Мирза Бахтияр ничего не ответил, но пристально посмотрел на меня. Он всегда носил длинную одежду, как мулла и даже дома носил на голове туркменскую тюбетейку-текке. От него всегда пахло арабскими масляными духами, и я ни разу не почувствовал от моего учителя ни одного неприятного запаха. Он с достоинством носил свою старость и мудрость, без чванства и показухи.

– В этом учебнике много интересных рассказов. – Продолжил Мирза Бахтияр. – Особенно меня впечатлил один из них, написанный османским почерком дивани. Рассказ о том, как шайтан в образе женщины убил какого-то беглого турецкого пашу, который пытался спрятаться в Тебризе.

– Да, я читал эту историю. – Ответил я.

– Очень интересная книга. – Задумчиво продолжил Мирза Бахтияр. – Хосров, а ты не откажешь мне в одной просьбе?

– Конечно же нет! Учитель. Разве я могу вам в чем-то отказать?

– Ты можешь оставить у меня эту книгу на недельку? Я обязательно верну, я помню, что ты взял ее у себя на работе.

– Конечно, учитель. Я заберу ее, когда вам будет угодно.

Мы приступили к занятиям, но Мирза Бахтияр не мог сдержаться и вдруг он разоткровенничался со мной.

– Тяжелее всего приходится образованным людям. Мы всегда одиноки и прекрасно осознаем наше одиночество. – Начал Кербалаи Мирза Бахтияр. – Наши знания, прочитанные нами книги, осмысленные нами явления, все это копится в наших бедных головах годами. Но, ни мне, ни тебе не с кем поделиться тем багажом знаний, который со временем становится обузой. И ты, и я, мы все время вынуждены молчать и делать вид, что мы такие же, как и все остальные. Это очень грустная мудрость, друг мой. – Он впервые назвал меня так.

– Тяжело осознавать свое одиночество и невозможность высказаться, поделиться теми знаниями, мыслями, чувствами, которые наполняют тебя. Еще тяжелее найти того, кто не просто выслушает молча, не перебивая, но и поймет сказанное. Образованные люди – несчастные люди. Знаешь, Хосров, иногда, раньше, пока я еще не состарился, я мечтал стать глупым. Таким же невеждой, как и окружающие меня ограниченные люди. Все их счастье заключалось в том, чтобы вкусно поесть и сладко поспать. В годы моей молодости еще были такие развлечения как алкоголь и доступные женщины. А мне достались книги, каллиграфия, знания. Счастье пришло ко мне слишком поздно, когда я уже состарился и теперь могу говорить, все что хочу.

– Но, учитель, мы же можем беседовать с вами. У вас есть ученики, среди них много талантливых и способных молодых людей, намного превосходящих меня в искусстве почерка и вообще, просто, хорошо эрудированных и начитанных ребят. – Попытался возразить я.

– Это совсем другое, Хосров. Я горд, что у меня так много хороших учеников, многие из тех, кого я научил каллиграфии, давно уже достигли успеха. Это радует, но я все равно знаю и чувствую, что та мудрость, которая приходит с годами, делает нас одинокими и молчаливыми. Я с презрением отношусь к нашим болтливым старикам, которые без умолку рассказывают истории о себе и о прошлом. В прошлом у них остались их молодость, яркое солнце и зеленая трава, а впереди их и меня ждут другие вещи. Но, я это принимаю и осознаю, и вижу, как другие боятся грядущего и прячутся от него за пустыми словами и глупой болтовней. Кроме тебя, Хосров, мне не некому рассказать, то, что не дает мне покоя. Я знаю, что только ты меня понимаешь, я это вижу, по твоим воспаленным красным глазам. Прости меня за мою старческую откровенность, но в твоих молодых глазах я вижу бездну мудрости и печали, понимание всего и отрешенность. Ты какой-то особенный. Ты не похож ни на одного моего ученика. Мне семьдесят шесть лет, из них я преподаю каллиграфию уже лет пятьдесят, мне есть, с чем сравнивать.

Я молчал, опустив глаза и думал над словами учителя.

– Знаешь, что я заметил, Хосров?

– Нет.

– Ты не тот, за кого себя выдаешь. Тебе не нужны уроки каллиграфии, ты не за этим ходишь сюда. Ты прекрасно владеешь искусством почерка. Я недавно проверил твои упражнения, за все те месяцы, что ты берешь уроки у меня. Я даже линейкой измерял твои буквы! Они всегда одинаковые, что полгода назад, что сейчас. Такое невозможно, просто невозможно, физически. Посмотри, на букву «син» в почерке насталик. Гляди, у тебя везде одинаковая длина хвостика буквы, размер головки букв «уау», «гаф», «сад», буква «мим», они всегда одинаковые. Это возможно только если ты будешь печатать. Я видел твою технику письма, люди так не пишут! Чтобы все буквы всегда были одинакового размера и длины нужны десятилетия практики! Тебе с легкостью даются все почерки, от андалуси до рук’а, даже такой сложный стиль как дивани. Ты иногда как бы невзначай создаешь прекрасные шамаили, но ни разу не цитировал Коран, только нашу поэзию. Даже такие старые каллиграфы как я этого не умеют, потому что с возрастом руки начинают трястись. У тебя совершенный почерк, Хосров. Так кто же ты?

– Я всего лишь ваш ученик, агаи Кербалаи Мирза Бахтияр.

– Извини меня, я что-то погорячился. Я сегодня не в духе. В этой книге собрано много странных историй, то ли легенды, то ли выдумки. Я прочел весь учебник за одну ночь и у меня воспалились глаза, так же как у тебя, Хосров. Этот учебник произвел на меня сильное впечатление.

– У меня с детства воспаленные глаза, учитель. Поэтому белки глаз у меня красного цвета, но это нисколько не мешает мне писать, читать и я даже не ношу очков. Я вообще не замечаю этого недостатка. Единственное, что мне напоминает об этом, это моя дурацкая фамилия – Чешмесорх. Кстати, я тоже читал этот странный учебник, и меня там зацепила одна история. Для нас, правоверных шиитов, она может показаться чересчур богохульной.

– Какая история? В это учебнике полно богохульных историй.

– Про дьявола, Иблиса, который слезами потушил ад. – Ответил я.

– Я понял, о чем ты. Это не выдумка и не какая-то богохульная история. Это легенда о Малаки Тавусе, ангеле-павлине. Ему поклоняются курды-езиды. Я прочитал этот отрывок в том учебнике. В нем все очень красочно и поэтично описано, но суть в том, что Бог изгнал Малаки Тавуса из рая, за то, что тот не поклонился Адаму. Как в Коране. Но в отличие от Корана, Бог назначил его править адом. Малаки Тавус видел мучения грешников и плакал все семь тысяч лет, что правил адом, затопив его своими слезами. За это Бог простил его и забрал обратно на небеса. Но, нигде не рассказывай эту легенду, сам понимаешь, у нас полно глупых людей. – Прервал сам себя Мирза Бахтияр. – Наши религиозные фанатики не способны воспринимать ничего, что не похоже на их взгляды на мир.

– Вы прекрасно знаете, Кербалаи, что я очень осторожен и лишнего не болтаю. Единственный человек, с которым я могу быть откровенен, это вы.

После занятия я собрал свои тетради, эскизы, каламы, тушь, попрощался с учителем и пошел домой. Я вышел из автобуса на несколько остановок раньше, чтобы пройтись пешком и подышать свежим воздухом. Я много думал о нашем разговоре с Мирзой Бахтияром. Это была глупая идея, оставлять ему свой дневник. Никому нельзя доверять свои тайны, даже тем, кто достоин доверия.

Уставший после рабочего дня и урока каллиграфии я пришел домой. У меня не было аппетита, поэтому вместо ужина я просто попил чаю со гохалом и пошел спать. Обычно перед сном я умываюсь, но не молюсь. Я долго смотрел на свое красивое, молодое лицо, долго рассматривал свою левую и особенно правую руку. От меня настоящего, во мне остались только мои красные глаза и дурацкая фамилия, похожая на кличку – Чешмесорх, красноглазый. А знаете, почему у меня такие воспаленные красные глаза?

Я тоже очень много плакал.

Гаф Та Лам

Когда за трабзонским пашой Нусрет-беем прислали из Стамбула шелковый шнурок, он все понял и по его спине от страха побежал ручейком холодный пот. Паша, который прошел войны и на Востоке, и на Западе не боялся умереть, он боялся быть задушенным, как собака. Нусрет-бей, не задерживаясь ни секунды собрал все самое необходимое и не дожидаясь вечернего намаза сбежал в сторону границы с Ираном. Перед тем как навсегда покинуть Трабзон, свой дом и берег Черного моря, он сбрил усы, переоделся в одежду своего слуги, но не отказался от своего коня, который еще до вечернего намаза следующего дня уже привез пашу к границе двух царств. Пока он скакал на Восток с него ветром сдувало его прошлую жизнь. Его лицо за ночь изменилось так, что на нем не осталось ни намека на суровость грозного паши. Его руки к утру ослабли настолько, что разучились держать саблю и ятаган, он научился сутулиться, а лицо бывшего паши научилось заискивающе улыбаться. Он снял с себя гордость и бесстрашие как одежду и напялил на себя лохмотья лицемерия и унижения. Как только Нусрет-бей спешился, его верный конь упал и испустил дух. Так бывший паша лишился последнего, что у него оставалось от самого себя настоящего.

Нусрет-паша был не молод и не стар, а в том возрасте, когда время перестает течь быстро и начинает наполняться мыслями и снами. С усами он был похож на льва, а без усов на шакала. Самое странное, то, что Нусрет-бей так и не узнал, за что его приказали убить. Он верно, как пес служил султану и Великой Османской династии. «Мое богатство и моя слава не уберегли меня ни от зависти, ни от клеветы» – думал беглец и печально вздыхал. Чтобы не быть узнанным он сутулился и научился заикаться. За бакшиш в десять акче ему помогли пересечь границу и показали дорогу в Тебриз. Денег у него оставалось только на то, чтобы сесть на осла и несколько раз переночевать в караван-сарае.

«Сесть на осла – позор, слезть с осла – двойной позор» – подумал Нусрет-бей и пошел в Тебриз пешком, ведя рядом с собой ослика с грустной мордочкой. До того, как паша пересек границу рядом с ним в воздухе летел запах тимьяна, красного перца и кориандра. А после того, как он оказался в Иране за ним по пятам следовал запах барбариса, корицы и куркумы. Нусрет-паша шел так же быстро, как его мертвый конь, о котором он даже и не вспомнил. По дороге он придумывал себе новые имена, похожие на персидские. В этой части Ирана говорили на туркоманском языке, поэтому если его и не принимали за своего, то и чужим не считали. Наконец, дойдя до Тебриза он подобрал на улице новое имя, Хасан. Денег у Хасана осталось только на то, чтобы несколько раз пообедать.

В то время пока бывший паша бежал на Восток в самом Трабзоне его искали по всему городу и окрестностям, а не найдя отправили в Стамбул во дворец Топкапы депешу о его побеге. Через четыре дня пришел ответ и шелковый шнурок не остался без применения. Тот, кто упустил попавшего в опалу пашу, тот на себя его и примерил. Однако из дворца Топкапы настоятельно требовали достать Нусрет-пашу даже из-под земли. Тогда некто с жиденькой бородкой и больными красными глазами посоветовал главному визирю обратиться за помощью к некоему Коста-бею, греку, о котором было известно, что он колдун и общается с самим шайтаном. Когда к нему обратились, Коста-бей прищурил левый глаз, цокнул языком и согласился. За хорошую плату в двадцать золотых динар он взялся за это дело и только попросил не беспокоить его, пока он сам не даст знать, что паша убит. Коста-бей заперся на втором этаже своего дома в Фанаре, разложил карты, опять поцокал языком и написал письмо, где подробно описал кого, когда и где нужно найти и убить. Он вложил в это письмо часть денег, полученных авансом, тот самый шелковый шнурок, которым собирались убить пашу и отправил в Тебриз. Письмо было без адреса, вернее на нем была всего одна османская и одна персидская печать. Шайтан, которому Коста-бей его отправил сам нашел это письмо на перекрестке перед въездом в город в безлунную ночь. Монеты, спрятанные в письме, он пересчитал, остался ими доволен, часть отсыпал себе в карман, а остальную часть проглотил, а шнурок завязал на своем левом запястье. От того шайтана пахло гвоздикой, лимонной цедрой и розовой водой, как от рожавшей женщины.

Пока его искали, Нусрет-паша, уже окончательно ставший Хасаном, научился бегло говорить на фарси, нагло обманывать и жалобно скулить. Он устроился поваром в том самом караван-сарае, где потратил последние деньги. Его оценили и теперь рядом с ним всегда стоял запах вареного риса, вареной баранины и вареных бобов. Когда он готовил горме сабзи или аше решт, то закатывал глаза и на его лице играла наивная улыбка. Он мягко резал мясо, солил его и перчил, так, что ни один кристаллик соли не просыпался на пол. Он умело и очень мелко нарезал зелень кинзу и баклажаны, так чисто мыл рис, что каждое зернышко сверкало в его руках. «Раньше я мог одним ударом своего меча разрубить врага пополам, а сейчас мои руки так искусно готовят еду, как будто я всю жизнь это делал» – думал бывший паша и распространял вокруг себя запах базилика, мяты и петрушки. Однако, так как без усов бывший паша был похож на шакала, когда он улыбался его лицо было столь безобразным, что люди в ужасе отворачивались от него, чтобы не видеть эту улыбку.

Однажды во сне он увидел, что на нем скачет женщина с большой, белой как молоко грудью. Она закатывала глаза и громко стонала в его сне. От этой женщины пахло гвоздикой, розовой водой и еще чем-то кислым, что сбивало все ароматы, но Нусрет-паша никак не мог определить, что это за запах. Паша понял, что спит и видит сон, он понимал, что проснется с мокрыми штанами и утром ему придется совершать полное омовение – гусл. Но, он очень не хотел просыпаться. И вот, скачущая на нем женщина вдруг приподняла его голову и обвила вокруг шеи Нусрет-бея змею. Он испугался и хотел было проснуться, но у него не получилось. Тогда змея облизнула своим языком его губы и прошептала: «Между Солнцем и Луной проходит тонкая граница в полсекунды полета, это границу можно пересечь, но только в одном направлении. От Солнца к Луне, но никак иначе. Нужно было бежать на Запад, Нусрет-паша». От этих слов повар Хасан проснулся с мокрыми штанами и медленно побрел в умывальную комнату совершить гусл и сменить штаны.

В то же время шайтан, которому поручили найти и убить беглого пашу продолжал жить своей обычной жизнью торговца письменными принадлежностями и особо не торопился исполнять поручение. Каждое утро он открывал свою лавку в Тебризском базаре, обслуживал покупателей, пересчитывал товар и все время улыбался. Однажды вечером к нему забрел странствующий дервиш, от которого шел запах сандалового дерева.

– Салам Алейкум, хозяин.

– Ва-Алейкум-ас-салам.

– Я хочу купить у тебя тетрадь и несколько каламов, чтобы записывать то, что вижу и слышу.

– Выбирай любые. Для тебя я снижу цену наполовину, святой человек.

– О нет, не называй меня святой человек, я обычный грешник, как и все. – Возразил дервиш. У него была белая, как молоко кожа, такого же цвета волосы и седая борода. Когда на дервиша падал свет, то отражался от его кожи как от зеркала и если не отвести взгляд, то можно было ослепнуть.

– Почему же ты грешник, ты все время молишься, соблюдаешь пост, читаешь Священный Коран. Даже если у тебя есть грехи, то не такие большие, как у многих.

– Ты прав, я стараюсь соблюдать все заповеди нашей религии, но даже при этом я не могу быть уверенным, что все делаю правильно.

– Я тебя не понимаю! – Удивился шайтан.

– Хочешь расскажу одну курдскую легенду, которую я услышал в Диярбакыре?

– Расскажи.

– Однажды пророк Моисей, Муса-пейгамбар, шел по своим делам и случайно увидел, как один старик взбирается на холм, а потом кубарем скатывается с него. Муса-пейгамбар очень удивился и стал смотреть, что этот старик делает. Тот снова полез на холм, и опять кубарем скатился с него. Тогда пророк подошел к нему и спросил: «Мир тебе, отец! А что ты делаешь? Почему ты поднимаешься на холм и скатываешься с него?». Старик ответил ему: «И тебе мир, Муса-пейгамбар! Я так молюсь Богу!». Пророк еще больше удивился и сказал: «Разве так можно молиться? Давай, я научу тебя, как это правильно делать». Старик согласился и Муса-пейгамбар научил его правильно молиться, мыть руки и лицо, становиться прямо, делать поклоны, поворачивать лицо как положено, научил его словам молитвы и после этого они вместе помолились Аллаху и Муса-пейгамбар продолжил свой путь оставив старика одного. Он подошел к морю, ударил своим посохом, море расступилось перед ним, и пророк пошел дальше. Но, когда он был на середине моря, он услышал, что его кто-то зовет. Повернувшись, Муса-пейгамбар увидел, как за ним бежит тот самый старик и зовет его. «Что случилось? Отец» – спросил он. «Я забыл слова молитвы, Муса-пейгамбар! Что надо говорить, когда делаешь земной поклон?» – ответил старик. Муса-пейгамбар посмотрел на него и увидел, что ноги старика сухие, хотя он бежал по мокрому морскому дну, а ноги самого Мусы-пейгмабара мокрые. «Не надо никаких слов, отец! Твоя молитва ближе Аллаху, чем моя. Иди и молись как раньше» – сказал Муса-пейгамбар и пошел дальше по своим делам.

– Вот такая история. – Закончил свой рассказ дервиш.

– Ничего не понял. – Сказал хозяин лавки. – Я, наверное, слишком не образован, чтобы понимать такие притчи. Извини меня.

– Это ты меня извини, добрый человек. – Ответил дервиш. – Я отвлекаю тебя своими притчами, а ведь зашел всего лишь за тетрадью и каламом. Продай мне пожалуйста, вон ту черненькую книжку и обычный калам. – Попросил дервиш и указал на маленькую черную книжку в самом углу лавки.

– Прости меня, святой человек, не могу ее продать, это моя книжка. Я в ней записываю свои дела и веду счета. Лучше продам тебе вот эту, за полцены. – И показал на лучшую тетрадь в его лавке с позолоченным тиснением. Ее мне привезли из Исфахана. Чистая тетрадь, в сто листов. Бумага китайская, а калам я тебе советую взять местный, тебризский. Они самые лучшие и почти не портятся.

– Ты такой добрый. – Улыбнулся дервиш. Он оплатил нужную сумму и вышел из лавки.

Как только он вышел, шайтана пробил пот и трясучка. В тот день ему стало плохо, и он закрыл лавку еще до захода солнца. Весь следующий день его била лихорадка и он истекал вонючим потом. От него смердело луком, чесноком и недоваренным говяжьим хвостом. «Больше никогда не пущу ангелов ко мне в лавку!» – думал он и вытирал со лба пот.

Пока шайтан лежал в лихорадке и потел, Нусрет-паша изнывал от другой напасти. Каждую ночь ему снилась та самая женщина, которая оседлала его и каждый раз ему приходилось после нее совершать полное омовение. «Так больше нельзя! Я с ума сойду от воздержания! Надо на кого-то залезть» – думал паша и еще больше распалял свое воображение. Он потерял покой и погрузился в свои мысли и сны. Его блюда теперь больше пахли тмином, зирой и чесноком. В них появилось много соли и масла. Рис его плова просто плавал в жире, и постояльцы Караван-сарая очень удивлялись, тому, как привычные блюда меняют вкус, цвет и аромат. Однажды хозяин попросил его приготовить бадемджан, по вкусу одного постоянного гостя, ахунда мечети из Шираза. Нужно было просто обжарить баклажаны с луком и чесноком, как любил гость. Бывший Нусрет-паша так был поглощен своими мыслями, что вместо обычного бадемджан приготовил свой любимый османский имам баялды. Ахунд был в восторге и чуть не упал в обморок от удовольствия. Он подарил хозяину Караван-сарая молитвенный коврик из дорогой ткани и послал повару серебряный аббаси, за такое вкусное блюдо. А хозяин, когда узнал сколько оливкового масла из его запасов истратил новый повар, тоже чуть не упал в обморок. Так в руках беглого паши имам баялды сменил веру и превратился в ахунд баялды.

После выздоровления шайтан вновь открыл свою лавку, но неделю торговал только до аср-намаза, после чего закрывался изнутри и готовился к важному делу. Он купил отрез шелковой материи и сшил из него себе красивое женское платье. После этого он купил сурьму, хну и египетскую помаду. Теперь от него пахло розовой водой, жасмином и бардакушем. Он вычистил свою кожу, так, что она стала белой, как молоко и без единого волоска. Натер себя маслами и благовониями, обвязался тонкой тканью и пролежал так всю ночь, пока его тело не стало мягким и нежным как тело женщины. Он сел перед зеркалом и начал рисовать себе новое лицо. Это было лицо персидской женщины, которую он увидел очень давно. Может быть, та женщина уже умерла, а может быть превратилась в немощную старуху. Шайтан нарисовал себе красивые округлые брови, но не стал их соединять, показывая тем самым, что это лицо замужней женщины. Он подвел сурьмой глаза и накрасил египетской помадой губы. У него было прекрасное женское лицо, но в нем было что-то едва уловимое, отталкивающее, что-то омерзительное. Если внимательно приглядеться, то можно было видеть, что его левый глаз похож на букву «мим», а правый на букву «уау» и хвостики обеих букв образуют тонкую линию носа. Его накрашенные губы были похожи на лодочку, а ноздри на две точки, как будто это была буква «та». На лице женщины-шайтана было написано по-арабски «маут» – что значит «смерть».

В один зимний четверг, который был таким холодным, что стыла только что приготовленная еда, Нусрет-паша отправился на базар за покупками. Он обошел лавки мясника, зеленщика, продавца овощей и продавца сладостей, купил рис, масло, лук и чеснок. Но, пока он ходил по торговым рядам и делал покупки он не почувствовал никакого запаха. Ни мясо, ни овощи, ни куркума, ни зира, даже сладкая бамия и джелеби ничем не пахли. Как будто нос беглого паши закрылся от всего мира, хотя он не болел и не был заложен. Нусрет-бей совсем не обращал на это внимания, его голова была занята мыслями о женщинах. Он изнывал от желания, так что, каждое утро совершал большое омовение. Другие служители караван-сарая посмеивались над ним. От их насмешек и ерничанья безобидный повар убегал на базар. Пока он бродил по огромному рынку за ним следовали два женских глаза, похожие на буквы «мим» и «уау».

Нусрет-бей сам того не замечая стоял у двери в маленький неприметный магазинчик письменных принадлежностей. Он был настолько поглощен своими мыслями, что ничего не замечал вокруг. Его слегка толкнула проходившая мимо женщина, Нусрет-паша обернулся чтобы посмотреть кто его толкнул и его снова прошиб холодный пот, как в первы раз. Через прорезь в чадре на него смотрели те самые глаза, которые он каждую ночь видел во сне. В эту минуту умерла последняя капля его мужества, бывший паша окончательно стал трусом и понял, что погиб. Он до смерти испугался женщину, о которой мечтал, как мальчишка. Нусрет-бей заметил, что глаза смотрят на него с улыбкой. Чтобы спрятаться от этого страшного и влекущего взгляда он вбежал в лавку для писцов и каллиграфов. В ней было пусто, как в доме, из которого ушли хозяева. Сюда не доносился шум многолюдного базара и внутри лавки было тепло и уютно. Внутри не было ни владельца, ни продавца, ни покупателей, никого. Только на прилавке лежала открытая на середине тетрадь в черном переплете, как будто ее кто-то читал до прихода Нусрет-бея, но второпях оставил недочитанной и убежал. На самом деле тетрадь была недописанной, в ней не хватало пары абзацев о том, как некий персидский шайтан убил турецкого пашу, сбежавшего от гнева султана в Иран. Случайно заглянув в тетрадь, бывший паша прочел фразу, которая показалась ему знакомой, но он никак не мог вспомнить, где ее слышал. «Между Солнцем и Луной проходит тонкая граница в полсекунды полета, это границу можно пересечь, но только в одном направлении. От Солнца к Луне, но никак иначе. Нужно было бежать на Запад». Нусрет-паша оглянулся, нет ли поблизости кого-нибудь и быстро схватив тетрадь, спрятал ее во внутреннем кармане, пришитом к его халату. Он быстро вышел из лавки и на него сразу же накинулись сотни запахов. Это были запахи всех специй и фруктов, запахи овощей и мяса, сладостей и чая, даже запахи женщин и мужчин, запахи стариков и детей, ковров, украшений, меди и бронзы, кухонной утвари и деревянной мебели, запахи шелковых одежд и подушек, набитых шерстью. У бывшего паши закружилась голова, он схватил сумки с покупками и смешно засеменил к выходу. Он быстро шел и ловко уворачивался от людей, шедших ему навстречу, чтобы ни с кем не столкнуться. Словно маленький ветер, паша вылетел из базара и через пару минут уже заходил в ставший ему родным караван-сарай.

В тот вечер он приготовил особенный ужин для хозяина и постояльцев караван-сарая. Он нарезал баранину тонкими кусочками, замариновал ее перцем, луком, солью и душистыми травами. Вымыл рис в такой холодной воде, что его руки посинели, но бывший паша этого даже не заметил. Он залил казан на одну десятую сливочным маслом и тонким лавашом протер его стенки. Словно ковром он устлал дно и стенки казана лавашом, который так же смазал маслом. Потом он сложил на дно казана слоями перец, лук, кусочки айвы, кусочки баранины, залил все это кипятком, так, что верхушка оставалась не затопленной и поставил томиться на медленный огонь. Когда вода закипела, Нусрет-бей кинул в казан несколько сушеных черносливов для кислинки и тушил баранину с овощами пока слезы не показались на его глазах. Потом он посыпал баранину маленькой щепоткой сумаха, так что его можно было увидеть, но вкус нужно было поймать и насладиться им. Отдельно он сварил в чистой как слезы родниковой воде рис и дал ему немного остыть. После этого он равномерно разложил рис на большом блюде и сверху положил баранину с луком и черносливом. Все это он полил горячим маслом и подал на стол. Сидевшие за столом гости молча, не проронив ни слова смотрели на похожего на шакала повара и еле сдерживали текущие слюнки от запаха, приготовленного им плова. Такого роскошного ужина в бедном караван-сарае не было ни до, ни после Нусрет-паши. Это был плов достойный шаха Аббаса.

Никто не сказал ему спасибо, во время ужина было слышно только чавканье и сопение сытых, но продолжающих есть гостей. После ночного намаза, когда все пошли спать, к повару подбежал мальчишка-слуга и сказал, что его спрашивает какая-то женщина. Когда бывший паша подошел к воротам караван-сарая его сердце бешено стучало в груди, ноги подкашивались и запах страха крепко обнял его. Его ждала та самая женщина из его снов, которую он сегодня увидел на базаре.

– Сегодня, ты случайно, сам того не сознавая, забрал у меня что-то очень важное для меня. – Сказала она и пристально посмотрела ему в глаза. – Вот я и пришла за своей тетрадью. Отведи меня к себе.

У Нусрет-паши язык прилип к горлу, он молча повернулся и повел женщину в свою каморку. Их никто не видел, даже тот мальчишка на следующий день совершенно забыл о том, что повара спрашивала какая-то женщина.

В его келье она сняла с себя чадру и впилась большими как у гурии глазами в бывшего пашу.

– Не бойся меня. Ведь ты все время видел меня в своих снах. Вот я и пришла к тебе.

Она стала раздевать Нусрет-бея и заставила его лечь. Его страх сменился страстью, он уже не понимал, что делает. Паша потянулся рукой, чтобы прикоснуться к ней между ног, но женщина одернула его руку.

– Не трогай меня там, я сама все сделаю. – И залезла на него, точно так же, как и в его снах. Ее грудь была белой, не такой как у персидских или османских женщин, тело было мягким, как тело девочки. Она, закатив глаза скакала на нем, распространяя вокруг себя запах гвоздики, розовой воды и еще чего-то кислого. Она не сняла полностью одежду, поэтому Нусрет-паша не видел ее лона, она прикрыла его живот своей чадрой. Что-то не давало бывшему паше расслабиться, он не мог оторвать взгляд от лица женщины, пока не похолодел от ужаса, когда прочитал, то, что было написано на ее лице. Он четко составил линии ее глаз, носа и рта и прочитал «маут» – смерть. Паша даже не успел сделать вдох, как вокруг его шеи завязался шелковый шнурок.

– Между Солнцем и Луной проходит тонкая граница в полсекунды полета, это границу можно пересечь, но только в одном направлении. От Солнца к Луне, но никак иначе. Нужно было бежать на Запад, Нусрет-паша. От османского полумесяца нужно было бежать не в Иран, не к Солнцу, а хотя бы в сторону Дубровника или Шкодера. А там и до Венеции недалеко. Ты выбрал неправильный маршрут, Нусрет-паша. А убить тебя приказали за то, что ты дружил с теми, кто состоял в заговоре против Великого визиря и султана – Сказал дьявол и лизнул лицо задыхающегося паши длинным змеиным языком.

На следующий день хозяин караван-сарая сам пошел будить повара и нашел того мертвым и с раздвоенным лицом. Правая часть лица улыбалась и застыла в блаженстве, а левая искривилась в ужасе. На шее мертвеца был след от шнурка, но самого шнурка не нашли. А через неделю Коста-бей в Фанаре получил письмо из Тебриза со шнурком и сдачу в несколько акче, за то, что работа доставила шайтану не только деньги, но и удовольствие.

Мим Лам Алиф Каф

После того как шах Исмаил I Сефевид установил в Иране государственной религией ислам шиитского толка, в эту страну был послан ангел. Он должен был обучать людей и джиннов письму, каллиграфии и незаметно направлять их на праведный путь. Каждый год он совершал хадж в Мекку, чтобы отчитаться о проделанной работе. Также каждый год в месяц Мухаррам он совершал паломничество в Кербелу на день Ашура, но при этом ангел ни разу не участвовал в церемонии Арбаин. Он принял облик мужчины лет пятидесяти, с белой как снег бородой, красивыми седыми волосами, мягким взглядом карих глаз и тихой как утешение улыбкой. Ангел взял себе имя Муса, как у пророка, белую чистую одежду и деревянный посох. Он прикинулся дервишем, оформил себе два паспорта, один османский с луной и другой, иранский с солнцем, чтобы свободно ходить среди царств днем и ночью. Он прошел пешком Иран, Османский Девлет, Ирак-и-Араби и Ирак-и-Аджеми, Шам и Ширван. Был в Хорасане и Ширазе, Исфахане и Багдаде, Диярбакыре и Дамаске, но в основном он жил и трудился в Тебризе, потому что ему нравился местный климат и аромат местных сладостей. Среди персов он говорил, что он кызылбаш, среди кызылбашей, что он курд, среди турок, что он перс, а курды ему на пути не встречались. Ангел Муса также взял себе псевдоним Амузегар, что значит учитель. Он любил сладкие яблоки и мед, он также любил рано ложиться спать и читать перед сном стихи шаха Исмаила. Во время своего пребывания в Тахте-Сулейман ангел Муса научил всех окрестных джиннов читать и писать, за что получил в Мекке надбавку к жалованию. Когда Муса Амузегар переселялся из одного города в другой в поисках учеников его всегда сопровождал южный ветер и едва уловимый аромат сандалового дерева.