Моя Дорога Ветров, или Всё хорошее начинается с «сайн»

А осенняя теплынь на улице только поднимает градус энергии и жизнелюбия. Избыток сил просто обжигает! Солнечно на улице, солнечно на душе, солнечно в нашей жизни! Эти драгоценные мгновения озарений хотелось собирать, как жемчужинки, чтобы потом, когда станет трудно, выложить на ладонь и, заботливо перебирая, любоваться.

Девчонки тоже после окончания института. Значит, им после филфака было на момент начала командировки приблизительно по двадцать два года. Учителям из Чойра столько же. Совсем молоденькие! Моей Римме двадцать четыре. А мне и того меньше: двадцать один год. Получается, я была самой молодой среди учителей, а скорее всего, и среди всех контрактованных специалистов Монголии! Но держать ответ за успехи нашей маленькой группы приходилось мне. Так пожелал Козлов Ю.Я.

Про всех моих коллег, недавних выпускников вузов, можно было сказать: молодо, да не зелено! Мы быстрее, чем словесники с приличным школьным стажем, осваивали премудрости преподавания русского языка как иностранного. Нам не надо было ломать привычный стиль работы и перестраиваться, как им. Справедливо замечено, что нет ничего бесперспективнее, чем переучивать учителя. А мы, молодые, начинали с чистого листа. Вдобавок сложные климатические условия предполагали работу физически крепких, выносливых. Иные граждане, как известно, вообще не отправлялись в загранкомандировки. И это правильно!

И всё-таки вернусь к мысли о «роскоши человеческого общения». Мне вспомнился молодой мужчина, работавший в одном из удалённых сомонов какого-то аймака. Какого, даже не важно: они все одинаково депрессивны. Сложность ситуации состояла в том, что трудился он в одиночку, иных специалистов поблизости не наблюдалось. Женщину туда не пошлёшь, а мужчину в самый раз.

И вот прошли годы. Командировка закончилась. Можно и домой, в родную Белоруссию. Но всё, что копилось годами, потребовало выхода. Как сам человек признавался уже в Москве, было жесточайшее испытание для психики. Нет, он не жил жизнью современного Робинзона Крузо на необитаемом острове. Но, слушая его сбивчивый и откровенный рассказ, я поняла, как важно для любого человека общение, даже самое поверхностное. Застывшая в глазах тоска, привычная погружённость в себя, выработанная на протяжении нескольких лет, явно подтверждали это.

Мы давно получили причитавшиеся чеки Внешпосылторга в кассе одного очень солидного банка на Кутузовском проспекте, но по-прежнему переминались с ноги на ногу у дверей. Всё никак не могли разойтись, в то время как мне надо было спешить на электричку. Разговор, начинавшийся как мимолётный обмен общей информацией, явно затянулся и перерос в горячую исповедь.

Однако существуют моменты, когда жестоко прерывать человека: груз пережитого, прочувствованного настойчиво требует выхода. Нужен собеседник, которому можно довериться со всем пылом долго подавляемой искренности. «Пусть выговорится человек. Прорвало, стосковался по общению», – понимающе посочувствовала я.

Говори, коллега, я тебя слушаю! Не молчи, браток! Я тебя понимаю.

Невмоготу в Нэмэгэту

И вот снова дома, в привычной обстановке. А вы замечали, что, возвратившись из путешествия, ощущаешь себя немного иным, не таким, как до отъезда? Бывало так? Ощущение прилива сил, радость встречи, свежие, яркие впечатления творят чудеса.

Вот и я, закрыв глаза, не смогла сразу уснуть, предалась размышлениям. Передо мной вновь возникали картинки увиденного.

Кто долго живёт однообразно-монотонной жизнью, тот меня поймёт, как угнетающе это действует на человека. Виденное много раз уже не находит отклика в душе. Постоянное повторение при отсутствии нового уже не вызывает первоначального отклика. Не потому ли и детям уроки повторения, по большому счёту, кажутся скучными и неинтересными? Но раз «повторение – мать учения» и без него не обойтись, то необходимо чем-то увлекать! Иначе невмоготу! Слово «невмоготу» после Монголии вызывает у меня улыбку. И вот почему.

В Даланзадгаде, центре Южно-Гобийского аймака, что по соседству с нами, тоже работали наши коллеги, навестить которых не представлялось возможным: далеко и не по пути. Это должно было стать целью отдельного путешествия. Но я не знала никого, кто бы отправился туда на машине.

А жаль, что я так и не побывала в Даландзадгаде: в соседнем аймаке Гоби имела совсем другой вид. Если в нашем Сайн-Шанде она была полупустынной, то в тех краях – разнообразной, преимущественно гористой и поэтому называлась Заалтайской Гоби. Не случайно в наше время туристический маршрут самого познавательного путешествия по Гоби имеет своё начало именно в этом городе.

«Даланзадгад» по-монгольски означает «семьдесят источников», « город семидесяти колодцев». А «Сайн-Шанд», как вы помните, «хороший источник». И хоть сейчас источников не семьдесят, а только десять, лишний раз убеждаешься, что тема воды в Гоби наиважнейшая!

Расположен город в весьма живописном месте, у подножия горы Гурван-Сайхан, и своим появлением обязан учёному-монголисту, географу и путешественнику А.Симукову. Он в какой-то степени наш коллега: прекрасно владея монгольским языком, преподавал в довоенное время географию на курсах, бывших прообразом современного университета.

Даланзадгад – обычный провинциальный монгольский городок, расположенный на самой малонаселённой территории страны (менее 0,3 человека на квадратный метр), с привычно суровыми климатическими условиями. Преимущество перед Сайн-Шандом только одно: гора Гурван-Сайхан и недалёкие горные массивы Заалтайской Гоби значительно разнообразят картину местности.

Южная Гоби – это и марсиански выглядящие пейзажи, причудливой формы скалы, необычайные, одиноко возвышающиеся фигуры, узкие лабиринты, в которых легко заблудиться. Это разнообразие красок горных массивов и песчаных отложений, тысячелетиями создаваемое буйными ветрами и водными потоками. Сила местных ветров, дующих с запада на восток, достигает самых высоких значений в весенний период: с марта по май. В сильную бурю они способны сбить человека с ног.

Автомобильной дороги в истинном понимании этого слова, к глубокому сожалению исследователей Гоби, в ту пору ещё не было, и население добиралось оттуда в Улан-Батор исключительно самолётами, как почти по всей Монголии. Поэтому у наших летящих самолётом коллег была возможность рассмотреть и оценить панораму ещё и сверху.

Зато члены многочисленных научных палеонтологических экспедиций могли ощутить всю опасность наземного путешествия и трудности транспортировки ценнейших находок. Трудиться здесь могли только учёные-подвижники и водители-асы.

Сама же Южная Гоби и прилегающая к ней часть нашей, то есть Восточной, – настоящая Мекка для исследователя-палеонтолога. В межгорных впадинах и ущельях, страница за страницей открываясь, как на ладони предстаёт интереснейшая картина развития мира – отлично сохранившиеся ископаемые древних животных, живших десятки миллионов лет назад.

В Южно-Гобийском аймаке есть массивная межгорная впадина, название которой звучит так: Нэмэгэту. С этим-то и связана смешная история. Там в сороковые годы трудилась палеонтологическая экспедиция под руководством И.Ефремова. Один из сотрудников имел привычку в конце каждой телеграммы, отправленной в Москву, указывать место своего пребывания. В ответ прилетела телеграмма из Москвы: «Ваших телеграммах часто повторяется слово невмоготу тчк сообщите это географическое понятие или выражение чувства избежание ошибок дальнейшем». Все сотрудники катались со смеху. Замечательная развязка и, что не менее важно, отличная психологическая разрядка! А она крайне необходима в тяжелейших условиях экспедиции среди каменных нагромождений пустыни.

После моего возвращения на родину в тех краях побывал польский путешественник Мацей Кучинский, написавший впоследствии книгу «Тропик динозавра».

Писатель так вспоминал Нэмэгэту: «Это одно из мест, которое выбирают святые и пророки, чтобы искать очищения и просветления в этой пустыне. Именно просветления, озарения, потому что место непригодно для глубоких размышлений. Здесь надо совсем немного времени, чтобы мысли угасли, а память поблекла. Остаётся лишь то, что перед глазами: океан воздуха, а по ночам Галактика. Только они и питают сознание».

Эти почти библейские пейзажи Нэмэгэту, действительно, воздействуют по-особому. А просветление и озарение – это блаженное состояние нахлынувших сил и чувств, открытия неоспоримых истин – у кого-то появляется, у кого-то нет. Это как награда человеку за его напряжённые внутренние усилия по преодолению какой-то не видимой глазом вершины, казавшейся ранее недоступной. У каждого: отшельника или странника, учёного или туриста – она своя.

И пусть Нэмэгэту вовсе не Сайн-Шанд. Это почти про нас! А разве мы могли допустить, чтобы у нас и наших детей «мысли угасли, а память поблекла»? Ни за что!

Да, надо и про ефремовскую экспедицию добавить: именно в той местности, где у кого-то что-то «угасало», советские палеонтологи обнаружили и извлекли самые ценные свои находки. Вот уж действительно убеждаешься: где тяжелее всего, там подчас ожидает и самая большая победа! Ради этого стоит претерпеть всё!

Что такое пустыня?

Так что же такое пустыня? Огромное безводное пространство, жизнь на котором необычайно сложна, если вообще возможна. Это не обязательно сыпучий песок, веками создающий причудливые барханы с волнистыми дорожками, подобными следам на морском берегу. Но, как и море, это могучая, неукротимая многоликая стихия.

Это уставшая жить земля. Это горячий, обжигающий ветер. Это необозримые, уходящие к самому горизонту открытые просторы. Это таинственный, неведомый человеку мир, грозящий опасными встречами. Это испытание для всего живого. Это суровый климат: изматывающий зноем день и обжигающий холодом ночной мрак. Это угнетающее однообразие, способное стремительно подавить ясные и мысли, и чувства путника. Это всегда сдавливающие тиски беззащитности и внутреннего одиночества, даже если рядом с вами люди. Это необходимость дорожить каждым человеком и самыми простыми вещами, которым не придавалось никакого значения в привычной жизни: как сохранить воду, как развести костёр.

Многое из того, чему ты до этого научился у жизни и что, возможно, являлось для тебя предметом гордости: умение играть на скрипке или баяне, абсолютный музыкальный слух или впечатляющие вокальные способности, достижения в беге или спортивном плаванье различными стилями – здесь ровным счётом ничего не значит. Оно не востребовано в пустыне, даже неуместно. Зато другое: умение ориентироваться, не сбиваясь с верного пути, не допускать жажды и голода, защищаться от жары и холода – ещё как ценится.

В пустыне одинокий человек почти обречён. Но если он вместе с людьми, то, порывистый холерик или ушедший в себя меланхолик, он вынужден будет жить с остальными в одном ритме, который задаётся скоростью либо верблюда, либо автомобиля. Но лучше верблюда: так сумеешь больше увидеть. Не случайно даже местные жители, пересев как проводники со своего верблюда или лошади в кабину чьего-то автомобиля, терялись на знакомой местности, не сразу находя верное направление. Не та скорость!

И всё же, как бы мы ни неслись на машине, не остались незамеченными ни один всадник, ни одна юрта, ни один худон, ведь на сотни километров не встречалось ничего, что могло бы хоть каким-то образом указывать на присутствие человека на этом безграничном малообжитом просторе. Чрезвычайно скупа на человеческие встречи эта земля! Оттого, редкие, они так ярко запечатлеваются в памяти. Оттого так радушно и приветливо встречают здесь любых гостей, принимая их как родных. В такие минуты не думается о различиях в гражданстве или национальности, а особенно остро ощущаешь свою принадлежность к самой главной общности людей – жителям планеты Земля. Русский ты или поляк, немец или еврей, часто ли в своей жизни, читатель, ты испытывал чувство подобного единения?

У природы есть множество способов указать человеку на его мнимое всесилие. Оно смехотворно и ничтожно перед силой пустыни. Может, и для этого тоже создана пустыня?

Как она решит, так и будет. Мы лишь гости в царстве этой полноправной хозяйки, с крутым нравом которой не считаться попросту безрассудно. Она похожа на женщину, своенравную, таинственную, многоликую, роковую. И заманит миражами, и очарует, и обманет, и убаюкает, и усыпит бдительность, и может (злодейка!) наслать беду. Но заодно способна и избавить человека от каких-то внутренних миражей.

Пустыня – это коварная, безжалостная женщина, у которой, как ни относись, не заслужишь ни снисхождения, ни милостивой улыбки. Она вообще не умеет улыбаться. Говорят, цветы – улыбка земли. Ей, сущности женского рода, они не нужны. Без надобности. Ею, по большому счёту, невозможно любоваться. Она не для умиления взора путника. Но её величие и древнее одиночество, равнодушное спокойствие и власть над человеком не могут не вызывать сильных чувств. Нужен ли ей человек? Наверно, лишь для того, чтобы показать свою власть и силу. Пустыня – это соперник, в поединок с которым лучше не вступать. Лучше сразу признать его силу, не кичась своим мнимым всесилием. Он мигом укажет на опасность этого заблуждения.

И, несмотря ни на что, пустыня, как женщина, от которой не добились взаимности, влечёт к себе многих. Необозримыми просторами, уходящими к далёкому, недостижимому горизонту, вольным ветром свободы, удивительно тихими восходами, предваряемыми чуть уловимым шелестом песчинок, огненными осенними закатами, мгновениями оглушительной, неземной,

неправдоподобной тишины и удивительно яркой, лучистой россыпью Млечного Пути над самой головой.

И тогда в неё влюбляются и спешат на очередную встречу с этой суровой, непреклонной особой. Под её крутой, своенравный характер постоянно подстраиваются, не тая и капли надежды на взаимность, что только подстёгивает влюблённого в неё и повышает градус переживаемых им чувств.

Но для большинства не познавших подобного пустыня останется земной иллюстрацией ада и богооставленности, ведь Он есть любовь.

Но не спешите с заключением, что это место, отвергнутое Богом, если ему отказано в любви. Именно здесь-то о Боге чаще всего и вспоминается. Древние арабы полагали, что скитания, в том числе пустынные, – путь, приближающий человека к Богу. Три мировые религии: христианство, иудаизм и ислам – вовсе не случайно зародились в краях пустынных, не вызывающих эстетического восторга взирающего, но поднимающих взгляд человека к небу и устремляющих его к размышлениям о вечном, несуетном. Именно туда смотрит человек, задумывающийся о Создателе. Именно здесь, в пустыне, так много ничем не заслонённого неба. Да его здесь целый воздушный океан!

Так одинок ли человек в пустыне? И да, и нет. Это не обычное одиночество, а уединение, непривычная погружённость в себя с последующей внутренней инвентаризацией. Сокровенные мысли о важном, не сиюминутном – вечном. Угаснувшая, было, мысль вдруг вспыхивает яркой змейкой озарения в первоначально затуманенном сознании, открывшись впервые и запомнившись на всю последующую жизнь как откровение, невесть откуда снизошедшее. И снова сон с открытыми глазами.

Так для чего же пустыня? Ответов несколько: показать человеку многообразие мира (случайно ли знаменитый труд Марко Поло так и назывался?) и дать возможность познать самого себя и цену жизни.

Пустыни бывают разные, но суть их одна. Это касается и сурового спокойствия холодной монгольской Гоби, и почти белой от адского зноя африканской Сахары, и безводной Иудейской пустыни. Но нигде не было временами такого щемящего душу чувства одиночества, как в Гоби. Почему?

Много позднее Сахара усыпляла непродолжительным, потешным ралли на джипах «Париж – Дакар», проводимого специально для иностранных туристов, ещё декорациями к американским «Звёздным войнам», милыми и уютными гнёздышками комфортабельных отелей с выдрессированным персоналом и ломившимися от разнообразных вкусностей шведскими столами. Такое знакомство с пустыней лишь имитация.

Иудейская пустыня усыпляла внимание к себе приходящими на ум многочисленными библейскими сюжетами, о которых не преминут напомнить разговорчивые экскурсоводы-златоусты. А главное, что именно здесь (или несколькими сотнями метров левее!) проходил Он и его ученики. Этих камней касались Его ноги. В этих пещерах Он находил себе пристанище. Всё это произносится уверенно, с видом, не допускающим никакого сомнения в истинности сказанного. И всегда и повсюду толпы туристов, внимающих каждому слову. Какое уж тут уединение?!

А в Гоби не счесть территорий, куда не ступала нога ни одного человека. Возможно, это одно из самых малообжитых мест на нашей планете. Во всяком случае, у меня сложилось именно такое впечатление об этом суровом крае. А ведь я ещё не видела его южный окоём!

В Гоби всё иначе, по-настоящему! Никто тебе не нашёптывает слова о Мунх Тенгри – ты сам, без посторонней помощи, без сопровождающих слов приходишь на молчаливую встречу с Ним. Меж вами нет посредников. Лишь ты и Небо. Но это приходит не сразу, а как награда после череды трудностей и мытарств. Но прежде…

Надо мчать по бездорожью сотни километров. Днём, во время коротких остановок, бережными, скупыми глотками отпивая из фляги противную тёплую воду. Вечерами, готовя немудрящую пищу на костре, попутно согревая мерзнущие пальцы о горячую кружку или столовую ложку, которой помешиваешь булькающее варево универсального блюда, не имеющего названия, но имеющего особенно соблазнительный вкус и аромат и поедаемого без остатка даже вчерашними гурманами.

Время в пустыне – тема для особого разговора. Временами, устав, хочется, как Фёдору Сухову, воскликнуть в отчаянье: «Да что же мне, всю жизнь по этой пустыне мотаться?» Пустыня – это выключенное время. Оно имеет здесь иную поступь. Она медлительна и величава. Здесь слышишь дыхание вечности, но не дней и часов. Тягучесть, неповоротливость времени тяготит и утомляет: оно не движется, словно застыло. Бедный странник может с непривычки запаниковать: по его ощущениям час длится, как целый день. В пустыне никто не спешит.

Но ведь для чего-то Он создал пустыню! Для чего-то и я попала сюда! Вот когда перед тобой особенно зримо вырастают привычные, казавшиеся обыденными картины родного края, переданные мною короткими штрихами, набросками в самом начале. Помните? Вот тогда и начинаешь ценить то, что ранее воспринималось как данность: прохладу и зелень лесов, кучевые облака, проливающиеся на землю благодатной влагой, и всё то, чем отвечает на этот щедрый подарок неба благодарная земля.

Но и в монгольской Гоби выросли города и в них живут люди. И не просто живут, а трудятся. Есть сомоны и худоны. Идёт своим чередом трудовая кочевая жизнь значительной части населения, более привычная для монгола. Очень непростая и вызывающая у меня и сочувствие, и уважение за преданность родной земле, веками заведённому укладу. И нелегка жизнь всякого номада – так раньше в нашем языке назывался кочевник. Не случайно в одной из старинных песен есть такие слова: «Кочевник проходит через жизнь, как пыль. Никто не хочет знать его имени. Никто не знает, сколько весит его горе». Всё так! И неважно, что песня эта вовсе не монгольская: доля кочевника везде одинаково трудна.

А пустыня? Она ответит кочевнику лишь небывалой тишиной, какой не встретишь больше нигде на земле, да холодом безразличия. Даже в самый разгар страшной летней жары. Да ещё вечной всепроникающей пылью, от которой нет никакого спасения.

Проходит за веком век, и что-то меняется к лучшему в непростой жизни кочующих с появлением и солнечных батарей, и мобильной связи. Однако вековая суть пустыни и кочевой жизни от этого ничуть не меняется: она остаётся по-прежнему крайне суровой, несмотря на все усилия прогресса.

Во время моего пребывания верхом обустроенности и комфорта представлялась даже теоретическая возможность обладания стареньким трудягой – мотоциклом ижевского завода – и вэфовским радиоприёмником, старательно ловившим в пустыне информационные волны Земли, но более всего Улан-Батора. И новости большой планеты узнаешь, и мигом домчишь до родственников в дальнем худоне, которых не видел сто лет. Чертовски заманчиво! А уж реальный обладатель перечисленного добра считался весьма состоятельным человеком.

Только где же остальным найти столько денег? А если случится беда: ледяной коркой покроются остатки подножного корма, и начнётся массовый падёж скота?! Тогда бедствие приобретёт масштаб катастрофы. В такую страшную пору, как никогда, реален риск лишиться разом последнего.

Но, как и много веков назад, несмотря ни на что, монгол по-прежнему предан Гоби всей своей сыновней душой. Только здесь он по-настоящему чувствует себя счастливым и не спешит сменить родную юрту и верного коня на удобство городской жизни, тем более на чужбину, о чём и поётся в его протяжных, задумчивых песнях о родном крае.

«Здесь живут мои друзья…»

Воскресное утро начиналось почти как обычно: Римма потирала сонные глаза, я потирала ноющую поясницу. Всё-таки сказалась студёная ночёвка в предгорьях Хангая!

Неожиданно раздался стук в дверь. «Что за ранний гость!» – недовольно проворчала Римма, но всё-таки из любопытства решив милостиво впустить стучавшего, осмелившегося в ранний час потревожить наш драгоценный учительский покой.

Несколько секунд искреннее недоумение не сходило с лица моей вечно хмурой и недовольной подруги, которая, едва приехав в Сайн-Шанд, первым делом мелом написала на стене прихожей перед входом, чтобы всеми читалось, Дантово изречение: «Оставь надежды, всяк сюда входящий!» Римма не любила гостей, особенно если они не проявляли к ней интереса. А поскольку такое случалось достаточно часто, она решительно поставила заслон всем и каждому. Таким надо служить на границе: враг бы точно не прошел!

Интересно, кто же на этот раз стал причиной такого взгляда? Высунувшись из-за Римминой спины, я увидела на пороге… О! Да это же Чинбат! Наш дорогой водитель по монгольским просторам! Наш ангел-хранитель в недавнем путешествии в Хархорин! Наш монгольский Шумахер! Инструктор по вождению автомобилей и по покорению опасных спусков! Шеф-повар национальной кухни! И просто отличный парень!

Взрослый человек, а скромно стоит у двери, как мальчишка, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу, словно говоря: «Я это всё зря? Да? Мне лучше уйти?»

Чинбат! Смелей! Куда делась твоя отчаянная отвага и вечно озорной, смеющийся взгляд? Только увидев, как наши лица расплылись в улыбке, Чинбат осторожно перешагнул порог квартиры, сняв шляпу и торопливо пригладив ладонью волосы от макушки ко лбу. Кто бы мог подумать, что он может быть таким трогательно нерешительным! Нашёл кого испугаться!

Тут самое время напомнить, что наш монгольский друг хорошо крутил баранку, но совершенно не владел русским. Несколько слов и фраз, конечно, не в счёт. И, как обычно бывает в подобной ситуации, этого скромного арсенала кое-каких средств катастрофически недостаёт. Но я заметила, что, когда люди испытывают взаимный интерес и симпатию, им во сто крат легче понять друг друга, даже если они иностранцы. Вот так и у нас с Чинбатом.

Рассказ поначалу больше смахивал на бездарную пантомиму. Постепенно завязался оживлённый разговор. Мы взахлёб делились своими впечатлениями от похода. Чинбат, в свою очередь, рассказывал о своём. Мелькали наши имена, названия рек, аймаков, сомонов. Вот он крутит воображаемую баранку и таращит испуганные глаза. Не могу удержаться от смеха: это он меня изображает в роли горе-водителя. А вот, выпучив глаза, скачет на лошади, в отчаянье похлёстывая кнутом налево и направо. Опять шутливая пародия на тему оседлания монгольского коня. Да ты, оказывается, настоящий актёр, Чинбат!

Наша реакция поощряет его смелость. Чинбат вновь удалец, каким его и довелось увидеть в походе. И что удивительно, мы понимаем друг друга. Во всяком случае, как-то обходимся без переводчика.

Усаживаемся пить чай. Из деликатности Чинбат отхлёбывает из пиалы наш, грузинский, с добавлением молока. Выпивает до конца, от добавки вежливым жестом отказывается. Да, это не привычный монгольский, с солью и жиром. Но не обессудьте, сударь!

«Какие глупые вы, девки! Надо было архи налить!» – по-своему впоследствии истолкует наш рассказ искренне сокрушавшийся Саша Никифоров. «Ага, и вас обязательно позвать! – мысленно возражу я. – Чинбат не такой!»

Он, в отличие от многих, не предлагает с назойливостью надоевшей мухи купить шапки из тарбагана или корсака, не умоляет слёзно, как иные, достать хромовые сапоги ходового среднего размера. Он, как истинный друг, бескорыстен. И это в нём подкупает.

Приметив на миг сморщившееся моё лицо, истолковывает это по-своему: «Пора, кажется, и честь знать, засиделся в гостях». Вот уже отступает к двери и, прижимая к груди шляпу, произносит слово прощания: «Баяртай!»

Баяртай, Чинбат! До свиданья, друг! Проезжая мимо наших окон, ты наверняка думал: «Здесь живут мои друзья». А годы спустя: «Здесь жили мои друзья…»

Так думали и мы, вспоминая недолгие дни нашего общения. Нужно быть по-настоящему талантливым человеком, чтобы за короткое время суметь так прочно запечатлеться в памяти. У Чинбата это получилось!

Манал

Слово «манал» по-монгольски означает «целитель». Редкое имя, ни разу за три года не пожелавшее повториться. Почему именно так назвали родители свою дочку, можно только гадать, перебирая первые пришедшие на ум предположения. Ведь полёт родительской фантазии при выборе имени малышу-монголу, как мы знаем, поистине безграничен!

Рождённое дитя по-своему исцелило исстрадавшуюся родительскую душу или тело? Долгожданный ребёнок? Или, может быть, родители с рождения прочили ему будущее врача?

Как бы то ни было, суть этой женщины вполне соответствовала имени: она и поддерживала, и спасала. Во всяком случае, нас точно!

Итак, знакомьтесь: Манал – работник отдела образования в Сайн-Шанде. Женщина лет сорока. Это только на вид: суровая жизнь в Гоби не щадит красоту и здоровье людей. В целом монголам свойственно долго пребывать здоровыми, но стареть стремительно, раньше времени. Но это отдельный разговор.

Манал и по монгольским, и по европейским меркам вполне привлекательная женщина. Редкий случай, когда эти мнения совпадают. Я же вообще нахожу её настоящей красавицей. Как все монголки, она невысока ростом. Волосы, чёрные, жёсткие, как лошадиная грива, уложены на прямой пробор, заплетены в косу и собраны в пучок. Иных вариантов в ту пору я не встречала: это традиционная причёска монголок, и она им к лицу.

По-монгольски слегка курносый, приплюснутый нос, узко прорезанные глаза с нависшими веками, привычные к ослепительному солнцу и пыльным ветрам – всё в Манал, как у обычной монголки. Это если всё дотошно рассматривать и оценивать по отдельности.

Но откуда же тогда ощущение красоты? От общения с ней, от звука её голоса, взгляда и милой, доброй улыбки. Короче, это тот самый случай, когда, общаясь, наблюдая за человеком, находишь его всё более привлекательным.

За три года сотрудничества трудно скрыть своё истинное лицо. А Манал и нечего было маскировать: она прекрасна в своей простоте и бескорыстии. Она открывалась постепенно, но всегда это добавляло уважения к ней. После Манал меня по привычке тянуло к поиску таких людей. Но, как показывало время, у многих это всего лишь маска благородства и неплохой актёрский талант.

К слову, в Монголии я вообще не встречала озлобленных и хмурых людей. Серьёзных, да! Отстранённых, да! Но при общении с другими непременно улыбаются и в знак согласия часто кивают головой, всячески выказывая своё расположение.

Манал, как и все монголки, стройна. И снова наблюдение: в Монголии не встретишь в городе полную, ожиревшую женщину. А в отдалённой местности и подавно! Видимо, это всё же заложено на генном уровне, на зависть многим из нас, самой матушкой-природой. Если бы и нам было доступно это благо, фитнес-центры опустели бы с большой долей вероятности!

Манал почти всегда в дэли – национальной монгольской одежде.

Вы можете себе представить российских чиновниц в сарафанах? Вот и я не могу: это до ужаса архаично и потому комично. А вот монголы до сих пор не расстаются с национальной одеждой, история которой уходит в века. И это, представьте себе, смотрится вполне органично и даже эффектно!

И нынешние молодые модницы Улан-Батора, следя за веяниями современной моды, не откажут себе в удовольствии иногда пощеголять в элегантном дэли по фигурке, тщательно продумав все детали своего костюма. Дэли – беспроигрышный вариант для любого кошелька, возраста, роста и фигуры. Оно стройнит и, что немаловажно, всегда вне изменчивой и ветреной дамы по имени мода.

Покрой дэли, выверенный веками, удивительно прост: это халат, прикрывающий колени, с запахом (ударение на втором слоге!), со свободной линией рукава, воротником-стойкой, с яркой окантовкой и маленькими пуговками. Для повседневной жизни материя попроще, для торжественных случаев шёлковая, узорчатая. И в придачу хадак – пояс из шарфа яркого цвета, обязательно контрастирующий с нарядом. Обычно синий, зелёный, жёлтый.

Из подаренной китайской материи фиолетового цвета (это тоже со смыслом: фиолетовый – цвет духовного совершенства!) и я пошью себе нечто напоминающее домашнее дэли. Полухалат-полудэли! Ощущение, будто в этом и родилась! Не хочется снимать. « Стоп!» – говорю себе. Однако как же я понимаю господина Обломова! Искренне жаль, что нельзя так пойти на работу! Но вернусь к разговору о Манал.

Её отличает сдержанность и тактичность. Она по-матерински внимательна и заботлива. Отмечая это, понимаю, что вновь возвращаюсь к типично монгольским чертам. Ничего индивидуального, а ведь наша Манал по-своему уникальная женщина. Неспроста именно на неё возложили обязанность содействия советским специалистам.

Скорее всего, потому, что она достаточно хорошо говорит по-русски, в то время как начальник аймачного отдела образования, Дугуйцаган, общается исключительно на монгольском. Если бы не этот факт, можно было бы заключить, что он вообще не умеет говорить. Как же всё-таки языки и сближают, и разделяют одновременно! Но и это умение в Манал не главное.

Смею предположить: ещё причина кроется в том, что в лексиконе Манал практически отсутствует любимое слово монголов – «маргаш». И если она произнесла это слово, то оно стопроцентно означает именно «завтра», а не «через неделю» или, не дай бог, «когда-нибудь», что, в принципе, равносильно «никогда». И это просто удивительно! Любой, кому посчастливилось сотрудничать с монголами, поспешит со мною согласиться.