Моя Дорога Ветров, или Всё хорошее начинается с «сайн»

Однако всё же смею предположить, что на вопрос: «Как надо прожить жизнь?» – мать, ни на секунду не задумываясь, ответила бы: «Ярко!» Это в её духе! Непременно ярко, шумно, в беспрерывном общении с людьми и обязательно в движении. Есть люди, которым не сидится на месте, к числу которых, без сомнения, относилась и она.

Даже зловещую женщину в белом, появление которой своей неотвратимостью страшит любого человека, она мужественно встретит не в домашней обстановке, а в пути. Как жила на скорости, в дороге, так и ушла… Вся её жизнь – это движение. Непрерывное, до последней секунды…

Любя бесконечные странствия, мать бесконечно любила и людей. Любила и жалела не за что-то, а просто за то, что тоже человек. Бесконечно уважала за честность и трудолюбие. Любому случайному свидетелю её заинтересованного общения могло показаться, что оживлённо беседующие – родственники или закадычные друзья. А ими могли быть абсолютно незнакомые люди.

А отец, полная её противоположность, ответил бы: «Незаметно!» Он всегда предпочитал внутреннюю жизнь внешней, по-настоящему открываясь только самым близким. Немногие могут похвастаться, что знали его по-настоящему. В душе он так и остался поэтом. А о том, что он в молодости им был, узнали мы, отыскав пожелтевшие листочки на чердаке бабушкиного дома.

Потом страсть к сочинительству отпустила, но не интерес к чтению и поискам интересного собеседника. И если с первым всё обстояло благополучно (новые книги в доме не переводились), то со вторым дело обстояло гораздо хуже. Почти всегда это оборачивалось разочарованием. Нечасто встречались ему люди, в той же мере разделявшие его интересы: так же страстно увлечённые русской классикой, мировой историей и географией. Мать хранила в памяти судьбы людей, отец – мировую историю от древности и до наших дней.

И всё-таки «ярко»! Ведь основной задачей их жизни было нести людям свет, причём бесперебойно. Скажете, красивые слова? Отнюдь! Оба родителя, трудясь в Мосэнерго, были энергетиками, что для шатурского края имеет особый смысл и значение.

И всё-таки «незаметно»! К свету электричества, как и к свету человека, привыкаешь легко и перестаёшь замечать, как перестаёшь замечать воздух, которым дышишь. А вот если это неожиданно исчезнет… Оказывается, много важного в нашей жизни происходит именно тихо и незаметно.

Отцовская страсть к знаниям со временем передалась и матери. Выскочив замуж восемнадцатилетней, она решилась догонять упущенное и, имея в двадцать три года трёх детей, начала с вечерней школы. А затем, напутствуемая отцом, пошла за образованием в техникум. Заочный, конечно. И её уже было не остановить! Да никто и не пытался, раз человек сам сделал выбор. А за техникумом (это было разминкой!) настала очередь института. Так и случилось, что дипломы свои мать и дети получали приблизительно в одни годы.

А тем временем дома всех терпеливо поджидал отец. Ему единственному учиться было уже не надо: он и так всё знал и умел. Коэффициент полезного действия внешне неспешного и беззаботного отца ничуть не уступал показателю привычно суетливой, мелькающей в глазах матери. А объяснением тому было железное правило – начинать каждый день с чёткого плана дел, обозначенного столь же чётким почерком, и выполненное вычёркивать «с чувством глубокого удовлетворения» (как звучало с трибун всех партийных съездов), чтобы поздним вечером под строгим взглядом матери открыть очередную книжку.

Редко покидая пределы района, отец мог дать исчерпывающую информацию о любом событии, любой стране. Я не раз была свидетелем ситуации, когда он, не переступая порога дома, умудрялся знать о событии больше, чем его очевидцы. А всё потому, что всю жизнь не переставал читать, а чьё-то нечтение воспринимал как серьёзную человеческую неполноценность.

В четвёртом классе и я начну собирать собственную библиотеку. Страсть к путешествиям – это от матери. Страсть к чтению – от отца. Именно книги помогут мне понять, что земля, на которой я родилась, по-настоящему прекрасна.

Будь живы родители, моё обращение к ним могло бы выглядеть так:

– Я хочу написать книжку.

Первой, как всегда, откликается мать:

– Да? Про что же?

Я произношу первое, что только приходит на ум (угадают или нет?):

– О многом. О двух Козловых, например.

Мать мгновенно оживляется. Мне привычно видеть именно такой: разговорчивой и любознательной.

– Это о каких Козловых? Тех, что с нашей улицы, или с Зелёной?

Я смеюсь: очень уж наивными и простодушными кажутся мне предположения матери.

– Нет! О других!

Отец, которому привычно уступать право первого голоса, смотрит в сторону матери с чувством лёгкого сожаления: «Ты, мать, как всегда…»

– Один – путешественник по Центральной Азии, – отвечает он и честно признаётся: – Второго, извини, не знаю. Значит, о Монголии? Я угадал?

Я киваю: другого и не стоило ожидать.

Мать привычно не соглашается с поражением: в её характере не сдаваться и во всём идти непременно до победного конца:

– Зато я знаю второго. Хороший такой, вежливый мужчина. Надин руководитель.

Я киваю. Теперь она смотрит на отца с видом победителя: «Я знаю то, чего даже ты не знаешь!» И о минутных случайных встречах на Ярославском вокзале она станет рассказывать не один час, из чего можно заключить, что лучшего человека в своей жизни ей ещё не доводилось повстречать. Впрочем, это тоже в её духе. По этой причине складывалось впечатление, что чужие, незнакомые люди ей порой интереснее самых близких, родных. А, может, просто чужие часто становятся для неё родными и близкими? И вот уже мать смотрит в сторону отца с чувством неоспоримого победного превосходства.

У родителей практиковались словесные дуэли, в результате которых привычно воссоздавалась целостная картина мира. Матери везло на встречи с хорошими людьми – отец встречал их в книгах.

– Вот я и хочу написать, чтобы про них узнали.

Отец в искреннем недоумении и с долей явного недоверия к сказанному:

– Неужели и о Петре Кузьмиче успели забыть?

Мне остаётся лишь пожать плечами.

– Кто-то забыл, а кто-то и вовсе не слышал. Даже про его друга вспоминают лишь по лошади Пржевальского. Лошадке больше повезло, – с горькой усмешкой подытоживаю я.

Отец мрачнеет лицом, словно получил от кого-то оплеуху.

– Да, дела! – грустно вздыхает он и заявляет решительно: – Тогда пиши!

Дети военного времени, чьи отцы воевали, родители продолжают свято верить в то, что в жизни всё должно быть по справедливости. И точка!

– А про вас? – не унимаюсь я.

Обычно уступчивый, сейчас отец непреклонен, морщится, как от зубной боли:

– Ты смеёшься? Мы люди маленькие, и наше дело маленькое. Не стоит! Ни к чему это!

Но, может быть, единственный раз в жизни я родителей ослушаюсь: этим «маленьким» людям суждено было проявить в жизни большое мужество. Впрочем, как и многим их ровесникам.

Начавшись с родителей, с годами список несущих свет для меня значительно пополнится. Несмотря на очевидную разность и абсолютную непохожесть, всех их объединит одно обстоятельство: они своим долгом считали честно служить людям, что-то нести им. Отдавать, а не присваивать. Любить самим, а не ожидать чьей-то любви. Спасать самим, а не ждать чьей-то помощи. Они несли свет и тепло в дом, искали и находили для людей воду, освещали их жизнь светом новых знаний, открывали нам нашу же любовь к миру и людям, родному краю, были примерами мужества и преданности своему делу.

Энергетики и геологи, учителя и лётчики, писатели и путешественники, они так и останутся для меня навсегда несущими свет. Люди-атланты, держащие мир на своих плечах. Вовсе не идеальные, оттого и человечные. Люди, показавшие, что смысл человеческой жизни не в том, чтобы стать героем или знаменитостью, а в том, чтобы, несмотря ни на что, остаться человеком. Разве не в этом истинная отвага и смысл всех жизненных испытаний?

Между ними века, пролетевшие, как несколько десятилетий, и десятилетия, промчавшиеся, как один год, и дни, тянувшиеся подобно вечности. По-разному назывались страны, в которых они жили: Российская империя, Советский Союз, Российская Федерация. Но это не меняет их сути и не умаляет их роли. Об этих людях я и расскажу.

Моя необыкновенная «обыкновенная земля»

Моя родина – Мещёрский край, «обыкновенная земля», по словам К.Паустовского, случайно посетившего эту землю. Всего лишь раз! И уже навсегда прикипевшего всем сердцем к этой «тихой и немудрой земле под неярким небом». К краю бесконечных лесов и полей, тихих рек и туманных озёр, с лилиями и кувшинками, чистейшим воздухом и прозрачной ключевой водой, с петушиными криками на рассвете и прощальным, печальным курлыканьем журавлей, покидающих по осени родные места. Только писатель уже не захочет расставаться с этой землёй: будучи уже взрослым человеком, он обретёт здесь свою новую родину.

Оказывается, родина – это не место рождения и даже не дом, где ты вырос, а нечто большее, чему и объяснение не сразу отыщешь. Это место особого душевного притяжения, соприкосновения, на что горячо отзывается душа. Это незримая сила, влекущая к себе, где бы ты ни был. Её определяют не по записи в паспорте. Её не покажешь на карте своим друзьям – родину находят в своём сердце.

Мог ли Константин Георгиевич ранее предположить, что эта встреча будет способна переродить его художественную манеру, его, уже состоявшегося, успешного автора? Едва ли. Но и это произойдёт! Словно сама природа этого края поможет мастеру навсегда отказаться от прежней манеры письма, кажущейся теперь неуместно вычурной и нарочитой, и сделать выбор в пользу лаконизма, благородной простоты и акварельной лёгкости слова. Писатель почувствует, что любую нотку неискренности всякому пишущему об этом крае не скрыть: она становится очевидной для читающего. А его «Мещёрская сторона»? Она станет голосом любви тех самых простых людей, неспешно проживающих здесь свою жизнь.

Где же находится этот внешне неброский, но огромной притягательной силы край? Ответ найдём всё у того же Паустовского: «…он лежит между Владимиром и Рязанью, недалеко от Москвы, и является одним из немногих уцелевших лесных островов, остатком «великого пояса хвойных лесов». Он тянулся некогда от Полесья до Урала. В него входили леса: Черниговские, Брянские, Калужские, Мещёрские, Мордовские и Керженские. В этих лесах отсиживалась от татарских набегов Древняя Русь». Последнее предложение мне показалось особенно любопытным, и на всякий случай попрошу его запомнить. Мы к нему ещё вернёмся.

Я родилась в краю, в прежние времена именуемом Приозёрной Ялматью. Большом безлесном пространстве, окруженном необозримыми хвойными лесами, в которых легко потеряться, с ожерельем озёр, словно нанизанных на тихую и неспешную речку Пра, огибающую этот лесной простор. По соседству с озером Дубовым, которое местные жители называли просто рекой: такое большое, вытянувшееся на много километров это озеро.

Родина – это самые яркие впечатления детства, на которые горячо отзывается всякая чуткая детская душа. Для меня это знойный июльский полдень, рождающий радостное ощущение бесконечности жизни. Мир вечен, прекрасен и добр! Он полон движения! А сколько света, красок, запахов и звуков! Сколько действующих лиц! Я маленький зритель спектакля под названием «Жизнь» неведомого мудрого режиссёра.

Передо мной, сидящей на лавочке в обнимку с котёнком, наш палисадник. С разноцветными шапками растрёпанных флоксов, звёздами оранжевых лилий и круглыми головками склонившихся высоченных золотых шаров, с острым запахом душистого табака, усиливающимся под вечер, пряным, сладковатым запахом подсохшей луговой травы, в которой копошатся жуки и стрекочут кузнечики. Полёт седых пушинок с трубочки отцветшего одуванчика, источающего горечь. Беспокойные метания и жалобный писк перламутровой мухи, попавшей в плен липкой паутины. Жужжанье пчёл и мохнатых шмелей, бесшумные полёты радужных стрекоз – всюду кипит неутомимая жизнь больших и малых неугомонных существ.

Я поднимаю глаза: огромный, в несколько обхватов серебристый тополь широким шатром раскинул свою мощную крону, словно поддерживая ею небесный свод. С крепкими ветвями, с темно-зелёной внешней стороной листочка и серебристой, пушистой внутренней. Он и на самом деле серебристый. Но у нас его, как иностранца, почему-то называют американским. Наверное, за необычный, неповторимый вид, ведь другого такого я нигде не встречала.

Сколько этому древнему великану лет? А может, даже веков? Священное дерево со времён Геракла, если верить древнегреческим мифам. Одно дерево, а сколько поводов отправиться в дальнее путешествие, для начала лишь мысленное!

А над тополем небесное царство порхающих птиц: стремительно пикируют ласточки, кружат стрижи и воробьи. Названий многих птиц я даже не знаю. В моём детстве их было так много! Везде хлопотливая жизнь! Настоящий разноголосый оркестр музыкантов, вдохновенно, каждый на свой лад славящих солнце и исполняющих радостный гимн жизни. И даже если прольётся предсказанный беспокойными ласточками шумный недолгий дождь, он нисколько не омрачит настроение, а, напротив, будет встречен радостным переполохом: «Скоро грибы пойдут!» И будет радуга!

Я снова поднимаю голову: надо мною прозрачное небо с целой флотилией ослепительно-белых кучевых облаков, замысловатые и причудливые очертания которых будоражат детскую фантазию.

А потом будет тихий, задумчивый вечер с кротким, чуть печальным розовым закатом, как прощание с ещё одним прожитым днём. И по небу короткий белый росчерк, оставленный на память пролетающим самолётом.

Интересно: куда он летит? Конечно, в дальние страны! Куда ж ещё? В те неведомые, далёкие-предалёкие края, о которых мы пока только мечтаем и читаем вслух по вечерам в книжках, рассказывающих о мужественных героях и отважных, неутомимых путешественниках. А когда подрастём, то и сами обязательно отправимся в дальние путешествия.

Щурясь от солнца, словно запоминая, я всматриваюсь в наш привычный мир. Что-то подсказывает, что где-то жизнь устроена совершенно по-другому и я увижу это сама. Хочется, подставив лицо обжигающему летнему солнцу, зарядиться, напитаться его теплом и энергией, чтобы хватило надолго, на всю жизнь. А остаться в родном краю? Нет! Птенцы для того и вырастают, чтобы в положенное время покинуть родное гнездо, а потом вновь и вновь возвращаться туда, где их ждут родные просторы.

Так и малая Приозёрная Ялмать заключалась в объятья более обширной лесной Мещёры, чтобы всеми своими ручейками и реками влиться в огромную Родину – Россию, подобную добродушной и приветливой русской матрёшке.

Говорят, что уже в детстве человек получает сигналы из будущего. Так и будет! Детские мечты исполнятся: старшая сестра свяжет свою жизнь с авиацией. Сама не отправится в полёт, но своими математическими расчётами будет поднимать в небо мощные самолёты, от которых дрожит земля и воздух, и, сохранив интерес к путешествиям, будет штурмовать горные высоты. Как и она, я не расстанусь с любовью к книгам и странствиям. Моими любимыми стихиями также станут горы и моря. И без сомнения, пустыни. Вторая сестра посвятит себя изучению истории родного края.

Каждая из нас встретит настоящих героев, людей высочайшей пробы. Люба – мужественных и стойких лётчиков-испытателей. Встречаясь с молодёжью, Вера вновь и вновь будто пройдёт дорогами войны, в который раз мысленно поднимаясь на боевое задание с тремя лётчиками, Героями Советского Союза, выпускниками нашей школы. Меня же свяжет дружба с крылатыми людьми и детьми настоящих героев. Я проследую бескрайними пустынными просторами, которые до меня мужественно преодолели соотечественники, ставшие легендой уже при жизни. А сама способность поделиться пережитым для меня, не имеющей крыльев, как возможность отправиться в свободный полёт. Те же чувства: и страшно, но подчиняюсь внутреннему зову!

Почему Орехово-Зуево?

Жизнь трёх сестёр началась с книг. У меня же и дальнейшее её постижение шло параллельно с изучением литературы. Ведь именно этим и занимаются на литфаке, где были такие замечательные преподаватели, как Леонид Павлович Кременцов, для которого эталоном и человека, и стиля был всё тот же Паустовский. Случайность это? Совпадение ли? Пусть подскажет сама жизнь. И она даст ответ: всё в жизни взаимосвязано, ни одна встреча ничуть не случайна.

И даже Паустовский с Булгаковым? Да, такие непохожие, и они незримо связаны. Своими истоками: Киевом и Первой классической гимназией.

А уже в детстве одно только название книги – «Муза дальних странствий» – звучало волнующе, волшебно завораживающе, как обещание встречи с чудом, само по себе уже очаровывало и звало мечтать. Назовись рассказ покороче («Дальние странствия»), он тоже не прошёл бы мимо меня незамеченным, неузнанным странником. Даже одно слово, «странствия», имело бы непередаваемую магическую власть надо мной. Хочется верить, что и над многими людьми. Над моими институтскими друзьями уж точно! Может быть, и всеми людьми без исключения? Только они ещё не догадываются об этом, но радость этого открытия у них ещё впереди?

А ветер то попутный, то в лицо. В 1977 году я поступлю на литфак пединститута. В 1981 его окончу. Всего лишь четыре года самых разных познаний. А в итоге красный диплом (скажу по секрету: никакой он не красный, как отцовский партбилет, а бордовый от ярости за мою короткую студенческую жизнь!), удостоверение медицинской сестры системы гражданской обороны (зачем оно мне?), военный билет (а это для каких таких целей? не хочу я ни с кем воевать!). Не слишком ли много для отдельно взятого человека, причем девушки? «Нормально, в самый раз!» – решает деканат.

Но прежде… Поступлю легко, даже не с одного экзамена, а с полуоборота, пройдя на отлично два собеседования по профильным предметам. Тому подтверждение – приказ приёмной комиссии под номером один от 1 августа 1977г.

Но радости не было: я готовилась к встрече с Москвой, где в авиационном и педагогическом проходила студенческая жизнь моих сестёр. Однако сотрудники Мособлоно решили вопрос без моего участия, ещё до вступительных экзаменов по-тихому отослав направление в педагогический институт города Орехово-Зуево, поближе к родительскому дому, посчитав это благом для будущей студентки. Даже не сочтя своим долгом известить о принятом решении. Как вам это нравится? Так что моё знакомство с городом началось с несоответствия. Городом несоответствия он для меня так и останется.

Что я знала о нём? Что он есть на карте Московской области. Что он родина того, чего, по мнению некоторой части болельщиков, не существует, то есть российского футбола. Что это место знаменитой Морозовской стачки разгневанных ткачей. Я же тише воды, не взбунтовалась против злополучного «перенаправления».

Моё мнение, что место любому институту (педагогический не исключение) лишь в крупном культурном центре, не ниже областного. И это убеждение не изменилось у меня и до сей поры. Увы, Орехово-Зуево не относится к числу подобных.

Я мало встречала людей приезжих, которые горячо любили бы этот город. Несомненно, он похорошел за прошедшие десятилетия. Но самого института эти перемены не коснулись, он по-прежнему на глухой окраине города, практически на краю болотца, сочную зелень которого в наше время (не знаю, как сейчас дело обстоит с рогатым скотом) смачно жевали коровки из расположенной рядышком деревеньки с необычным названием – Дровосеки. Коровье мычание и едва уловимый запах коровьих же лепёшек всегда как-то не вязались с гордым словом «институт». Даже моя мама, человек, отчаянно влюблённый в деревню, и то заметила, что это уж слишком по-деревенски. Но коренная орехово-зуевская интеллигенция всегда старалась держаться поближе к институту: иного выбора просто не существовало. Замечу: в отличие от людей приезжих, не разделявших патриотических чувств старожилов.

Как и многие города, Орехово-Зуево поделено железной дорогой на две половинки. Добраться до безлюдной дальней окраины, находящейся, как выразилось бы старшее поколение, на отшибе, можно было лишь на дребезжащем снопковском автобусе – детище орденоносного ЛИАЗа, в простонародье именуемом пренебрежительным словом «скотовоз» за несоответствие своим ожиданиям.

Простой люд, сошедший с электрички, прямо по шпалам устремлялся к остановке с целью плотно набиться в поджидающий транспорт. Всё больше народ с увесистыми сумками и рюкзаками на плечах – неутомимые дачники, особенно активизировавшиеся во время огородных работ. Так что профессору Б.Гиленсону, плотно прижатому где-нибудь на задней площадке, не раз приходилось отводить рукой черенок чужой лопаты, направленной в лицо, и привычно было слушать не всегда литературную лексику. Пассажиры- работяги могли себе это позволить и позволяли. Профессор же, погружённый в размышления о Софокле и Эврипиде, категорически нет, впрочем, как и остальные странствующие московские преподаватели. Вот вам ещё одно бросающееся в глаза несоответствие.

Тот же самый профессор ещё при посвящении в студенты дал нам самое важное напутствие: «Не забывайте, что рядом с вами Москва!» Но и без этого напоминания в конце недели я буквально мчалась к старшей сестре, водившей меня по столичным музеям и театрам. А слова: «Что тебе взять?» – произносились ею вовсе не в кафе или театральном буфете (мы всячески оберегали свою стипендию от лишних трат), а «лакомились» исключительно в читальном зале. Но не это обстоятельство омрачало наш общий радостный настрой.

Не дожидаясь окончания спектакля, мне постоянно приходится покидать зал, сгорая от стыда за причинённое соседям неудобство. Это как скверный, раз и навсегда заведённый ритуал. Я с превеликой радостью нахлобучила бы на свою голову шапку-невидимку, будь она у меня, лишь бы не ловить недовольные и откровенно осуждающие взгляды театралов. Но перспектива провалиться сквозь землю в этой ситуации всё-таки куда более реальна. И, как ни старайся попрощаться с театром по-человечески, это никак не получится: непременно опоздаешь на последнюю электричку, что грозит большей катастрофой – перспективой ночного бдения на Курском вокзале. Прав всё же наш преподаватель: Москва близко. А вот Орехово … Орехово-то, оказывается, далеко!

А затем вновь грустное возвращение в Орехово-Зуево. Проехав несколько остановок по самой унылой и депрессивной части города, состоящей преимущественно из безликих строений и не радующих взор многочисленных хрущёвок, автобус покидает городские застройки. С одной стороны то, что напоминает хозяйство по озеленению, которому и надлежит быть поближе к земле, с другой – безлюдье одичалого парка. Конец города воспринимается как конец присутствия человека. Но…

Первым нас встречает краснокирпичное здание старинной постройки – это бывшая богадельня, в далёкий предвоенный год превратившаяся в первый корпус института.

За ним будет наш – школьный проект шестидесятых годов. Он ближайший родственник хрущёвок, выполнен в стиле минимализма и привлекателен лишь в отношении экономии средств при возведении, но не в отношении удобства.

Студенческое же общежитие литфака и педфака находилось на противоположной стороне города – улице Галочкина. Между прочим, Героя Советского Союза. Поэтому каким-то образом, видимо, сам этот факт подталкивал студентов к тому, чтобы быть мужественными и в мирное время.

Студенческой «тропой»

Дорога до института, занимавшая чуть менее часа, таила массу препятствий для преодоления: мост через задумчивую и неторопливую Клязьму, пересечение главной улицы города, нескольких узкоколеек, соединяющих всегда шумные цеха орденоносного хлопчатобумажного комбината, стремившегося не только выполнить, но и непременно перевыполнить очередной план очередной пятилетки. Почему-то требовалось поступать именно так и никак иначе! И бедные ткачихи и уставали, и глохли под неумолчный шум стучащих станков.

Но пойди разберись, чей шум опаснее: фабричных цехов или «бурных и продолжительных аплодисментов» партийных съездов, о которых неизменно писалось в газетах. И кумачовые плакаты на стенах по-прежнему настойчиво убеждали ещё не разобравшихся: «Народ и партия едины!»

У берегов труженицы Клязьмы, удачно приютившей несколько текстильных городков Подмосковья, удивительно органично смотрятся и новостройки Парковской, и образцы иной архитектуры: морозовской, промышленной. Совсем другое дело – старинные морозовские казармы (слово-то какое суровое!), в которых ещё проходит жизнь какой-то части местного населения. Это уже ни с чем не сочетается. Какое слово, такая и жизнь!

А впереди ещё пересечение железнодорожных путей, по которым в процессе весьма содержательного общения промчался Венечка Ерофеев – герой книги, чьё название совпадает с направлением электрички (Москва – Петушки), испытывающий равносильную тягу как к алкоголю, так и философским рассуждениям. А при этом, надо понимать, без мата и крепкого словца самовыразиться никак не получится. Как это по-русски!

Для русского человека мат, как ни странно, менее всего матерное слово. Это нечто более важное: и психологическая разгрузка, и позарез необходимое средство для развития речи, наибольшего эффекта достигающее при одновременном употреблении с алкоголем.

В институте вопросы развития речи нам освещают по-другому, заявляя, что это самые сложные школьные уроки. Глядя на «легко» и «непринуждённо» изъясняющихся взрослых, этого не скажешь. Зато, проходя школьную практику, понимаешь размеры бедствия и становишься единомышленником преподавателей. Но буквально через несколько десятилетий вдруг понимаешь, что, оказывается, те дети были большие молодцы, ибо всё-таки книги читали и сочинения, пусть слабенькие и наивные, но при этом искренние, писали, причём абсолютно самостоятельно. Утерев скупую учительскую слезу, я иду дальше: до института нам с вами ещё топать и топать. А за час пути какие только мысли не посетят!

Осторожно! Перед нами пролетает электричка Москва – Крутое. А оттуда недалеко и до пресловутого сотого километра, за который высылались социально несимпатичные личности. И Орехово-Зуево стояло подобно пограничному стражу на стыке двух миров, хотя и своего хулиганья хватало, и милиции скучать было некогда.

Для студентов литфака, привычно живших вымышленной жизнью литературных героев, удобным было хождение по двое или по трое, особенно в день экзамена. Не осилив более одного романа за вечер, можно было «прочесть» другой, слушая соседа, расплатившись, в свою очередь, кратким содержанием своего произведения. Так что, дойдя до института, можно было на ходу успеть «прочесть» необходимое количество книг. Тут важно учесть, с кем отправляешься в путь.

А вот по главной улице города приходилось ходить редко, однако под звуки оркестра, без которого немыслима ни одна праздничная демонстрация, которыми студенты явно тяготились, называя обязаловкой. Потому решали так: лучше стать донором и получить за это два отгула. Всё равно кровушку скоро будут пить бесплатно. Под кровопийцами, как нетрудно догадаться, подразумевались будущие ученики. Так что, аккуратным перпендикуляром движения пронзая улицу Ленина, литфаковцы, не находясь с городом в совсем уж перпендикулярных отношениях, всё же старались жить своей, параллельной жизнью.

И снова путь назад – столовая, читалка, библиотека и препятствия в обратной последовательности. Дежурный по комнате, кроме того, ещё вынужден попутно заглядывать в не блещущие изобилием продуктовые магазины: накормить досыта ораву голодных соседок – задача не из лёгких.

Кто не узнал эту студенческую «тропу», тот, видимо, не учился в ОЗПИ или не жил на улице Галочкина.

И снова общежитие – царство всесильного коменданта Георгия Парфёныча, чей весьма почтенный возраст вполне соответствует возрасту общежития. Оба «безгодовые», но ещё изо всех сил крепятся. Наверно, благодаря нашей молодой энергии. А вот и «самый-пресамый» конец пути – родная кровать. Далее, как по расписанию, лежание на кровати, ради которого, собственно, и шли на литфак. Но не обычное, а волшебное, с книгой в руках, из чего следовало, что именно литфак – факультет самых «положительных» студентов. Сколько времени проводят они в сидячем и лежачем положении, столько даже пенсионерам не по силам!

Но, к счастью, Орехово-Зуево приучило не только к ежедневным странствиям, но и иного рода движениям. Любое мероприятие, даже комсомольское собрание, как бы оно ни начиналось, чему бы ни посвящалось, заканчивалось на литфаке неизменно одинаково. Не романсами и стихами! Отнюдь! Зажигательными, высекающими искры страсти кавказскими танцами! В Орехово-Зуеве-то? Как вам такое несоответствие? «Чудеса, да и только! – подумает кто-то и немного посочувствует: – Рассказчица, видно, с дороги устала …»

Да нет же, говорю! И девушка Таисия из владимирского края, учившаяся с нами в одной группе, с редкой, по-детски звучащей фамилией Чудеса, посетив городской краеведческий музей, вполне законно могла оставить краткий отзыв: «Здесь была Чудеса! Спасибо!» Почему нет? Чем, вполне возможно, вызвала бы впоследствии у сотрудников что-то вроде когнитивного диссонанса. Однако возможный перевод: «Здесь были чудеса!» или «Здесь было чудесно!» – мог истолковываться как вполне себе лестный отзыв. Например, кавказца, торгующего на местном рынке. Или всё же это не про торгующих, а про наших, танцующих?

Литфак прославился своими танцорами: у нас сплочённая группа молодёжи из Дагестана и Чечено-Ингушетии – настоящие джигиты и красавицы гор. Анзор, Магомед, Алибек, Аминат, Паризат, Ахмед, Зара, Зарема, Иса… Хорошие ребята! Со знанием же русского у будущих учителей пока не очень. Это печальное несоответствие вызывало грусть, но в основном лишь у преподавателей. Зато мы умели дружить так, как никакой другой факультет!

И хорошее действительно было: чтение взахлёб, простые, доброжелательные отношения между сокурсниками, братство общаги с тремя рублями в складчину на неделю, дружба, которая неведома людям, не жившим в общежитии. У меня до сих пор убеждение, что тех, кто там не жил, весьма условно можно назвать студентами.

И всё же мои подружки из последних сил держались, чтобы (не дай-то бог!) не прыснуть от смеха, слушая, как на сцене ДК местная самодеятельная артистка, жеманно сжимая кулачки и щурясь от сладкой истомы, выводила трогательные нотки признания:

Орехово-Зуево, Орехово-Зуево –

Город любви, город сказочных снов!

Почему часто чем проще город, тем вдохновеннее и хвалебнее звучат слова стихов и песен о нём? Сколько встречаешь восхваляющих эпитетов и метафор! Может, это рождается из горячего желания живущих видеть город именно таким? А мы по молодости зациклились на несоответствии? Или чувствовали явное художественное преувеличение, перебор, именуемый в нашем кругу гиперболой? Нелюбящему трудно понять любящего? Или всё же трудно простить фальшивое чувство, ведь самое главное в творчестве – это искренность?