя, а сама замыкается и бежит к открытому балкону. Шум бульвара. Парижский воздух как мечта: запах ландышей, моды, несбывшихся надежд. Так пахнут города, которые не забывают. Зябкий воздух помогает одуматься, привести чувства в привычное здравое состояние.
Попустило.
И следующий поступок сама себе объясняет, как: «Это сто процентов отвлечёт», когда через час все-таки вылезает из вынужденной пещеры на ночную прогулку с Китом. Не боится прикосновений, долгой, но интересной болтовни и сливочного мороженого в полночь. Оно осталось мелким незаметным пятнышком на губе. Романтичный ухажёр провожает ее до номера, а что с ним дальше будет происходить – знать не хотелось.
– Я сказал, не подходить.
Сердце ухает вниз. За спиной – ее смерть. Вместо того, чтобы бежать в номер, она, точно заколдованная грубым голосом, оборачивается назад и продолжает смотреть, как отливается в его глазах чувственным серебром.
– МакКензи?
Он словно застрял в ней. Не сумел побороть неуправляемую силу притяжения.
– Я.
Между ними уже адские пару шагов, и с каждой секундой расстояние тончает. Осознают, что ошибка, но плюют на принципы. Он приручил, приучил ее болеть им. Незаметно. Ловко, как хищник. И сам попался в запутанные сети.
– Мак…
Все закручивается в секунду. Он нежно сцеловывает с ее сладких губ слова, двумя пальцами придерживает за острый подбородок – не более. Впервые пробует на вкус этот запретный сок, напоминающий прохладный цитрус, а когда ее губы ответно размыкаются и поддаются в двух влажных, чрезвычайно желанных поцелуях, то кажется, что вкус приобрёл окрас спелого сочного персика.
– Том… – вяло шепчет она, как в бреду, как мантру, как молитву, не разнимая дрожащих ресниц.
«Нельзя» стеклом бьется о землю, а они, как мазохисты, шаркают по осколкам босыми ногами. Мало. Не хватает кислорода от недостатка друг друга. Подступает удушье.
И он тонет в воздушном «Том…», решительно притягивает ее к себе за затылок, жадно целует, и другой рукой растворяет ее тело в своём. «Пле-вать» становится рядом с «… что в коридоре».
Слетают лишние вещи с их возбужденных тел, пока они в страстном угаре наощупь ищут кровать. Нет, не то… Кисти, краски швыряются на пол с высокого стола у стены – теперь Мэри вместо всего. И боятся разнять губы, которые наконец-то встретились за столько мучительного времени, будто это все, что помогает им жить и без прикосновений они – почившие. Искры космических наслаждений отдают в глаза – тела сливаются в единое целое. Ремень затягивается на ее тонких запястьях, а связанные руки поднимаются над головой, прижимаются к гладкой стене. Он прошёлся по ней, как плеть. Да, она больна, неизлечима больна им. И запрокидывает голову назад, сжимает ладони в кулаки, сдерживает глубокие и громкие стоны через его плотно прижатую ладонь к ее рту. Он хочет видеть ее стеклянные глаза, в которых поселились огни и черти, хочет слышать срывающийся голос и свое имя из мягких губ.
Дай мне это, покажи, как ты меня, черт возьми, ненавидишь!
И убирает руку ото рта, прислоняется своим лбом к ее лбу – учащенные дыхания мешаются.
– То-о-ом…
Это лучшее, что он желал услышать: звук удовольствия, которое доставляет ей он.
Страсть, увы, победила. Что скажут чувства?
День 3. Что скажут чувства?
«А с ним ведь не надо ни Парижа,
ни Мулен Ружа»
Раз…
Таящая сигарета передаётся из рук в руки. Затягивается сначала лежащая на груди Тома Мэри, пепел смахивает на пол. Он следующий тянет расслабляющий дым в легкие и выдыхает кумар в потолок. Теперь у двоих недругов нет того самого непреодолимого стремления прикоснуться друг к другу через призму близости. Они прочитали тела и оставляют «книгу» открытой, с первого взгляда больше и ненужной вовсе. Получили страсть, разврат, отметки на теле, искусали везде, где можно и нельзя. Вкусили запретный плод.
А что теперь? Что будет после мощной разрядки, после того, как пала недоступная крепость?
Два…
– Ты когда уезжаешь? – непривычно спокойно интересуется МакКензи, вставая с постели с первыми рассветными лучами.
– Сегодня последний день, – глухо отзывается Мэри, прикрывая обнаженное тело белоснежным одеялом. – Я хочу написать крайнее полотно здесь. Вечером буду возвращаться. А ты?
Том накидывает брюки, чёрную рубашку и, застегивая пуговицы, бросает взгляд на дверной проем, ведущий на балкон, в котором виднеется кусочек Эйфелевой башни в желтых солнечных лучах.
– Тоже. Ты, кстати, отлично скопировала оригинал картины. Буду должен, – он нагибается к ней, растрёпанной, со спутанными волнистыми волосами, и нежно целует в губы, мягко сжимая двумя пальцами ее подбородок. Прям как часами ранее. До дури дико от резкой смены контрастов в их взаимоотношениях. – Заметила, как атмосфера города влияет на всех, кто здесь бывает?
Она растерянным взглядом проводит МакКензи, ищущего глазами свой ремень на полу.
– В каком смысле «атмосфера влияет»?
Обнаружив и подняв с пола ремень, он вдевает его в петли брюк и застегивает пряжку.
– В прямом. Париж разрешает пошалить. Лондон не такой. Мы сейчас вернёмся и по новой начнутся дела, проблемы, бизнес, обязательства.
И не врет: дела МакКензи после своеобразной услуги Гилберт пошли в гору. Особенно, когда сделка едва висела на волоске. Оттого и раздражённый скитался, когда все не в руку шло. Не самое чистое дело – продавать точную копию картин под видом подлинных.
– Том… – зовет по имени и вздрагивает. Мурашки дорожкой бегут по затылку. – Что ты чувствуешь ко мне? – голос выдаёт мелкие пылинки надежды.
Он неприлично долго думает, вероятно, пытается себе открыть душу. В уголках ее глаз от томного ожидания скапливаются слезинки, но она никогда не вздумает показать слабость.
– Благодарность. – Он подсаживается к ней и рукой точно крылом приобнимает за плечи. – На одного злейшего врага у меня стало меньше, – и дразнящим движением пальца проводит по ее кончику носа. – А ты?… Только не говори, что успела привязаться за несколько часов?
Мэри накрывает защитная реакция вроде нервного смешка, и она склоняет голову, отрицательно мотает ею.
– Нет… Нет… Конечно нет.
Том легко прихватывает ее подбородок и, повернув лицо к себе, как бы на прощание продолжительно и мягко целует, оставляя в ее памяти шрам. Пытка для нее, которую все равно хотелось поставить на повтор.
Три…
Они попрощались, больше не сказав ни слова, в маленьком номере отеля, где солнце опустило свои лучи на разбросанные кисти и палитру – свидетелей той страстной ночи.
Прочный чистый лёд и неземной огонь. Они такие разные.
А с ним ведь не надо ни Парижа, ни Мулен Ружа. С ним – сиди и жди, когда же будет тишь да гладь? Он не мужчина, а биологическое оружие. С ним – не жить, а разве что медленно погибать.