В комнате четыре на четыре я уже третий день и уже не отношусь с такой лёгкостью к этому делу. Продолжаю отрицать своё участие, но ничего не меняется, за меня плотно взялись. Слава богу, что не копаются в моём бизнесе, там столько всего выйдет, что упекут меня на пожизненное. Кроме адвоката, которого я не видел с первого дня ареста, ко мне никого не пускают, и больше всего выводит из себя то, что за стенами этого здания рыдает моя девочка. Один из моих «стражников», который провожает на допросы, подъёбывал сегодня утром, мол, девка моя пришла, но сухариков мне не передала.

Допрашивают меня каждый день, и я бы называл это не допросом, а прессингом. Мне настоятельно «рекомендуют» написать чистосердечное и получить шанс на уменьшение срока. Да только знаю я, как это работает с такими, как я. И Миша, чёрт бы его побрал, не приходит, ничего не говорит, и я не знаю, что и думать.

– Грозный, на выход! – вырывает из мыслей уже поднадоевший голос.

По заведённому здесь порядку поднимаюсь с деревянной скамейки, завожу руки за спину и переступаю порог камеры. Дальше по Уставу: наручники, глаза в пол и по знакомому маршруту.

– Стоять! – приказывает сотрудник полиции, и я, скрипя зубами, встаю у стены.

Лязг железной двери, и меня толкают в помещение для встреч, где у стола стоит мрачный адвокат.

– Что-то ты не особо торопился, Миша, – произношу и занимаю положенное место.

В ответ мне только тяжёлый вздох и тишина. Мужчина не торопится заговорить, и у меня уже зарождается плохое предчувствие.

– Говори, – обращаюсь к нему, и он присаживается напротив меня.

– Дело говно, Давид, – виновато сообщает, даже не посмотрев на меня.

– Объясни, – требую холодным тоном.

– Воронцов всех подкупил, – отвечает и косится на стоящего у выхода мента.

– Так у нас что, денег нет? Перекупи, – заявляю, дёргая плечами.

– Не выходит, – мотает головой и поджимает губы. – Этот пацан в чём-то замешан, и отец таким образом убивает двух зайцев – сына отмазывает, типа он сейчас в больнице, и мстит за избиение, ладно были бы синяки, сломанные рёбра, но сотрясение и сломанная челюсть… Парень в самом деле в больнице, ест через трубку, лежит овощем…

– Ещё скажи, что я искалечил ему жизнь, – выплёвываю и откидываюсь на спинку стула.

– Нет, но он сидит плотно на запрещённых, и это сильно повлияло на его состояние. Чтобы выставить сынка чистым, свалили на тебя, типа ты его накачал и избил, – продолжает ошарашивать меня адвокат.

– Как бы я его накачал, если я видел его два или три раза и то мельком? – с прищуром смотрю на мужчину.

– А пойди докажи…

– Это твоя работа! – рычу сквозь зубы. – Я тебе плачу, как целой конторе юристов.

– Воронцов заплатил больше и следователю этому, и Назарову, так что он нам не поможет, – на это я только нервно усмехаюсь. – Мне удалось выкупить запись с камер наблюдения на территории университета, где запечатлён твой въезд. Эти идиоты не стали ничего выяснять, им дали на лапу и указали направление, они арестовали тебя и только потом начали искать улики. У них по-прежнему ничего нет, но хватит и одного свидетеля. В общем, суд будет, это достоверная информация.

– Кто судья? Выйди на него, – проговариваю, но плохое предчувствие не покидает.

– Уже в работе, но если Воронцов и там успел…

– Звони отцу, – перебиваю, понимая, что крайний случай настал.

– Поеду к нему, сразу как отсюда выйду, – кивает Миша и уже собирается на выход.

– Алю видел? – спрашиваю, и Миша так и застывает в полуобороте у стола. – Ясно, – хмыкаю и глубоко вдыхаю.

– Мне сообщили, что она была вчера, её не впустили, и больше не приходила, – отвечает, и я пока не понимаю, обрадоваться, что она не прошла в это убогое место, или расстроиться, что не стала настаивать.

– Можешь устроить мне встречу с ней? – поднимаю взгляд на него.

– Я сделаю, что смогу, – уверяет и уходит.

Меня вернули в камеру, и по ощущениям пробыл там часа три, а может меньше, время тянется мучительно медленно. Ещё от бомжей, моих соседей по камере, несёт дешёвым пойлом и говном так, что глаза слезятся от вони. Выдохнул с облегчением, когда снова вывели на встречу, даже обрадовался, что Миша устроил мне свидание с моей девочкой. Не хотелось, конечно, приводить её сюда, но мне нужно её успокоить. Однако, вся радость пошла к хренам, когда увидел не стройную девушку, а здоровенного мужика, называвшегося моим отцом.

– Как ты? – интересуется папаша, осмотрев меня с головы до ног.

– Отлично! Отдыхаю: дыхательные процедуры, прогулки, соседи чудесные, курорт, – не смог сдержаться от язвительности.

– Михаил мне всё рассказал, – игнорирует мой ответ и садится за металлический стол. – Почему не сообщили сразу? Я бы решил всё куда быстрее, до Воронцова, – смотрит на меня с укором. – Ладно, – отмахивается, так и не дождавшись ответа. – На судью вышел с опозданием, – бросает, и я едва сдерживаюсь, чтобы не заорать от досады. – Ему уже заплатили. И немало, очень немало, Давид, – с нажимом произносит последнее.

– Значит, как и за всю мою жизнь, сейчас помощи от тебя тоже ждать не стоит, – киваю с пониманием.

– Я знаю, что ты меня ненавидишь, но ты мой сын, – с выдохом отвечает. – Землю рыть буду, чтобы тебе помочь, – пафосно заявляет. – Судья обычный мужик, который иногда пользуется услугами проституток, и не где-то, а в моём борделе, – продолжает, чем вызывает к себе интерес.

– Ну и? – тороплю его, прерывая тягучее молчание.

– Мне есть, чем на него подействовать, но не всё так просто, – поджимает губы и сжимает кулаки. – Всё, что можно сделать, – уменьшить срок до года строгого режима.

– Сука! – рычу, прикрывая глаза.

– Это лучше, чем восемь лет, Давид. И это единственное решение, там такие люди замешаны, что никак не выбраться, – добавляет виноватым голосом. – Поверь, я задействовал все свои связи, подставных свидетелей не будет, и суд проиграем, только если они найдут свидетеля. А как я понял, их нет, значит, имеют вес только слова пострадавшего, но я добьюсь заключения врачей о его неадекватности, потому что он давно принимает наркоту.

– Можно было сразу с этого начать, а то нагнал суеты, – с облегчением проговариваю и даже слегка улыбаюсь. – Спасибо, – выдавливаю из себя, пожимая ему руку.

Теперь я возвращался в камеру с уверенностью, что всё пройдёт отлично, и очень скоро я вдохну свежего воздуха и прижму к себе свою девочку. Но хрен там, рано я обрадовался.

Дня суда ждал недолго, если верить словам моего надзирателя, мне повезло, бывает и полтора месяца ждут, а со мной быстро решили. Из СИЗО меня не выпустили, в итоге в общем счёте пробыл там две недели, точнее шестнадцать дней. И за это время я не то что не видел свою девочку, я не получил ни одной весточки ни о ней, ни от неё. Попросил Мишу связаться с Максом и отправить его ко мне, проверить Хрустальную, вдруг что-то случилось, но её там не оказалось. Мало того, Макс сторожил подъезд целые сутки, но она так и не объявилась, и мне откровенно ссыкотно. Я уже понял, что эти Воронцовы не простые люди, они легко могли с ней что-то сделать. Выйду и зарежу к хренам, слово даю. Сделаю всё грамотно, чтобы меня не привлекли, но убью их к чертям собачьим.

– Грозный, на выход, – вырывает из мыслей сержант.

Меня отводят в туалет и вручают пакет с чистой одеждой. Быстро привожу себя в порядок, насколько позволяет обстановка и, надев новые джинсы и рубашку, продолжаю путь: выход из здания, УАЗик, дорога, здание суда. Ну улице даже пару журналистов увидел, кричали, спрашивали, за что я избил Воронцова.

Пока направляемся в зал, где мне вынесут приговор, я не пропускаю ни одной детали, в частности лиц встречающихся на моём пути людей. Её не видно нигде. Будет, обязательно придёт, поддержит своим присутствием. Мне хватит её глаз, просто знать, что она где-то рядом.

Отец с Мишей суетились последнюю неделю, работали, искали лазейки, но всё осталось как прежде – без свидетелей им нечего мне предъявить. Мало ли что случилось с этим уродом, обдолбался и с лестницы свалился, я откуда знаю. Главное, продолжать гнуть свою линию – я его не трогал.

Сопровождающие меня менты заводят в какой-то кабинет, усаживают на стул и остаются стоять рядом, пока нас не позовут. Несмотря на уверенность, что всё пройдёт отлично, нога нервно дёргается, и, прижав стопы к полу, упираюсь локтями в колени, опустив голову на сцепленные и заключённые в наручники руки.

Время тянется катастрофически медленно, и когда наконец за нами приходят, я глубоко вдыхаю и выдыхаю. В зале суда меня закрывают в «камеру» из железных прутов и снимают наручники. Осматриваюсь, замечаю отца, адвоката, мужика с женщиной, которые прожигают меня ненавидящими взглядами, и, заметив напротив меня у противоположной стены Воронцова в инвалидной коляске с пожелтевшими следами от сходящих синяков, делаю вывод, что эти двое – его родители.

Инвалидная коляска, ну что за тупость, я конечно, силу не рассчитал, но не настолько, это всё на показ, чтобы выставить меня отбитым на голову уродом. Хотя урод тут один, и в данный момент он мне лыбится из-под мудатских усов.

– Всем встать, суд идёт! – раздаётся женский голос.

– Слушается дело… – и бла-бла, неинтересно мне всё это, меня волнует, где моя девочка.

Уже конкретно тревожит её отсутствие, и в голову лезут всякие страшные мысли.

К трибуне вызвали Макса, Лохматого и даже врачей из приюта, ещё работников моего автосервиса и администратора ночного клуба. Все как один твердили, какой я хороший, как забочусь о своих людях, помогаю, если у них какие-то проблемы, и какой я добрый, что чужими детьми занимаюсь.

Всё идёт просто шикарно, никаких больше сомнений, что отсюда я уеду домой. Истец бесится, вижу, как сжимает кулаки, замечаю, как на него смотрит Воронцов-старший, отмечаю отца, бросающего довольные взгляды на меня.

– Истец вызывает последнего свидетеля, – проговаривает мужик, встав из-за стола. – Ефимова Алёна Алексеевна, – припечатывает так, что у меня сердце пропускает удар.

Почему? Почему она свидетель с их стороны?

Мы с Мишей переглядываемся, он пожимает плечами, отец непонимающе на меня смотрит, мол, что за херня, твоя же девка. А у меня в ушах звенит от напряжения, когда моя хрустальная девочка перебирает ногами к трибуне, смотря исключительно вперёд.

– Представьтесь, – обращаются к ней, даже не отметил, кто именно.

– Ефимова Алёна Алексеевна, – её голос дрожит, но от этого он не менее сладок, словно мёда мне в уши налили.

– Вам знаком подсудимый? – спрашивает её истец.

– Знаком, – кивает, едва дёрнув головой в мою сторону, но толком не посмотрев на меня.

– С пострадавшим вы тоже знакомы? – продолжает мужик.

– Учимся в одном институте, – кивает моя девочка.

– Что вы можете сказать о Воронцове Матвее? – задаёт вопрос, и я тихо фыркаю.

Что о нём говорить? Урод, по которому тюрьма плачет, учитывая, сколько всего его отец прикрыл.

– Обычный студент, вежливый, неконфликтный…

– Что ты несёшь? – кричу, в ахере от её ответа, и она вздрагивает, но на меня так и не смотрит.

– Подсудимый! – бросает на меня предупреждающий взгляд судья.

– Где вы были двадцать девятого мая этого года в четырнадцать тридцать? – спрашивает истец, а у меня сердце колотится, как сумасшедшее.

– На парковке университета, у нас лекция закончилась раньше, и я шла домой, – быстро проговаривает, будто её гонят.

– Вы видели пострадавшего или подсудимого?

– Видела, – кивает, сглатывает, отсюда вижу, как мелко у неё руки трясутся. – Давид приехал, вышел из машины и напал на Матвея, – режет без ножа своими словами.

– За что? У них завязался конфликт? – допытывается истец.

– Нет, – мотает головой. – Ни с чего, Давид вышел, ударил Матвея, тот упал, и Давид продолжил его избивать.

– Что было дальше? – слышу сквозь шум в ушах.

– Я вызвала скорую и уехала, – отвечает эта сука.

– Вы считаете подсудимого виновным? – какого-то хрена задаёт этот вопрос.

– Да, Грозный Давид Тимурович напал на Матвея просто потому, что он неадекватен, – подняв голову, твёрдо заявляет и набирает воздуха в лёгкие. – При нашем знакомстве он мне тоже угрожал, накачал наркотиками, вывихнул мне руку и несколько недель преследовал, – выпаливает, смотря на судью.

Сука! Какая же сука! Как ты так можешь? Ты ведь знаешь, зачем и как, да, мудаком был, но… блядь! Я тебе душу открыл, впустил тебя в свой мир, в тот, где я был ещё ничего не понимающим ребёнком. В любви же признавалась, замуж за меня согласилась выйти. Что за херня, Хрустальная?

В груди болит, словно кто-то ножницами сердце покромсал. Ощущения двоякие – хочется свернуть ей шею, и в то же время обнять и спросить за что.

– Подсудимый агрессивный человек? – вырывает из мыслей голос истца.

– Очень агрессивный, я была свидетелем, как он избивал людей, в том числе своих друзей, – продолжает медленно меня убивать.

– Какого хрена? – не выдерживаю, срываюсь к прутьям, впиваясь в них пальцами. – Что ты делаешь? – ору на весь зал, но она будто не замечает, не слышит.

– Подсудимый! – рявкает судья, и сержант бьёт по прутьям дубинкой, заставляя вернуться на место.

Дальше я не слышал, что происходило в суде, я смотрел только на неё. А она словно статуя сидит на стуле, не реагируя ни на что, только дышит судорожно, вижу это по вздымающейся груди.

– …Грозный Давид Тимурович приговаривается к одному году лишения свободы без возможности досрочного освобождения, – доносится до моих ушей, и крышу срывает к хренам.

– Беги, Хрустальная! – рычу, прожигая её взглядом, полным ненависти. – Беги, сука, как можно дальше, и молись, чтобы я тебя не поймал, – злость так и плещется, и стоит ей на меня посмотреть впервые за этот чёртов день, как я понимаю – выйду и мокрого места от неё не оставлю.

––

Конец первой часть