Моя Дорога Ветров, или Всё хорошее начинается с «сайн»

– Надежда, в Чойр, говоришь, надо тебя отвезти? Чего ж не отвезти! На днях как раз поедем! Только на машине – это тебе не на поезде, – сказал добродушный, богатырского сложения Парфенюк. – И учти: ехать долго!

– Мне очень надо. Ничего. Как-нибудь доеду, – поспешила заверить я, полная беспечной радости от незнания кое-каких важных особенностей передвижения в Гоби.

И в назначенное время машина отправилась в путь: обогнув Южный, наш фургон двинулся к Чойру. Я наивно предполагала, что грунтовая дорога пойдёт параллельно железнодорожному пути и когда-нибудь выведет нас к конечной точке путешествия. К моему удивлению, на пути не было ничего: ни автомобильной дороги, ни железнодорожного полотна. Мы ехали привычным для наших военных водителей маршрутом – незримым. Выглядывая из кабины, я пыталась ради интереса разглядеть хоть какой- то слабый признак, указывающий на дорогу. Но, как ни силилась, даже намёка на него не смогла обнаружить: ни колеи, ни наката, ни привычных для нас линий электропередач, никаких следов хозяйственной жизни человека, никаких следов хотя бы временного его присутствия. Ни-че-го! Вокруг привычное пустынное однообразие и полное отсутствие каких бы то ни было ориентиров, как в недавнем походе с детьми.

Тогда я подивилась монгольской наблюдательности и зоркости. Но у нашего Парфенюка, похоже, тоже ничто не вызывало затруднений: послужив несколько лет в Сайн-Шанде, он в этой пустынной стихии чувствовал себя как рыба в воде. Только изредка, косо поглядывая в мою сторону, хитро улыбался. Бывалый водитель по Гоби!

А путь не из лёгких: машину мелко потряхивает, будто едем по тёрке. Её наши водители неспроста так и называли. Развить здесь скорость – значит угробить машину. Золотое правило: тише едешь – дальше будешь. Так что, наверное, не больше двадцати-тридцати километров в час! А в зимнее время в одиночку пускаться в такое путешествие и вовсе опасно: заглохнет мотор – погибнешь на морозе, так как шансы на случайную встречу со спасителем призрачные. Безопаснее выезжать в паре с другой машиной.

Места малообжитые и безлюдные: проехав весь маршрут до конца, мы так и не повстречали ни одной машины. Да что там машины! Ни одной лошади, ни одного верблюда и, соответственно, ни одного человека! А ведь время вроде подходящее для передвижения – май.

От однообразия и монотонности пути впору затянуть нашу русскую, но по-монгольски протяжную песню про то, как в степи глухой долго и мучительно погибал бедный ямщик, поочерёдно, по-мужски сдержанно прощаясь со своими близкими. Настроение соответствующее. Вот и подумалось: затяну, глядишь, на душе и полегчает!

Сдаётся мне, прапорщик, не обладающий ни слухом, ни голосом, тоже был любителем хороших песен и исполнял их во множестве. Но исключительно про себя, и не по причине уникальной скромности. Мы же всё-таки в Монголии! А по причине весьма прозаической: очень уж нас трясло! Вот и песня могла звучать приблизительно так:

Ссте…ппь…ппь дда…да…да ссте…ппь…ппь ккрууу…гооом…ом…ом.

Словно не поёшь, а одновременно, как ключом радиопередатчика, отбиваешь зубами сообщение. Забавно выходит! Только по нечаянности можно и язык больно прикусить.

От безысходности переключаюсь на размышления о водителе, откровенно завидуя его невозмутимости, граничащей с непробиваемостью. Вот это выдержка! Мне бы такую! Особенно на уроке!

Сдаётся мне, что секрет безотказности конструкции под названием прапорщик Парфенюк кроется в необычайной простоте её внутреннего устройства. Чем проще схема, тем в деле надёжнее. В этом любой инженер-конструктор со мной согласится.

По глубокому убеждению прапорщика, жизнь проста и немудряща. И служба? А что? Служба как служба: жми на газ, крути баранку! «Но ведь в Монголии…» – засомневается любитель «размышлизмов». «А шо Монхолия? Монхолия как Монхолия! Дорох тильки нима. Бульбы нима. А так усё, як у нас…» – при этом прапорщик многозначительно усмехнётся и хохотнёт. И всё! Думайте сами!

Но ведь должен же человек о чём-то думать! Конечно, и прапорщик Парфенюк, широкий и в плечах, и в поясе, не исключение! Думает, да ещё как! Это ощущалось в задумчивости и теплоте водительского взгляда. О драниках с пылу с жару, поджидающих его в Сайн-Шанде (он же из Белоруссии!). О встрече с женой Галей, изнывающей от скуки по причине своей трудовой незанятости.

Вновь замечу, что «г» произносился не иначе как фрикативный, то есть со «взрывом», раскатисто, как у большинства южан (фамилия-то недаром украинская!). Юной харковчанке Люсе Гурченко, отправившейся покорять столицу, это обстоятельство чуть не стоило краха карьеры. К счастью для будущей звезды, обошлось. После долгих и мучительных усилий над собой. Но, опять же по счастью, водитель не артист и не учитель иностранного языка, для которых произношение – важная часть профессии. Хочу – молчу, хочу – говорю так, как умею. И любо слушать его затейливую русско-украинско-белорусскую речь, в которой чего только не намешано. Ходи следом с блокнотиком да записывай.

Своим особым говорком, солнечной жизнерадостностью выходцы с Украины, из Ростовской области, то есть южане, вызывают ощущение, что именно их в Гоби больше иных. Такими наблюдениями поделятся со мной и подруги из Чойра. А вот это чистой воды заблуждение! Просто южане, в отличие от выходцев из северных широт, выделяются своей активностью, проявляемой в особых пробивных способностях, умением договориться и поладить с кем угодно, хоть с самим чёртом, расположить к себе кого угодно, а ещё весёлым нравом и жизнелюбием. Южные широты делают своё дело! Но, по большому счёту, никому нет дела до национальности – пресловутого пятого пункта в паспорте.

Для монголов мы все, повторюсь, «орос» – русские. А это уже нечто большее, чем просто национальность, это синоним к слову «советские». Высокопарно звучащие слова «дружба народов» произносятся где-то там, с высоких трибун, по торжественным случаям. А в жизни существует просто дружба людей, благодаря которой я, кстати, и держу сейчас путь в позарез необходимый Чойр. И никто не удивляется русскому из Душанбе, молдаванину из Крыма, украинцу из Белоруссии. И никому даже в голову не придёт посочувствовать: «И как это, брат, тебя угораздило?» Обычное дело, про что и говорить-то даже не стоит. А начатый мною невыдуманный список «понаехавших» нескончаем, и подобные нехитрые размышления помогают хоть как-то коротать время.

Однако проходит час за часом. А картина за окном кабины по-прежнему до крайности утомительно-однообразная. И всё так же трясёт и подбрасывает. Настойчиво напоминает о себе мой слабый вестибулярный аппарат. И нет конца и края этому пути и моему страданию!

«С непривычки тошно», – пытаюсь сама себя подбадривать, однако страшно хочется ступить на землю и пройтись пешком. Только мне кажется, что и тогда будет меня по-прежнему шатать и подбрасывать, а я пойду, расставив для равновесия руки в стороны.

– Что, Надежда, не жалеешь, что со мной связалась? Может, остановочку сделаем? Ты говори, не стесняйся! – с горячим сочувствием проговорил прапорщик.

– Да нет! Не надо! А долго нам ещё? – осторожно интересуюсь я.

– Я ж тебе говорил: ехать долго! – тихо отвечает он, словно извиняясь.

Я тупо смотрю в одну точку перед собой. Сама чувствую, что в начале пути была совсем другим человеком. Молчим. Уже вечереет, когда показывается жильё. Это долгожданный Чойр! Будь он неладен!

– Нам надо к станции. Там наших девчонок школа, – прошу водителя.

В ответ слышу его весёлое, но по-военному чёткое:

– Будет сделано!

Школу в любой стране найти несложно: они все похожи. Подрулив к торцевой стороне, останавливаемся: учительская квартира прямо в школьном здании. Осторожно и неловко спускаюсь затёкшими ногами с подножки на землю, словно на скользкий лёд.

Коллега, открывшая на стук дверь, не просто опешила – лишилась на несколько секунд возможности проговорить на моё шутливо-весёлое «Сайна байнауу, багша!» что-то мало-мальски внятное. «Да быть такого не может! Что угодно, но только не это!» – читала я на девичьем лице. Такой неожиданной с точки зрения и места, и времени показалась ей эта встреча со мной. Произведённый эффект меня и поразил, и развеселил.

Всегда рассудительную Татьяну можно понять: в её представлении, из Сайн-Шанда в Чойр можно было добраться лишь железнодорожным транспортом, автомобильный даже не рассматривался как возможный вариант. А поезд с южной окраины страны приходил только раз в сутки глубокой ночью, но никак не вечером. Но, оглядевшись и увидев около школьного здания машину и хитровато улыбающегося Парфенюка с несколькими коробками, сразу верно оценивает обстановку.

Прапорщика наблюдаемая сцена тоже забавляет – этой небольшой награды за оказанную услугу ему вполне достаточно.

За стеной отчётливо слышимый шум и стук стульев (последний урок второй смены закончился), и вмиг шумная ребячья орда вылетает из школы.

– Ты, Надежда, обратно-то как? Поездом или со мной? – отказавшись от чая, участливо интересуется водитель.

– Не-е-ет, я лучше поездом!

На том и расстаёмся. С тех пор прапорщик Парфенюк, только завидев меня в военном городке, издалека кричал:

– Надежда, когда в Чойр поедем?

При этом неизменно довольно, широко и радостно улыбаясь своей хорошей шутке, словно факт этой поездки вызывал у него массу положительных эмоций и самых приятных ожиданий.

Бьюсь об заклад, что история эта рассказывалась им своим боевым товарищам не раз и с новыми украшающими добавлениями. Стоит ли пояснять, что вопрос был риторическим?

А девчонки из Чойра? С ними вновь увидимся, отправляясь в очередной отпуск. Основательно нагруженными возвращались на родину абсолютно все: кто что вёз в качестве заморских подарочков, с нескрываемым интересом и нетерпением ожидаемых дома на родине. Всем понятно, что тут одним лишь цветочком аленьким не обойтись! А жаль: это так сократило бы нам дорожные и иные муки!

Однако только разве что слепому не бросилось в глаза нескончаемое количество коробок, коробищ и коробчонок, следующих с чойрскими девчатами. Если бы Маршаку вздумалось писать про багаж не той пресловутой едущей дамы, а наших девчонок, стихотворение получилось бы куда пространнее.

Покоряло не только количество, но и внешний колорит и необычайное стилевое разнообразие богатого арсенала средств, используемых в качестве тары. И в роли вишенки (в данном случае не на торте, а на коробке) беспорядочная обмотка неряшливыми лентами из брезента. С широкими, рваными краями, со свисающей бахромой болтающихся нитей. Вид тот ещё! Ко многому привыкли невзыскательные странствующие по Монголии соотечественники! Но даже их от вида подобных коробок (извините за нечаянный каламбур!) покоробило!

Не смог удержаться от замечания даже привычно терпимый если не ко всему, то ко многому, а сейчас слегка ошарашенный Юрий Яковлевич Козлов:

– Девчата! Надо бы вам как-то поаккуратнее, что ли! Неудобно перед монгольскими товарищами даже!

В ответ лишь усмешка.

– Что везём? – смеясь, поинтересовалась и я, даже искренне, от души посочувствовала: – Вы точно всё это дотащите? Думаете, в купе это влезет?

– Да так! Ничего особенного! Только шубы в химчистку да обувь в ремонт! – дружно, в один голос, будто заранее отрепетировав, бойко ответили наши ярославские девчата, обладательницы столь богатого «гардероба». Настоящие модницы!

Но рано или поздно всё тайное, как известно, становится явным. Не старьё для ремонта отправилось в Советский Союз, а промтовары и книги, закупленные в большом количестве по линии спецобслуживания, на отсутствие которого так долго слёзно жаловались нам боевые подруги! Просто очень боевые!

Забытые соотечественники

А пока я возвращаюсь в Сайн-Шанд, теперь уже привычным путём, железнодорожным.

Знаете, как проверяется степень привычки к новому месту? По радостному волнению в предвкушении предстоящего возвращения даже после кратковременного отсутствия. И я радостна, вся в радостном предвкушении, уповая на спасительную встречу с почтовой машиной на железнодорожном вокзале. Непривычно лишь впервые возвращаться к себе домой издалека и в одиночестве. То ли ещё ждёт меня в недалёком будущем!

После достаточно многолюдной высадки чойрских пассажиров в полупустом плацкартном вагоне поезда Улан-Батор – Сайн-Шанд только несколько монгольских семей, есть цирики (так по-монгольски звучит слово «солдаты»), кое-где разрозненно сидят задумчивые советские военнослужащие. А я одна, и от этого неуютно. Так и ждёшь участливых вопросов: «Девочка, почему ты одна? Где твоя мама? Тебе страшно?» Однако всем пребывающим в состоянии полнейшего самоуглубления нет никакого до меня дела. «С другой стороны, это даже неплохо», – утешаю я себя.

Вот и предпоследняя станция маршрута – Айраг, на которой вагон спешно покидает ещё группа пассажиров, чтобы потом раствориться в непроглядной темноте, слившись с чернотой ночи. За окном привычно ни одного огонька на десятки километров. И так будет до самого прибытия в Сайн-Шанд.

Унылая картина настраивает на философский лад, на печальные раздумья. Не ко времени вспомнилось, как знакомые офицеры из Южного, более свободно перемещавшиеся по окрестностям Сайн-Шанда, рассказали о неожиданно обнаруженном русском кладбище, находящемся в нескольких километрах от города.

Русская диаспора в Монголии немногочисленна. В основном это потомки тех, кто в Гражданскую войну покинул советскую Россию. Называли их семёновцами. Общение с ними в ту пору не запрещалось, но и особо не приветствовалось. Однако в гобийской зоне повстречать их было невозможно, потому что проживали они большей частью в северных аймаках страны, ближе к родине – «милому пределу».

И вот русское кладбище в Гоби … Кто эти люди и почему им суждено было навечно остаться вдали от дома затерянными в песках далёкой Монголии? По чьей-то злой воле или по прихоти неумолимой судьбы? Подобные вопросы так и возникали сами собой и помимо моей воли.

Мудрые мира сего, помнится, напутствовали: « Momentum more!» Думай о смерти! Вспомнилось пушкинское:

И где мне смерть пошлёт судьбина?

В бою ли, в странствиях, в волнах?

Или соседняя долина

Мой примет охладелый прах?

И хоть бесчувственному телу

Равно повсюду истлевать,

Но ближе к милому пределу

Мне всё б хотелось почивать.

Так размышлял когда-то Пушкин, смиренно-осознанно передавший и неотвратимую конечность любого жизненного пути, и трепет человека перед фатумом, и последнее стремление всякого смертного – быть хотя бы после своего ухода ближе к родному. Найти на родине, а не на чужбине своё вечное посмертное пристанище.

А эти люди были лишены подобной возможности. Да и самой возможности остаться в памяти человеческой были лишены. Могилки в несколько рядов, едва угадываемые в маленьких холмиках, почти стёртые с лица земли неумолимыми и жестокими гобийскими ветрами. Кое-где остатки того, что некогда было табличкой или памятником. С трудом просматриваемые звёздочки и отдельные буквы, из которых можно с трудом составить имена. Значит, это советское кладбище: семёновцы до конца своих дней считали красную звезду сатанинским знаком. Мужчины и женщины… Кто они? На этот вопрос есть ответ.

И, возможно, эпиграф к «Железной дороге» современного Некрасова выглядел бы так:

Ваня. Папаша! Кто строил эту дорогу?

Папаша. Командир 127 военно-железнодорожного

батальона, душенька!

Официальная информация такова: это строители железной дороги из СУ-505 МВД СССР и ИТЛ ГУЛ ЖДС. Что означает: исправительно-трудовые лагеря Главного Управления лагерей железнодорожного строительства НКВД-МВД СССР. Вот она, зловещая, многоговорящая аббревиатура. Это ГУЛАГ. 127 отдельный военно-железнодорожный батальон осуществлял строительство пути, связавшего столицу Монголии с китайской границей через Сайн-Шанд в 1955 году, благодаря чему в 1956 году открылось прямое сообщение с Пекином.

И безымянные зеки, признанные врагами народа, а на деле обычные наши соотечественники, жертвы сталинских репрессий, и их безжалостные надзиратели-конвоиры, и офицеры, и рядовые, и медики, и вольнонаёмные люди – все они на себе испытали и лютый холод, и страшную жару здешнего края и легли в крайне неподатливую пустынную землю чужбины. Всех их посмертно уравняла и примирила Гоби, приняв навечно в своё лоно.

А дорога и железнодорожный вокзал Сайн-Шанда остались как памятник рабскому, нечеловечески тяжёлому труду наших неизвестных, всеми забытых соотечественников.

И уже так привычно, по-русски звучит из века девятнадцатого вновь обращение к нам с просьбой помнить:

Братья! Вы наши плоды пожинаете!

Нам же навеки в земле истлевать суждено…

Всё ли нас, бедных, добром поминаете,

Или забыли давно?..

По старинной русской традиции, забыли: в пятьдесят четвёртом батальон отбудет к новому месту назначения – в Чойбалсан, а советский военный гарнизон в Сайн-Шанде появится только в шестидесятые годы. И получается, что никто конкретно в происходящем не виноват и спрашивать не с кого в стране, народ которой и сам не имеет сформировавшейся традиции ухода за погребениями.

Долгие века монголы не предавали усопших земле, поскольку любое её копание более горсти: лопатой ли, ножом ли – строжайше запрещалось. Так через систему запретов, вызывающих недоумение у европейцев, формировалось бережное отношение монгола к земле.

Считалось страшным грехом её беспокоить – мертвеца укладывали прямо на землю. Собака ли будет грызть плоть своего вчерашнего любимого хозяина или ворон станет остервенело выклёвывать глаза умершей бабушки, ещё вчера ласково смотревшей на детей и внуков, – это, похоже, не волновало монголов. Во время моей командировки в отдалённых худонах, то есть деревнях, эта вековая традиция, говорят, ещё была жива. А сколько их: понятных и близких или вызывающих удивление – ещё только предстоит мне открыть, окунаясь в самую гущу кочевой жизни.

Поездка в Хархорин

И вот снова осень. Тихие, ясные рассветы и дерзкие, пылающие огнём закаты. Красота! А как же, интересуются особенно неугомонные, обстоит дело с «пышным природы увяданьем», о котором так много и чрезвычайно выразительно и красноречиво вещали наши родные поэты?

Я не спешу вас разочаровать, поэтому и начала с весьма красочных осенних рассветов да закатов. И в то же время ловлю себя на «не спешу», ибо в русском языке почему-то явно

закрепилось иное: «Спешу вас уведомить», «Спешу вам сообщить». А я « не спешу вас разочаровать», и это как-то не звучит! Однако я, действительно не желая никого разочаровать, в чём предстоит впоследствии убедиться, отвечу на вопрос.

Даже не трудитесь искать в здешних пустынных землях знакомые и потому до боли родные признаки любой нашей осени: столь любимой и желанной золотой или докучливой и всеми проклинаемой дождливой! Если бы не пожелтевшая, пыльная листва немногочисленных молодых топольков, всячески оберегаемых, бережно поливаемых слабенькими оросительными ручейками и в парке у городской площади, и в рощице у военного городка, то и сказать о хрестоматийных приметах осени не представлялось бы никакой возможности.

Потому так заботливо, как самое родное существо на свете, оберегали и терпеливо выхаживали каждое деревце наши солдатики: по ним хотя бы возможно определять смену времён года в здешнем краю и быть уверенным, что при желании можно выжить в суровых климатических условиях Гоби. Просто обязаны! И солдатики, и молодые тополя!

И всё-таки не будем спешить с неутешительными выводами, ибо сентябрь, на мой взгляд, самая удивительная пора в Гоби. Это самое подходящее время для путешествия: изматывающее летнее пекло позади, а ночи ещё не столь холодны. В эту пору нет пыльных бурь. На радость всем, до поры до времени дремлют буйные пронизывающие ветра. Небо по этой причине необыкновенно звёздное ночью, а днём более ясных, светлых тонов, без привычного, порядком надоевшего серовато-пыльного оттенка.

– А не поехать ли нам в Хархорин? Ты как смотришь, Надежда? – обратился как-то Игорь Шестокас.

– А как же Римма? Я без неё не поеду! – заявила я с ходу.

– Я всё понимаю, но машина только одна, из водной конторы. Ещё едет Саша Никифоров. Я. Ты. Тесно.

Я ни в какую, но, понимая, что второй такой возможности не представится, всё-таки склоняю Шестокаса к поиску второй машины. Нам же, учителям, можно только скромно дожидаться в сторонке решения проблемы: мы всегда и везде безлошадные.

И машина находится. Видимо, Никифоров в своей организации договорился.

Моя просьба отпустить на несколько дней для поездки в древнюю столицу монголов встречает у Жанлава дарги не вполне объяснимую озабоченность любого советского директора, а бурный восторг: «Молодец, Надежда багша, интересуешься историей нашей страны!» Но замечу, что монголам вообще свойственно во всём соглашаться со своими гостями. Вдобавок я пребываю в положении советского гостя. Такие вот они деликатные люди! Короче, с радостью благословили на открытия! Значит, завтра в путь! Мысль о предстоящем путешествии мне всегда поднимает настроение.

В нашем распоряжении два уазика. Монгольские водители молоды, но опытны в своём деле. Спустя тридцать пять с лишним лет я не смогу с точностью припомнить их имена. Но кажется мне, что это были Батболд и Чинбат. Ещё более обидно от того, что я не припомню соответствия. А жаль, потому что водители оказались на редкость разными людьми. Это видно даже по сохранившейся фотографии.

Один вечно насупившийся и хмурый, не разделяющий нашего восторга. Назову его Батболдом. Второй, Чинбат, напротив, улыбчив и разговорчив, но в его лексиконе до обидного мало русских слов. Я мало что понимаю из сказанного, а пообщаться так хочется обоим. На помощь моему слабому монгольскому приходит язык мимики и жестов. Стоит ли говорить, что мы с Риммой садимся в машину к Чинбату, чем вызываем его нескрываемую радость.

Путь предстоял по территории Восточно-Гобийского аймака, затем по Средне-Гобийскому и, наконец, пройдя через весь Уверхангайский, должен был привести к конечной точке маршрута – сомону Хархорин, в окрестностях которого и располагается древняя монгольская столица, а вернее, то, что от неё осталось спустя долгие и долгие века разрушения и забвения.

Вы ещё не забыли, как мы с прапорщиком Парфенюком мучительно долго ехали на тяжёлой грузовой машине в Чойр? Вспомнили? Сейчас совсем другое дело! Нет, путь, конечно, предстоял неблизкий, потому и выматывающий. Но скорость! Была скорость, которая сокращала расстояние, насколько было в её силах. Точнее, в силах наших монгольских водителей.

В очередной раз я имела возможность убедиться, что у водителей в Гоби есть какое-то особое, почти звериное чутьё нужного направления, не поддающееся более никаким объяснениям. Со временем оно проявлялось и у тех, кто по долгу военной службы подолгу был за рулём машины. Но монгольские водители – это особая тема для разговора.

Ни дорог, ни привычных для нас указателей, ни сколько-нибудь заметных ориентиров – ничего этого уже привычно не существует. О какой автоинспекции речь? Никакого жилья на сотни километров, как во время экспедиций Пржевальского и Козлова. Прошёл целый век – появились железные кони. Полная свобода перемещений! Поезжай куда хочешь и как хочешь! Хоть десять пассажиров усади в свой скромный уазик, если те не против. Можно и под хмельком: никто не проверит.

Кочевники с древних времён ориентировались по обожествляемой и особо почитаемой Полярной звезде, указывающей путь на север. Упаси боже монголу облегчиться, глядя в эту сторону! Она священна для кочевника, как и северная, самая почётная часть юрты.

Но ночью мы не передвигаемся, а, поужинав у костра, укладываемся на ночлег: водителям нужно отдохнуть. Ориентироваться по солнцу в дневное время? А если день пасмурный и солнышка нет? Карты местности, спросите вы? Отвечу за всех: в руках не держали, в глаза не видели, но с интересом, конечно, взглянули бы на такую диковинку.

В первый день маленькое событие: завидев неподалёку юрту, водители подгоняют к ней свой уазик. Навстречу нам, увидев издалека гостей, выходит в окружении детворы хозяйка – женщина средних лет. Жительницу худона, кочующую в степи, узнаешь и в городе по обветренному, загорелому лицу, ярко- красному румянцу на щеках, по натруженным рукам доярки.

Детишки разных возрастов. Из крепких рук одного из них вырывается большая лохматая собака и начинает, словно оправдываясь (извини, хозяйка, проморгала гостей!), запоздало лаять, что ей и полагается.

– Сайнаа байнгнуу! – здороваемся по-монгольски и принимаем из рук хозяйки пиалы с кумысом.

Он крепкий: видимо, выдержка не одного дня. Чувствую градусы этого питья, полезного, хорошо утоляющего и жажду, и голод. Нравится или нет – выпить надо всё. Такова монгольская традиция. Иначе обидишь хозяйку. И упаси вас бог выплеснуть остатки на землю! Этим ты оскорбишь людей, живущих в юрте.

Детишки между тем во все глаза, без стеснения рассматривают нас. Ещё бы! Не каждый день увидишь в бескрайней степи нового человека. А тут сразу несколько! Да ещё нездешние! Событие! Прикрывая кулачками рот, фыркают, толкают друг дружку, смеются.

Тем временем из юрты, переваливаясь с ноги на ногу, несмело выходит самый младший, курносый, с хвостиком чёрных непослушных волос. Его косматый вид неслучаен. Вот ещё одна монгольская традиция – традиция первой стрижки, насчитывающая века.

Монголы – чрезвычайно суеверный народ. А дети – особенно уязвимая часть любой семьи. Стабильно высокая детская смертность заставляла родителей веками искать поддержку добрых духов, которые оберегали бы от всяческих бед их чадо. Согласно традиции, постричь ребёнка можно не ранее нескольких лет после рождения. Выбор даты неслучаен: в соответствии с лунным календарём, выбирается особенно благоприятный день. Для мальчика – в чётный год, для девочки – в нечётный. Этот день важнее дня рождения, пожалуй, один из самых ответственных, потому как единственный, с него словно начинается настоящая жизнь ребёнка. Поэтому и ритуал его торжественный.

Собирается множество гостей: родственников и друзей семьи. Ножницами, обвитыми белой лентой, первыми отрезают по пряди родители, за ними – дедушки и бабушки, следом – гости. Одну прядь оставляют неотрезанной, другую убирают вместе с ножницами. Каждый участник ритуала должен вручить ребёнку подарок. Пока малыш рассматривает их, взрослые усаживаются за праздничный стол, где, кроме всего прочего, обязательно есть молочные блюда.

Этому же мальчугану подобное торжество только предстоит в недалёком будущем. А то, что это будущий мужчина, понимаешь, глядя на стёганые штанишки странного покроя. С круглой прорезью между ног. «Чтобы не стирать детское бельишко. Лишней воды здесь не бывает», – соображаю я. Его подхватывает на руки и прижимает к себе сестрёнка, сама немного постарше. «Его няня. Матери помогает управляться», – с уважением думаю я.

Водители наши тем временем неспешно о чём-то толкуют с женщиной. Видимо, рассказывают о нашем желании попасть в Хархорин.

Кумыс выпит. Пора поблагодарить и попрощаться.

– Баяртаай! – говорю детям и жалею, что не догадалась взять в поход хоть немного конфет.

Мне немного неловко от невозможности отблагодарить, но здесь, видимо, и не ждут ответного шага. Спасибо, что завернули к ним и дали возможность проявить своё гостеприимство.

Мы трогаемся, а дети улыбаются нам, дружно, как по команде, машут ручонками, словно своим давним знакомым, и бегут, бегут вдогонку.

Много лет прошло, но я помню этот пытливый, удивлённо-радостный взгляд монгольских детей, всех без исключения.

Водопад Улан-Цутгалан

В Монголии немало рек. В Улан-Баторе, например, протекает река Тола. Но, покинув пределы столицы, жители нашего аймака их уже нигде не встречают, поскольку находятся реки в основном на территории северных аймаков. Тем необычнее и желаннее для нас встреча с самой крупной рекой Монголии – Орхоном.

Истоком этого красавца и источником его силы являются Хангайские горы, находящиеся на северо-западе страны. Реки Монголии, как и все реки Сибири, текут на север. Вот и наш Орхон направил туда свои воды, чтобы слиться со своим правым притоком – красавицей Селенгой, которая, в свою очередь, отдаст свои чистейшие воды нашему красавцу – Байкалу.

Селенга по-женски уступчива: не пытаясь оспаривать главенство Орхона, она, словно из вежливости, уступает ему по длине целых сто километров. Зато, покидая свой родной дом, Монголию, совсем по-девичьи сбегает в соседнюю Бурятию к новому жениху.

Я слушаю, как музыку, эти названия. Было бы очень жаль, если бы эти дивные по звучанию слова остались в языке исключительно гидронимами. Мои опасения и сожаления беспочвенны, во всяком случае, в отношении Селенги. Это слово является ещё и прекрасным женским именем. А какой характер будет у его носительницы, нетрудно предсказать.

У меня есть знакомая монгольская девочка, красиво и с достоинством носящая это имя. Она замечательно учится в советской, между прочим, школе Сайн-Шанда. Но иногда ей от меня крепко достаётся за ошибки в русском. «Дорогой и любимый Надежда Николаевна!» на двери квартиры – это её рук дело!

– Как ты могла? Как ты, занимающаяся в советской школе, могла

допустить такие грубые ошибки? – обращаюсь я к этой девчонке, сдерживая улыбку и пытаясь выглядеть строго: мне свойственно ценить любой знак внимания, особенно детского.

Но мужчины не любят, когда о них надолго забывают, поэтому и мы вернёмся вновь к Орхону, тем более он того заслуживает: находит чудесный способ необычно удивить и порадовать людей. Чтобы те не забыли его никогда. Не как эта ветреная изменница Селенга!

Единственный в Монголии водопад – Улан-Цутгалан – это его (так и хочется сказать «рук») дело. А если уж совсем быть точными, то его правого притока. А первым открыл этот водопад наш соотечественник, о котором я вам уже рассказывала, – путешественник и исследователь П.Козлов.

Не сам Орхон, а его приток с высоты бросается в круглый каменистый каньон, чтобы по нему спокойно течь дальше.

Это зрелище более благоразумные и осторожные мои товарищи наблюдают с противоположной стороны, с края обрыва. Там же поначалу стою и я: всегда испытывала страх перед высотой. Но наш отважный Чинбат, выбрав менее крутой склон, начинает спускаться в глубь каньона, цепко хватаясь за всё, что только может удержать, и приглашает последовать его примеру.

На это безрассудное предложение откликаемся лишь мы с Риммой: пусть не думает, что все русские девушки трусихи. Решительно вцепившись в кое-какую растительность, нащупала ногой ямку, другую, проверила устойчивость опоры. Так и продолжала спуск, не смотря по сторонам и не думая о высоте, утешая себя мыслью, что с каждым шагом всё ниже падать. А если повезёт, то обойдётся вовсе без жертв.