Чья «рука скользила по груди молодой», почему жена спит в сакле с кинжалом в груди – эти вопросы оставались для меня неразрешёнными, но в целом песня нравилась.

Любимой застольной песней была «Прощай, любимый город! Уходим завтра в море…»

Отец делал вид, что подпевает, но слов не знал… По-моему, он вообще не знал ни одной песни, хотя во время работы или стоя в задумчивости у окна, он всегда монотонно напевал обрывок одной и той же фразы: «Ты стояла…». Помолчит, потом опять: «Ты стояла…». Я так и не узнала, что это была за песня, откуда эта фраза…

Впрочем, текст одесской песни про Костю-рыбака он, кажется, знал. Это была наша фамильная песня, потому что в ней совпадали имена Костя-Тоня, и хотя, как позже выяснилось, там была не Тоня, а Соня, но мы всё равно пели «Тоня» – звук своего имени и имени любимого человека всегда приятен нашему слуху. Конечно, отцу нравилось, когда мы пели: «Но и молдаванки и пересы обожают Костю-моряка». Под словом «пересы» мы подразумевали персиянок: так объяснила нам мать. Откуда ж ей было знать, что Молдаванка и Пересыпь – это название пригородов Одессы, где жили биндюжники и контрабандисты…

Над бабушкиным сундуком висел плакат под названием «Если бы парни всей земли…» (начало популярной песни). Изображённая на нём большая ватага разномастных парней демонстрировала свою солидарность в борьбе за мир.

Мы с Лёлькой, досконально изучив плакат, честно поделили всех парней между собой – самый крупный, с открытым мужественным лицом, с откинутой назад волной русых волос достался… ну да, мне.

У нас с сестрой всё было поделено, прежде всего картинки в книжках. Когда открываешь страницу новой книжки, и там оказывается картинка, важно первой сказать: «Чур мой», – и накрыть ладошкой. Это могло быть что угодно: яблоко, домик, лошадка, Иван-царевич – в горячке первенства можно было накрыть ладошкой даже Бабу-Ягу, но тогда всё: твоя навеки, что служило постоянным

поводом для досады одной и веселья другой. После такой фиксации права на собственность никакой передел был уже невозможен: мы всегда твёрдо помнили, где чьё… Песни тоже были поделены: «Ой, рябина кудрявая» Лёлькина, «Ой, вы, гуси, до свиданья» моя (эти две песни чаще других передавали по радио).

Бабушкин плакат, вернее, слова песни «Если бы парни всей земли…» служили нам неиссякаемым источником вдохновения и веселья. «Если бы парни всей земли, людям картошку копать помогли,…. детям конфет по кульку принесли,… редьки наелись и спать залегли – вот было б здорово, вот это был бы гром…» – упражнялись мы в остроумии и ухохатывались до колик в животе, пока в изнеможении не валились на сундук, дрыгая в воздухе ногами….

Когда из репродуктора неслось: «Чтоб увидала каждая мать счастье своих детей…» – мне слышалась: «жопу видала каждая мать щас у своих детей». Мой вариант не подлежал сомнению – и мы опять валились на сундук в беззвучных корчах…

Почти все песни я слышала по-своему, например, в песне «В далёкий край товарищ улетает» вместо слов «Любимый город в синей дымке тает» мне слышалось: «Любимый город, синий дым китаек…» «Китайки» в моём воображении рисовались пышными, но невысокими деревьями, окутанными синей дымкой. Синюю, вернее, сизую дымку мне и представлять не надо было: в безветренную погоду весь наш город тонул в ней: заводские трубы неустанно насыщали атмосферу этой самой «дымкой»…

Мы с бабушкой любили бывать на концертах, которые проходили в день выборов. Обычно выборы падали на раннюю весну. Едва забрезжит утро, часов в шесть, в подъезд заходили дворники и кричали:

-– Все на выбора!! Все на выбора!!

Мы тоже вставали пораньше, часиков в девять, и шли на избирательный участок, чтобы занять место в зрительном зале и сидеть там до упора, пока не надоест. Раздевалка не работала, поэтому все сидели на своих «польтах», красные и распаренные: было жарко, душно, но интересно…

Бабушкин салоп выглядел дореволюционно и назвать его по-другому нельзя – чёрный, из благородной шерстяной материи, с узором из кручёного шёлкового шнура со стеклярусом – такого точно ни у кого не было. Народ одевался весьма однообразно: все женщины ходили в чёрных плюшевых жакетках, все мужчины – в драповых или в суконных москвичках (так называлось короткое уродливое пальто с четырьмя прорезными карманами). Слава богу, отец москвички не носил, а у матери никогда не было чёрной плюшевой жакетки…

В день выборов концерт шёл с утра до позднего вечера перманентно: агитбригады подъезжали одна за другой – песни, декламация, акробатические этюды, игра на баяне…

Запомнился один исполнитель, невероятно косолапый парень – ноги буквально колесом, он пел:

-– Парень хороший, парень хороший. Как его зовут?

-– По-грузински он Вано, а по-русски – Ваня.

В моём детстве было много косолапых детей, во дворе их называли рахитами (рахит – болезнь, вызванная недостатком в организме витамина «Д»). Видимо, не всех детей родители заставляли пить рыбий жир…

На небо за арбузами

Наши родители были людьми довольно аполитичными, отец никогда о политике особо не распространялся, а более непосредственная мать рассказывала, что из их школы забрали учителя – самого уважаемого человека в селе – и он уже никогда не вернулся.

Так что прививать нам любовь к вождям они не считали своим долгом, мать даже иногда могла пошутить, пропев частушку:

Когда Ленин умирал,

Сталину наказывал:

много хлеба не давай,

мяса не показывай…

Меня не вдохновляли детские передачи, прорывавшиеся в мой слух через утренний сон.

«Дышит весна золотая за школьным широким окном. О Ленине дети мечтают, поют они песни о нём!»

В полудрёме (мы спали по утрам, сколько хотели) мне виделась толстая, румяная, запыхавшаяся тётка-Весна, которая стоит и тяжело дышит за окном…

Где-то там какие-то правильные дети мечтают о Ленине…

А я о чём мечтаю?

А я мечтаю об арбузах и апельсинах. Отец всегда покупал один арбуз на пять человек, а нам с Лёлькой хотелось слопать его вдвоём – разрезать арбуз надвое: тебе половина и мне половина! Нет, жадными мы не были – скорее, наоборот – щедрыми: нам хотелось, чтобы каждый мог съесть зараз целый апельсин и пол-арбуза.

Я думала над этой проблемой, и, когда её решение забрезжило в моём мозгу, я подкатилась к бабушке:

-– Бабушка, – спросила я как можно деликатнее, – бабушка, скажи, а можно как-нибудь залезть на небо?

-– Это ещё зачем?

-– Ну сперва скажи, можно или нет?

Бабушка посмотрела на меня с подозрением, но всё же поделилась сведениями:

-– Слышала я что-то про лестницу, которая свешивается с неба. Но кто её знает, в каком она месте висит…

-– Бабушка, а Бог все просьбы может выполнить?

-– А ты помолись хорошенько, попроси – глядишь, и выполнит, – посоветовала бабушка.

Стыдно мне было в молитвах просить Бога об арбузе, и я нашла другой способ попасть на небо. Однажды мама прочла нам сказку о том, как мужик из горошины вырастил необыкновенной длины стебель, по которому забрался на небо и там обнаружил меленку и жернова – эти предметы обеспечили ему сытое и безбедное существование…

Зачем нам меленка и какие-то жернова?

Блинов нам и без них напекут – а вот стебель – это как раз то, что надо!..

Я вырастила его силой своей фантазии – стебель, сверху донизу покрытый побегами, на которых росли огромные стручки гороха…

С тех пор мы с Лёлькой по этим побегам, как по ступеням, держась за стебель, повадились лазить на небо.

Когда стебель кончался, как раз начиналось небо. Ступив на небесную твердь, мы обнаруживали там много всякой всячины, но всё по одной штуке. От нас всего-то и требовалось, что подойти к нужному фрукту или овощу и указать на него пальцем – и всё, отказа мы ни в чём не знали.

Хотите арбузов?

Вот вам гора арбузов от неба до земли.

По этой арбузной горе мы скатывались прямо в наш двор. Арбузы ели все желающие – мы тоже наедались до отвала…

Были горы апельсинов, были бананы в связках, жёлтые, без единого чёрного пятнышка… Много чего было получено в ту счастливую, благословенную пору, когда мы с Лёлькой то и дело беспрепятственно лазили на небо…

Счастлив тот, кто в детстве не познал скуки, у кого душа не сжималась от одиночества, кому всегда было с кем играть, мечтать, фантазировать, смеяться – счастлив тот, кому судьба подарила сестру или брата….

Листвяги, Анжерка, Караганда

Нарекали новорожденных по святцам, у бабушкиных сестёр тоже были необычные имена: Липа (она жила на Дальнем Востоке), Хора жила в деревне Листвяги, Ариша из Анжерки (Анжеро-Судженска). Я не знаю их полных имён, но можно предположить, что Липа – это Олимпиада, Хора – Хавронья , Ариша – Арина.

Нашу маму чуть было не нарекли Прасковьей, но старшая сестра Анисья упросила попа записать младенца как Антонина..

Тётя Липа приезжала с Дальнего Востока всего один раз. По этому поводу в нашем доме собралась вся большая отцова родня, и мы запечатлелись на общем фото – в три ряда лесенкой…

Тётя Ариша хотела перебраться в Новокузнецк из своей Анжерки, поэтому часто бывала у нас в своём неизменном военном бушлате цвета хаки, с куском рафинада в кармане в качестве подарка.

Мы называли тётями всех бабушкиных сестёр: думали, что бабушка, как мама и папа, должна быть у человека одна.

Однажды мы с бабушкой поехали в деревню Листвяги, где жили тётя Хора, внешне самая привлекательная из сестёр, круглолицая, с вьющимися волосами, и дядя Данила, моложавый старик с густой чёлкой по цвету чёрный перец, смешанный с солью.

Пыхтя и с передыхами, мы еле вскарабкались на гору, где стоял их дом. Встретили нас с великою радостью. Благообразные лица тёти Хоры и дяди Данилы светились добротой и лаской, сейчас я бы сказала, что они были похожи на Филемона и Бавкиду: так нежно и бережно они относились друг к другу… Вообще из моего детства на меня смотрят столько ласковых и добрых глаз, что, давно не встречая такой доброты в окружающих, я всё-таки помню, что она была…

У бабушки было пятеро выживших детей, но утраченных было больше. Когда в

церкви она диктовала заупокойный список, он был бесконечен. Однажды я спросила:

-– Бабушка, сколько у тебя было детей?

-– Сорок, – еле слышно прошептала она, наверно, сказала так, чтобы я больше не приставала к ней с больными вопросами…

Вероятно, натерпевшись с именем Акулина, бабушка всем своим детям дала цивильные имена: Ольга, Софья, Иван, Константин, Клавдия. Жили они кто где: Ольга – в Оренбурге, она была главным врачом в туберкулёзном диспансере. С ней жила тётя Клава, младшая бабушкина дочка, медсестра, старая дева со странностями в поведении.

Тётя Соня с двумя взрослыми детьми жила в Караганде. Дядя Ваня с семьёй – в Кисловодске. Постепенно все они начали стягиваться в Новокузнецк.

Первым приехал из Кисловодска дядя Ваня с тётей Ниной и дочками Любой и Наташей.

Они привезли нам в подарок банку вишнёвого варенья. Господи, что это было за варенье! Вкуснее этого варенья я не пробовала ничего в жизни! Я не представляла, как можно покинуть край, где растут вишни, из которых можно варить такое бесподобное варенье!

Наши двоюродные сёстры – Люба, в дядю Ваню высокая, светловолосая, и Наташка, вся в мать и красотой, и мастью – были детьми природы, этикету не обученные, о вежливых манерах не слыхавшие. Выходя из-за стола, они говорили: «На здоровля».

Тётя Нина, очень бойкая женщина, тоже не отличалась хорошими манерами, но была чудо как хороша, хотя её фигуру портил большой живот (тогда я ещё не понимала, что это связано с беременностью).

Вскоре она родила двойню: мальчика Серёжу и девочку Галю – и многодетной семье предоставили отдельное жильё – аж целый вагон в районе вокзала.

Ужасно мне нравился этот вагончик: и лесенка с поручнями, и маленькие окошечки с занавесками, и непрестанные звуки вокзала: объявления, гудки. Здорово! Завидовала…

Тётя Нина с грудными младенцами и старшими детьми часто приходили к нам на весь день.

Мы с Лёлькой сразу поделили между собой двойняшек: я взяла себе Серёжу, крупного, белого, со светлыми волосиками. Галю, маленькую и смугленькую, взяла Лёлька. Мы, особенно я, от них не отходили. Они лежали в большой комнате на бабушкиной кровати. Тётя Нина жевала печенье, выплёвывала его в марлечку и совала им в ротик. Нам разрешалось брать их на руки и сидеть с ними на сундуке (он был довольно низким и стоял тут же, у кровати). Когда ребёнок засыпал на моих руках, я могла сидеть часами, счастливая, боясь пошевелиться…

Дядя Ваня долго не мог найти работу. Кажется, у него была судимость. Никто из взрослых об этом никогда не распространялся, но из их разговоров я уловила, что в войну он украл или пытался украсть поросёнка из стайки (не из стайки поросят, а из сарая, который в Сибири называют стайкой).

Худоба и впалая грудь придавали дяде Ване какой-то жалкий и слегка виноватый вид. У него была язва желудка, ему даже операцию сделали, но диагноз не подтвердился (!) Сказали, что просто в желудке накопилось много слизи.

Все эти неприятности не сильно навредили ему в жизни: на фронте он не был, женился на красавице, вырастил троих детей и дожил до глубокой старости…

Троих, потому что Галочка не прожила и трёх месяцев: в полу вагончика были щели, ей продуло спинку, в результате – менингит спинного мозга.

А брат-близнец вырос большой, выучился и стал шеф-поваром, но я его со времён младенчества больше ни разу не видела…

Вслед за дяди Ваниным семейством прикатил клан тёти Сони из Караганды – бабушкины племянники: тётя Нина с двумя детьми и Володька.

Тётя Нина, вертлявая, востроносая, модная, в бордовой, без полей шляпке, как у Гурченко в «Пяти вечерах», была очень похожа на свою мать, тётю Соню.

А Володька… боже, какой был Володька! Высокий, чёрные как смоль волосы откинуты назад, под носом усики, манерный, важный, как петух…

Они приехали ранней весной, и я хорошо помню, во что он был одет: на нём были немыслимой красоты замшевые чёрные штиблеты с золотыми пряжками; великолепный, серый, габардиновый плащ струился и ниспадал с его плеч; на шее болталось ослепительно белое кашне… Тонкий запах мужского одеколона предупреждал о его появлении…

Жизнь Володьки, ночная, таинственная, была для нас за семью печатями…

Не верь ты гадалкам. Развод

Родственники разгрузили у нас свой контейнер и прочно обосновались в бабушкиной комнате – именно с этого времени по нашей благополучной жизни побежали едва заметные трещинки. Народу в доме оказалось слишком много – и отец всё чаще стал задерживаться вечерами на работе.

Мать забеспокоилась. В таких случаях она обычно надеялась на помощь карт. Наша соседка Дуся умела гадать: «что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится». Но нет пророка в своём отечестве! В трудных жизненных ситуациях мать

ходила гадать к одной проверенной гадалке…

Вообще, надо сказать, наша мать была чрезвычайно доверчивым, простодушным и сердобольным человеком, поэтому часто попадалась на удочку чужой хитрости.

Помню, однажды она открыла дверь цыганке: у нас без вопроса распахивали двери перед каждым, кто постучит, а иные и просто входили без стука…

Цыганка вошла и стала просить что-нибудь из одежды, в доказательство того, что ей буквально нечего носить, она распахнула свой балахон, а под ним – голое тело. Мать, не раздумывая, тут же отдала ей свой единственный халат…

Через какое-то время придя на барахолку, она увидела там эту цыганку – у её ног высилась куча тряпья, в которой мать сразу же узрела свой ситцевый халат.

-– Как тебе не стыдно! – принялась она взывать к цыганской совести. – Ты же голой ко мне пришла! Выклянчила халат, а теперь продаёшь?! Отдавай!!!

Вот наивная простота! Хорошо ещё, что не поколотили, а только послали куда подальше…

Мать была суеверной, она терпеть не могла, когда я спрашивала её перед выходом из дома:

--Ты куда?

-– На Кудыкину гору, – отвечала она раздраженно (спросили перед выходом – пути не будет).

Она пугалась, когда билась посуда, – к ссоре.

Когда случалась ссора с отцом, она шла к гадалке. Гадать у цыганок она, слава Богу, не пробовала, но «во дни сомнений и тягостных раздумий» мать ходила в барак к какой-то Ирке. Там-то и произошло событие, окончательно разломившее нашу жизнь на до и после.

Дело обстояло так: гадалка раскидывала карты на столе, а мать тем временем оглядывала её барачную комнатушку – и вдруг видит, на спинке Иркиной кровати висит синяя в белую полоску рубаха нашего отца!!

-– Чья это рубаха? Как она сюда попала? – спрашивает мать, схватив рубаху и тряся ею перед Иркиным носом…

Смысл неожиданной находки доходил до неё постепенно…

Ирка, испуганно тараща глаза, разевала рот молча как рыба, а мать продолжала по нарастающей:

-– Это вот что?! Я тебя спрашиваю, что это?! Ах, ты паразитка, язви тя в душу!! Я перед ней тут душу распахнула, а она – вон чего!..

Рубаха, распятая и растерзанная в лоскуты, осталась в руках у матери, а наша счастливая жизнь полетела в тартарары…

Начались ежевечерние скандалы.

Бабушка говорила: « Вот сейчас здесь летают черти!»

Мы хватали первое, что попадёт под руку – сачок или веник – и азартно гнали

чертей по направлению к выходу.

Но не помогло наше бесогонство – родители развелись…

Сейчас я понимаю, что если бы не экспансия тёти Сониного клана, наша семья не распалась бы. Наверно, хватило бы у матери благоразумия и терпения, у отца – любви и привязанности, чтобы сохранить семью. Но у отцовой родни были свои планы на наше будущее: им нужна была наша комната (как выяснилось позже, девушка Володьки ждала ребёнка). Это я уже сейчас понимаю, а мать об этом никогда даже и не подумала, и не заикнулась: она не винила никого, кроме отца…

Тётя Соня (мать Володьки) была решительной и категоричной. На нас с сестрой она смотрела, не скрывая неприязни.

-– Нужно говорить громко и чётко, а не мямлить! Не чё, а что, – держа перед носом указательный палец, наставляла она меня, произнося именно «что», а не «што»…

Так же решительно они взялись и за нашего отца. Бабушка и раньше недолюбливала нашу мать, а после тёти Сониного наушничества они вдвоём принялась обрабатывать отца – уступчивый отец поддался уговорам своих родственничков…

Родители развелись, и нам пришлось расстаться с нашим домом, с нашим двором, с подружками, с соседкой Дусей – со всем и со всеми – навсегда.

Трудно расставаться с домом, в котором счастливо прожил первые шесть лет своей жизни…

Наш дом строили пленные немцы. Он был четырёхэтажным, с высокими потолками, с большими комнатами, с широкими лестницами в подъезде, с сухим подвалом, куда осенью ссыпали картошку сразу с улицы в ларь по дощатому настилу, предварительно рассортировав её на мелкую и крупную. Мелкую мы с Лёлькой обожали, сваренную в мундире, очищенную и обжаренную на сливочном масле.

Ни своего сада (так в Новокузнецке называют дачу), ни огорода у нас никогда не было, но четыре сотки, на которых мы выращивали картошку, были всегда. Лет с одиннадцати я начала помогать матери полоть, окучивать и копать картошку – мне эта работа всегда была в радость, тем более, что все мамины сотрудники ласково смотрели и хвалили меня.

Без ванной жить нельзя на свете, нет!

Один существенный недостаток в нашем старом доме всё же был: в квартирах стояли допотопные, коричневые, шершавые ванны из гранитной крошки. Мать никогда не мыла нас в этой шершавой ванне, она ставила в неё нашу детскую, оцинкованную, и по очереди нас отмывала.

Я любила ритуал купанья: сначала нам намыливали голову жидким дегтярным мылом, потом всё остальное – жёлтым банным, а для лица применялось душистое земляничное.

В ванне плавали пластмассовые лебеди и резиновая Зинка со свистком в спине. Заполнившись водой, кукла опускалась на дно, после чего её нужно было достать, хорошенько стиснуть – и великолепная, тугая, длинная струя ударяла в борт ванны…

По окончании водной процедуры мать принимала нас в согретые на батарее простынки, промокала насухо, пробегая по рёбрам, она приговаривала: «Худобздырки мои… мои худобздырки». Мы и вправду были худобздырками…

Созерцательность, моя подруга, приводила меня в ванную, когда мылась мать, и усаживала на стоящую рядом с ванной табуретку – мне было года четыре, и мать меня не прогоняла…

Я наблюдала, как она расплетала свои коски, высвободив их одну за другой из корзиночки, в которую они были уложены на затылке, перегоняла волосы вперёд и закручивала их надо лбом, потом освобождалась от одежды и ложилась в ванну, хотя воды в ней было ещё мало.

Времени, пока наполнялась ванна, мне хватало, чтобы хорошенько рассмотреть то, что скрывают взрослые тётеньки под одеждой – им было, что скрывать: большие груди с коричневыми сосками, живот в растяжках после родов и курчавые чёрные волосы внизу живота, которые слабо шевелились от движения воды, лившейся из крана…

Когда мать вставала и от её мочалки начинали лететь во все стороны мыльные брызги, я убегала из ванной…

Созерцательность созерцательностью, но иногда возникала настоятельная потребность устроить хорошенький тарарам – и ванна давала мне такую возможность.

Взгромоздившись на её край, я ходила по нему, балансируя и извлекая звуки из развешенных по стенам металлических тазов, корыт и прочей утвари, то ударяя в них изо всей силы кулаком, то вполсилы ладошкой, то стуча выпрямленными или согнутыми пальцами – из этого звукового сумбура слышалось мне нечто, отдалённо напоминавшее музыку…

Удивительно, что никто не ругал меня за эту «музыку», не цыкал и не пытался прогнать – я и сама понимала, что нельзя слишком долго испытывать терпение взрослых: они и так нервные.

Видимо, по причине нервной издёрганности, мир взрослых не казался мне таким уж привлекательным – в глубине души я надеялась вечно оставаться ребёнком…

Ванная служила нам убежищем в минуты опасности: мы прятались там от страшных людей. Панический ужас у нас вызывали люди в форме: нам казалось, что они все из милиции. Когда мамин племянник Толька вернулся из армии и пришёл к нам в военной форме, мы с Лёлькой сразу кинулись в ванную и закрылись там на крючок. У Тольки «хватило ума» взять на кухне нож и пытаться откинуть им крючок, при этом он ржал, как Бармалей. Ну не дурак?! У нас чуть сердце не разорвалось от ужаса!

-– Ё-карлэ-бабай! – удивлялся братец. – Няня, чего они у тебя такие пужливые?

Мать нянчила его в детстве, поэтому он всегда называл её няней.

-– Ну да, немного дикошарые, – беззлобно отвечала мать (чего на дурака злиться). – А ты не пугай. Успокоятся – сами выйдут.

У тёти Анисы, старшей маминой сестры, было трое сыновей от разных мужей. И все они были немного… как бы это помягче сказать? … без царя в голове.

Толе (старшему) очень повезло с женой. Стоит мне только подумать об Ане,

представить её лицо с носиком уточкой, ласковый взгляд и улыбку, как теплеет на сердце. Добрая, покладистая, в Сибири найти такую – всё равно, что выиграть «Волгу» в лотерею. Мягкая, но не мягкотелая, она и хозяйкой оказалась прекрасной, и всё у неё получалось к месту и по делу. «При хорошей женщине и мужчина может стать человеком» – это как раз тот самый случай…

Среднему брату повезло с женой меньше. Лёлька рассказала про него один смешной случай.

Однажды он пришёл и предложил ей: «Оля, давай погуляем с тобой хотя бы один сезон: ты мне очень нравишься».

-– Чего ж ты не согласилась? Один-то сезон можно было погулять с братцем Лёней! – ржала я.

Младший братец, Шурка, как выяснилось позже, был тайно влюблён в меня: в доказательство подлинности своего чувства, он показал Лёльке наколку с моим именем…

Вымогатель

Однажды в нашей квартире случился настоящий, а не мнимый ужас.

В один из воскресных дней на нашем пороге возник уголовного вида мужик.

-– Костя здесь живёт?

-– Да, здесь, проходите, – пригласила войти подозрительного типа наша доверчивая мама.

Смахивающий на цыгана мужик вошёл, оглядел бабушкину комнату – из нашей как раз выходил отец.

-– Костя? – спросил он. – Ты-то, братец, мне и нужен… Помнишь, вчера мы с тобой выпивали вот за этим столом и я тебе занял сто рублей. Мне они сейчас позарез нужны. Верни мне их бога ради…

Мужик знал наши имена, имена знакомых отца. Он стоял посреди комнаты, размахивал руками, показывая, кто где находился:

-– Ты сидел вон там, я здесь, Тоня была на кухне, девочки играли в той комнате. Мы выпивали, ты сказал, что тебе позарез нужны деньги – я дал тебе сто рублей. Ты не можешь этого не помнить!

Видимо, это был профессиональный, если можно так выразиться, вымогатель: никакие доводы отца, матери, бабушки на него не действовали – наоборот, они только разжигали его бандитский азарт!

Он сверлил отца своим угольно-чёрным глазом из-под косо висящего чуба и повторял свою песню снова и снова, заканчивая одинаково: «Костя, верни мне мои деньги!»

Наконец, он уселся на пол в нишу под окном возле батареи и заявил, что не сдвинется с места, пока не получит обратно свои сто рублей…

Это длилось бесконечно, как ночной кошмар, когда хочешь и не можешь проснуться. Он то сидел на полу под окном и тупо молчал, то вставал и опять начинал свою нудную, бесконечную песню… Он всех нас измурыжил, вымотал, довёл до состояния тупой безнадёги…

Начало смеркаться, свет в комнате почему-то не зажигали – было муторно и страшно… Какое-то время мужик ещё сидел возле батареи, потом вдруг поднялся и вышел из комнаты – мы услышали, как хлопнула входная дверь…

Всё! Он ушёл и исчез из нашей жизни навсегда…

Почему отец не вызвал милицию?

Почему вымогатель выбрал именно отца?

А главное, откуда он получил столько сведений о знакомых отца, о нашей семье? Кто ему всё это рассказал?

Ни на один из этих вопросов я до сих пор не знаю ответа… Наверно, какой-то невозвращённый долг всё-таки за отцом числился…

Старый двор и его обитатели

Не забуду солнечный весенний день, когда в нашем доме во всех квартирах сразу меняли ванны. Привезли и выгрузили перед домом новые, сияющие первозданной белизной ванны, гладкие и блестящие – мы воззрились на эту красоту, как зачарованные… Начали выносить старые – ими уставили весь двор – ванны выглядели убогими уродцами, вытащенными на свет божий и представшими во всём своём жалком безобразии…

Новая белая ванна долго создавала нам настроение праздника…

Наш двор заслуживает особого внимания хотя бы уже тем, что в нём стояла парашютная вышка и что за забором, в который он упирался, начинался городской стадион «Металлург».

С парашютной вышки – высокой ажурной металлической конструкции, сужающейся кверху, – уже давно никто не прыгал, потому что наружная лестница была демонтирована, но это никого не останавливало лазить наверх по внутренним перекладинам.

Мы, дошколята, добирались не выше второго яруса – взрослые парни долезали до самого верха и оттуда, стоя на площадке, иногда смотрели футбольные матчи, но чаще лезли просто для того, чтобы взбодрить адреналин.

Футбол удобнее всего было смотреть с крыш гаражей, примыкавших к забору, и из окон нашего дома, начиная со второго этажа. Мы жили на втором, кухонное окно как раз выходило во двор, из него можно было видеть всё, что происходило на футбольном поле, но в нашей квартире не было футбольных фанатов: нам хватало их рёва и свиста, доносившихся со двора.

Мы с бабушкой любили смотреть из окна спортивные праздники, происходившие на том же поле: всякие марши, построения, перестроения, меняющиеся как в калейдоскопе живые картины…

Удивительно, что с парашютной вышки никто ни разу не сверзился, хотя в погоне за бесплатным адреналином к ней стекалась вся округа.

В конце концов её демонтировали – срезали автогеном.

Когда она, как поверженный великан, лежала во дворе, то уже не казалась такой огромной, её было как-то даже жалко: все любили вышку – и никто не спас…

Весной наш двор покрывался мягкой, похожей на укроп, пахучей травкой, которая называлась ромашкой, хотя от ромашки у неё была только сердцевинка без лепестков. Пока трава ещё не стала жёсткой и устилала двор домашним ковром, у девочек начинался сезон уличной игры: мы выносили во двор своих лучших кукол, кукольные сервизы, мебель, располагались вдоль стадионного забора на траве – и начиналась игра. Правду сказать, игра не очень-то клеилась – это была, скорее, ярмарка тщеславия, выставка имеющегося добра, а не игра. Мелкие чувства: зависть и хвастовство – мешали игре развернуться в полную силу, до самозабвения, так, как играли дома мы с Лёлькой…

Настоящая дворовая игра – это движение. Мы знали великое множество подвижных игр с мячом и без мяча: играли в садовника, в краски, в стрелы, в кондалы (не в кандалы).

-– Кондалы! – кричала одна команда, стоя на расстоянии 6-7 метров от другой.

-– Закованы! Раскуйте нас! – просила другая.

-– Кто из нас?

Тот, кого называли, должен был бежать и своим телом разрывать сцепленные руки.

Я была бесполезным игроком: не могла ни разорвать цепь (повисала на недружественных руках, как селёдка на заборе), ни удержать того, кто прорывался, если он не был таким же дохляком, как и я.

Самым ценным игроком была среди нас Надька Бисючка (Бисюк), маленькая, вёрткая, мускулистая, она неслась на цепь как пушечный снаряд, не добежав, вдруг виляла – и, врезаясь в слабое звено, разрывала цепь. Все хотели заполучить её к себе в команду…

Мальчишки с грохотом гоняли по двору колесо, вставленное в загнутую на конце проволоку; катались на самодельных самокатах с шарикоподшипниками вместо колёс…

Во дворе всегда было полно ребятни – и детская разноголосица перекрывала все остальные звуки.

Зимой во дворе строили деревянную горку – с неё можно было кататься на фанерке хоть целый день, а когда надоест, я любила лечь на спину и без всякой фанерки медленно стечь с горки вниз головой (кайф!).

Запомнился один зимний день… он уже клонился к вечеру, двор был пуст. Скучно. С неба летел мелкий, похожий на опилки снежок… Я легла навзничь на санки без спинки, уставилась глазами в небо… и скоро мне стало казаться, что я невесома, подвешена в воздухе, как снежинка, что нет ни неба, ни земли – лишь бесконечное, заполненное снежными опилками пространство. Ни грусти, ни радости – покой. Нирвана…