В крошечное окошко под потолком не так-то много можно увидеть. Если я сижу на бетонном заплеванном полу, то мне видно лишь огрызок луны, а если заберусь на нары и встану на цыпочки, то смогу разглядеть чуть больше. Это плац, по обеим сторонам дороги, ведущей к нему, каждую ночь зажигают факелы, чтобы те, кто стаскивают туда тела, могли разглядеть узкую заснеженную тропку. В камере очень холодно. Я часто вижу сквозь решётки окон, как не спеша падает снег. Правда он не белый, каким я помню его в детстве, а серый, смешанный с пеплом от костров, которые в последнее время стали зажигать все чаще.

Мы умираем и мне кажется, что скоро настанет и мой черёд – эта зима станет для меня последней. Я больше не могу выносить запах сгорающих на костре тел, не могу слышать стоны заключённых в соседних камерах. Я давно уже смирилась с тем, что вход здесь служит и выходом, и если заходишь ты сюда живой, выходишь обязательно мёртвой. Это единственное правило, которое работает здесь безотказно – другие дают сбой. Я попала сюда, кажется, в октябре.

Прежде чем меня завели в камеру, я наблюдала, как из неё выносят мою мёртвую предшественницу. Она не выдержала бесконечной череды неудачных экспериментов и однажды, украв ручку у санитара, расковыряла себе вены – так я слышала. Наверное "не жить" она хотела больше, иначе как можно объяснить такую жажду смерти, что даже обычная дешёвая ручка сгодилась для самоубийства. Она тихо истекла кровью под утро, и пока её измученное тело остывало, меня уже зашвырнули на ее место.

Я была одна из многих, кого отловили за сопротивление дозорным. Сейчас стало слишком уж легко попасть в немилость гвардии, ведь военным доплачивают за новых «лабораторных мышат», которых они передают в исследовательские центры по всей стране. Если у тебя нет родни, то ты легкая добыча, которую никто не будет искать. У ученых поджимают сроки, у правительства сдают нервы – все хотят жить, но во время конца света, обусловленного пандемией и крахом цивилизации, не всем это доступно.

Достаточно не надеть респиратор во время затянувшегося карантина или отойти более чем на сто метров от фактического места проживания без соответствующего пропуска и тебе уже заламывают руки. Тебе говорят что-то во время того, как пинают ногами и колотят дубинками, но все это летит мимо. Тебе зачитывают права, но какой в них смысл, когда от одного удара по голове они сразу же из неё вылетают. Прав у тебя нет. Ты вышел за границы дозволенного и теперь ОНИ будут решать, что дозволено тебе. Я просто вышла за едой и зашла чуть дальше положенного мне периметра, потому что внутри него не разграбленных и не сгоревших магазинов не осталось. Мы все сорвались с цепи, потеряли головы, но прежде – мы потеряли наши свободы. Их начали отбирать задолго до прихода первой волны пандемии. Было такое чувство, будто «сильные мира сего» решили посмотреть, а сколько можно отобрать у тех, на ком стоит этот мир? Тогда они прибрали к рукам свободу веры и какие-то религии вдруг оказались гонимы обществом. Свобода слова отправилась следом и простые люди уже не знали где ложь, а где правда. Информационный бум породил информационный кризис – никто не верил никому. С человеческими правами поступали также. Право на неприкосновенность, жилище, передвижение, на частную жизнь… Они все забрали у нас. Мир сыпался как карточный домик, люди озлобились, устали, они хотели новой власти, как глотка свежего воздуха, но вместо этого пришли ядовитые пары с полигонов, гарь от полыхающих лесов. Это и другие факторы провоцировали таяние ледников, ухудшение климата и повсеместное повышение температур. Проснулись вирусы, дремлющие в недрах умирающей планеты, и наступило начало конца.

Иммунитет падал, мы болели и даже не представляли чем, не знали чем это лечить. Если это была пневмония, грипп или банальное ОРВИ, человек сгорал за несколько дней, если СПИД – надежды не было даже у тех, кто мог позволить себе билет на луну, а если диагностировали рак, то от химиотерапии он только "расползался" еще сильней. Человечество проигрывало. Эпидемии переросли в пандемию, врачи лечили вслепую, ученые пытались найти универсальную вакцину, но в этой гонке побеждали лишь вирусы, а умирающее человечество потихоньку сходило с дистанции.

Что ж, теперь я здесь. Уже декабрь. Я оставила надежду выйти отсюда, потому что видела, что происходит с людьми, внутри этих грязных клеток. Там, на плацу, мертвецы, сгорая обретают долгожданную свободу, а здесь томятся лишь остатки людей, лабораторные мыши, на которых ставят опыты, создавая вакцину для небольшой кучки уцелевшей элиты и правящей верхушки. Меня насильно заразили одним из вирусов уже здесь, в этих стенах и "приглашали" в лабораторию три раза в неделю. Понедельник – забор данных. Среда – новая дозировка или комбинация лекарств. Пятница – сбор данных. Понедельник, среда, пятница, день за днем, месяц за месяцем…

Всё изменилось, когда в камеру напротив посадили поэта. Когда-то, в прошлой жизни, когда мы все еще были людьми, он читал свои стихи со сцены. Многие, приходившие на эти чтения, слушали его с замиранием сердца, шепотом вторили ему, произнося словно молитву, заученные наизусть строки. По ночам, когда ни надзиратели, ни лаборанты не могли нам помешать, он читал свои стихи вслух. Всем нам, заблудшим и усталым, искалеченным и брошенным в лапы чудовищной машины по переработке человеческих тел. Он рассказывал, что целую жизнь назад, еще до стихов и сцены, он служил на благо родины, он защищал ее и был ее примерным сыном, но, с наступлением пандемии, ее первой волны, мир начал катиться в пропасть. Потом случилась вторая волна, третья. Его принципы не позволили ему пополнить собой ряды тех бешеных псов, что называют себя гордым словом «Гвардия», поэтому он оказался среди тех многих, на кого гвардия точила зуб. Люди были напуганы, богатые теряли деньги и становились нищими, нищие теряли последнее здоровье и силы и становились бездомными, бездомные, никому не нужные, попадали сюда, в свое последние пристанище, где после непродолжительной работы с учеными, которые теперь скорее смахивали на мясников и живодеров, сгорая на кострах и превращаясь в воздушный пепел, наконец могли освободиться от той чудовищной доли, которая выпала на их судьбы. Поэт, как и я, был одинок изначально. Ни семьи, ни детей…Он был самостоятельной единицей, цельный, несгибаемый, непоколебимый, но угодив сюда, все претерпевают определенные метаморфозы.

В его стихах я находила спасение. Они были пропитаны болью, но одно�