Солнечные часы с кукушкой

Луга Эллады

Икар

 
Что-то нынче с утра не задался полёт.
Может, крылья растут не оттуда?
Высоко, выше тучи, летит самолёт.
А внизу, на полянке, ромашка растёт,
смотрит в небо и верует в чудо.
 
 
И очерчены грифелем контуры гор,
и презрительно фыркают кони.
Под обрывом – залива лимонный ликёр.
И тщедушный лесок. И цыганский костёр
на закатном тускнеющем фоне.
 
 
Голопузые дети орут у костра,
и о чём-то смеются мужчины.
Как бы весело это смотрелось вчера!
А сейчас… А сегодня мне грустно с утра,
просто так, без особой причины.
 
 
Ну да ладно. Бывает. И, чай, не впервой!
Это просто такая минута.
Вот сейчас захочу – поднимусь над травой,
над костром, над шатром, над леском… над собой!
Жалко, крылья растут не оттуда…
 

Луга Эллады

 
Лунный свет густой и резкий.
То ли тени, то ли фрески
На стене. Часов не слышно: время мягкое, как воск.
Свечка плавится, сгорая.
Из украденного рая
На зелёном гобелене – два куста лиловых роз.
 
 
Ветер, парус, жажда чуда,
Ночь, осенняя простуда,
Дальний берег южноморский, где цветы крупнее звёзд.
Край незыблемого лета.
Сколько раз мне снилось это
Под баюканье озябших, облетающих берёз.
 
 
Скал угрюмые громады.
Море. Всхлипы серенады.
На окне в хрустальной вазе – переспелый виноград.
Белоснежные плюмажи,
Золотой песок на пляже,
Изумрудные долины, да рубиновый закат.
 
 
У сирен глаза газели.
Пан играет на свирели —
У рогатого урода музыкальная душа.
Двух копыт неровный топот,
Слева – волн невнятный ропот,
Справа бабочки летают, мягко крыльями шурша.
 
 
…Свет свечи на занавеске:
То ли тени, то ли фрески.
Непросохший серый слепок проступающей зари,
Будто глина в пальцах нервных.
Или вспышки спичек серных
Заколоченную память освещают изнутри…
 

Берег

 
Так в руинах бросали Трою,
На ветра с четырёх сторон.
Этот берег оставлен мною,
Под литавры и ропот волн.
 
 
Шумно, празднично. Вот и ладно.
Разгуляйся, душа, умри.
Так красиво горит, так жадно
Погребальный костёр зари.
 
 
Пусть пылает. А что сгорело…
Рыжей пеной забрызган плёс.
Будто амфора, опустело
Тело, полное диких грез.
 
 
Всё забудется: запах груши,
Липы, лавочки в два ряда.
Отлетают от тела души,
И не знает никто – куда.
 
 
Кисть янтарного винограда,
Шелест паруса за спиной,
Плач дриады, огонь заката…
Всё забудется. Так и надо:
Этот берег оставлен мной.
 

Пламя осени

 
Тусклым пламенем озарится
Лоно гиперборейских вод.
Осень, дикая кентаврица,
Рыжей гривой своей трясёт.
 
 
Чистым золотом листопада
Платит лучникам Аполлон.
Злая маленькая наяда
Аполлона взяла в полон!
 
 
Знойный ветер спешит напиться
Из ручья ледяной воды.
Осень, рыжая кентаврица,
Заметает свои следы.
 
 
И пока не погасло пламя,
И пока не иссяк родник,
Кружат во́роны над холмами
И летит лебединый клик.
 
 
Искры, дым, облака, туманы.
Но поэты давным-давно
Разучились слагать пеаны —
Сквернословят и пьют вино.
 
 
Феб разгневан. И нет спасенья
От его раскалённых стрел!
Лист берёзовый, лист осенний
В заходящих лучах сгорел…
 

Идиллия с белой коровой

 
Тысячеглазый Аргус.
Царственный месяц август.
С боталом по лугам бродит бедняжка Ио.
Джинсы, махровый свитер.
Старый кобель Юпитер.
Черная кошка-ночь ласкова и ленива.
 
 
Дальний растаял гром.
Баба стучит ведром.
У олимпийцев сплин после ночной попойки.
Сонно пропел петух.
Сонный, как бог, пастух
Длинным, как жизнь, кнутом гонит корову к дойке.
 
 
Сжалься, Юнона-мать!
Некуда мне бежать,
Все корабли ушли, все сторожа при деле:
Байки плетёт Гермес,
Пчёлы жужжат окрест…
Аргус глаза закрыл – все ему надоели!
 

Лорелея (идиллия)

1

 
Лишь в небесах погаснет вечер,
и догорят в костёле свечи —
над гладью вод, при свете звёзд
сестра угрюмого Борея,
сирена Рейна, Лорелея,
играет золотом волос.
 
 
Зефиры сонного залива
листают летопись лениво.
Там что-то слышится? Ветров
тысячелетние напевы?
Или прекрасной юной девы
печальный и тревожный зов?
 
 
Ты долго странствовал по свету.
Но где ты слышал песню эту?
В садах Элизия? Во сне?
А, впрочем, всё теперь неважно:
Судьба, как парусник бумажный,
покорна ветру и волне.
 
 
А голос ближе. Выше скалы.
Дай отдыха душе усталой!
С гор надвигается гроза.
Вот чайка медленно взлетела.
На отмели осталось тело
и порванные паруса.
 

2

 
По плитам старого погоста,
где каменного замка остов,
столетья ливнями прошли.
И крыша ржавая промокла.
И витражей цветные стёкла,
как розы в парке, отцвели.
 
 
И только эхо. Хлама ворох.
Дыханье ветра. Веток шорох.
Шуршанье выцветших страниц —
сюжет печальной старой сказки.
И на холсте подтёки краски.
И окрики летящих птиц.
 
 
Как пара крыльев – дрогнут руки.
Но в пустоте увязли звуки:
ручья журчанье, скрип ворот.
Туман. И жёлтая аллея.
И мраморная Лорелея —
сирена северных широт.
 

Философские камни

«Научимся ли жить и веровать в рассвет…»

 
Научимся ли жить и веровать в рассвет?
Превозмогая боль, отчаянье и страх —
так учатся ходить на сломанных ногах,
у смерти сторговав ещё десяток лет.
 
 
Так пробуют летать. Во сне. А наяву
стараются забыть про небо и смириться:
то чинишь старый плащ, разодранный по шву,
то кормишь из руки озябшую синицу…
 
 
Все по уши в делах. И каждый о своём.
Про то, что денег нет. Про аспирин и клизму.
Побитых учит жизнь простому оптимизму:
у мёртвых не болит, а стало быть – живём.
 
 
А стало быть, живи и веруй – заживёт.
На то она и жизнь – то штопает, то ранит.
Ещё придёт весна. Ещё растает лёд.
Вернутся журавли. И солнце утром встанет!
 

«А смерти – нет. Материя чудит…»

 
А смерти – нет. Материя чудит,
шутя меняя образы и лица.
Пускай душа напрасно не болит,
с ней ничего худого не случится.
 
 
Когда-нибудь придёт и мой черёд
(когда и где – пока никто не знает).
Но, если диалектика не врёт,
материя – она не исчезает!
 
 
Откроются иные рубежи.
Прошитое то крестиком, то гладью,
цветное полотно моей души
я завещаю радугам на платья.
 

«Будто кто обокрал. Будто предал неведомый кто-то…»

 
Будто кто обокрал. Будто предал неведомый кто-то.
И томится душа, будто жаль неизвестно чего.
Оглянись на ходу: вслед глядят желтоватые окна.
Или в спешке, как ключ, забываешь себя самого?
 
 
Жизнь, как жёсткий вагон. На ближайшем сойди полустанке,
чтоб по пояс в траве босиком без дороги бежать.
Чтоб вернуться туда, где песочницы, старые санки…
Где заброшено детство. Но места того не узнать.
 
 
Может, жить, не считать отмелькавшие дни за потери?
А за окнами ночь. А за окнами слякоть и град.
Уходя от себя, даже если не хлопаешь дверью
(чтоб не щёлкнул замок!), всё равно не вернёшься назад…
 

«…Из липких пут земного притяженья…»

 
…Из липких пут земного притяженья —
к холодной звёздной сини небосвода,
туда, где простирается свобода
от радости свободного полета
до пустоты свободного паденья.
 
 
Но счастье – в обретении иного:
вдыхая запах жареной картошки,
беспечно греть у очага земного
и крылья, и озябшие ладошки.
 

«Не в том ли состоит вся прелесть дилетантства…»

 
Не в том ли состоит вся прелесть дилетантства:
учёные – рабы трёхмерного пространства —
обходят стороной (чтоб лбы не расшибить!)
опасные углы, задачки без решенья…
 
 
Замечено: закон земного притяженья,
что воли не даёт и вяжет по рукам,
чревато нарушать, как правила движенья.
Но ни один закон не писан дуракам.
 
 
Дождусь, когда уснут. Прильну к оконной раме,
и прямо из окна – по лунному лучу…
И стану там сидеть (на месяце, с ногами)
пока не надоест и сколько захочу.
 
 
Оттуда – всё равно: тоска или простуда.
Оттуда у меня на всё особый взгляд.
Мне доктор прописал: простая вера в чудо,
когда душа болит – полезнее, чем яд!
 

Миф о зеркале

У зеркала

 
Оно похоже на меня?
А может, я лишь отраженье?
Двойник, как вор средь бела дня,
ворует каждое движенье.
 
 
Один хозяин – два лица.
Две равно надоевших рожи
так омерзительно похожи —
как два сиамских близнеца!
 
 
Неразделённая тоска,
но лишь умноженная скука
в лице пожизненного друга
найти смертельного врага.
 
 
Как гладиатор перед боем
(здесь не арена – западня,
подстроенная нам обоим!),
двойник глазами ест меня.
 
 
Рука черкать черновики
привыкла. И одним движением
разделается с наваждением:
дзинь! – и на мелкие куски.
 
 
Чтоб всё с нуля. Как в первый раз.
По полю белому. Сначала.
Смеётся зеркало устало
осколками знакомых глаз.
 

И ещё о зеркалах

 
А зеркала в парадных залах,
как изощрённое жюри,
меня оценят на два балла…
ну, в лучшем случае – на три
 
 
из десяти. Как взгляд удава,
сосредоточенный на мне,
блестит тяжелая оправа
(сожрать меня – святое право!)
И я стекаю по стене…
 
 
О, ты, искрящаяся бездна
венецианского стекла!
Ты мне моё укажешь место.
Я ухожу. И, если честно,
люблю другие зеркала.
 
 
Они пылятся на комодах.
Они нас помнят с оных дней.
Они давно не смыслят в модах,
но искра божья в нас, уродах,
им всё дороже, всё видней.
 
 
И наша боль. И неудачи.
И каждый вздох. И каждый взгляд.
Когда смеёмся или плачем —
в глаза нам смотрят по-собачьи:
всё понимают и молчат.
 

«Но, может быть, и я права…»

 
Но, может быть, и я права,
как был прав идущий справа?
Так Пифагор имел бы право
четыре разделить на два!
 
 
Так пуля целится в висок.
Так джинн надеется на чудо,
в застенках тесного сосуда
пожизненный мотая срок.
 
 
Так отдыхают корабли,
когда, как мертвые дельфины,
среди камней и ржавой тины
гниют под солнцем на мели.
 
 
Но, может быть, и у меня
есть право на занозу в сердце:
упасть и в голос разреветься
ничком в траве средь бела дня?
 
 
И это даже не вопрос,
а просто кораблекрушенье,
и незачем просить прощенье
за то, что жизнь наперекос…
 

Отречение

 
На дне полуночи – свеча.
Туман вдоль берега залива.
Мне кто-то грустно обещал:
пока петух не прокричал —
я трижды отрекусь трусливо…
 
 
…Пока из облака журавль
мне посылает крик протяжный,
спалит синица (ей не жаль!)
мой старый парусник бумажный.
Она привыкла жечь моря,
как непристойные картины:
холодный берег… якоря
лежат в плевках солёной тины…
причалы… ржавые мосты…
в таверне – грязь, матросы грубы…
 
 
От нарисованной мечты
я отрекусь, кусая губы.
 
 
…Когда в кромешной пустоте
плеснёт испуганно зарница,
увижу: берега не те —
не Родина, не заграница…
И я продам за три рубля,
изнанкой вывернув наружу…
я в Елисейские поля
пущу стреноженную душу…
прочту до корочки Псалтырь,
и, вздернув белый флаг на рее,
я отрекусь…
Так в монастырь
идут скопцы и лицедеи.
 
 
…Мне епитимья – десть слов
промямлить в рифму, без запинки,
про горизонта смутный зов
(так зазывают на поминки).
Я не смогу… Я скину с плеч
ярмо божественного дара.
Я до утра успею сжечь
следы душевного пожара:
пусть, от удушия хрипя,
вопят обугленные строчки…
 
 
Я отрекаюсь от себя,
как пьяница от винной бочки.
 
 
В рассветном сумраке свеча
чадит, как четверть парохода.
Петух ещё не прокричал.
Забыл? Замешкался? Проспал?
 
 
А может, ждёт ещё чего-то?
 

Ледниковый период

 
Как войду – на стене, прямо,
вижу зеркало, в нём – мымру.
(Я сегодня ни-ни… ни грамма!)
Я, как мамонтов всех мама,
нынче к вечеру вся
                 вымру…
 
 
Пыльный коврик, диван, портьера.
Лень, простуда, озноб, усталость.
Из промозглой моей пещеры
Даже эхо давно смоталось.
 
 
Тихо-тихо. На стеклах – льдинки.
На буфете горой – посуда.
Розы выцвели на картинке.
(От Лукавого – вера в Чудо!)
 
 
На дороге, в снегу что-то:
может быть, динозавра кости?
Он из бани (была суббота)
шёл ногами ко мне в гости.
 
 
Чистый весь и такой трезвый,
думал к чаю купить тортик…
(Вера в Чудо – по сути, ересь,
потому что людей портит.)
 
 
Но охота иметь друга,
чтобы вслед кирпича не кинул!
Дружба – это такая штука…
Жалко, он не дошёл. Сгинул.
 
 
Вот и я, как последний… этот…
за компанию, значит, тоже…
И ни мамонта, ни поэта.
Только в зеркале мымры рожа.
 

Бред

 
Стояла в баночке сирень,
плыла луна. Вдруг дождь закапал,
и чья-то сгорбленная тень
через окно упала на пол.
В затворе лязгнули ключи,
пропела глухо половица,
и просочился свет свечи,
и ахнула ночная птица.
И ветер двери распахнул,
и некто в платье длиннополом —
Архангел или Вельзевул? —
завис меж потолком и полом
в густой полночной тишине
лучом пронзительного света.
 
 
Но отчего знакомо мне
лицо фарфоровое это?
Улыбка, взгляд и цвет волос,
движенье рук…
В его ладошках
плескался луч. Через окошко
луна смотрела. Стайка звёзд
таращилась в немом испуге.
 
 
Свет источающие руки
коснулись губ моих и глаз.
Всё закружилось. И тот час
из тьмы божественные звуки
мне стали слышаться. Стена
растаяла, как дымка смога —
возникла лунная дорога,
натянутая, как струна,
тревожная, как чей-то крик
в глухую ночь над звёздной бездной…
 
 
Мой лучезарный проводник
меня позвал широким жестом.
Созвездий незнакомых строй
лениво проносился мимо,
и пахло воском и травой
от звёзд, сгорающих без дыма.
Миров таинственная связь
на грани мутного сознанья.
Звезда, готовая упасть,
лишь стоит загадать желанье.
То будто россыпь бубенцов,
то скрип уключин у причала…
 
 
Вдруг бледный ангел, чьё лицо
Бог знает что обозначало,
всё заслонил – высок, крылат,
с улыбкой солнечного мая,
как лампочку на двести ватт,
в руке звезду мою сжимая.
Кривой дугой согнулась бровь.
Раздался хруст. По тонким пальцам —
я видела – стекала кровь.
Стекала кровь, а он смеялся!
И так бывает лишь в бреду,
в кошмарных снах – открылась бездна,
и стало душно, как в аду,
в самой обители небесной…
 
 
…Тут я очнулась. Летний зной
дышал в окошко. Пахло пылью.
Играли Верди за стеной.
И, словно брошенные крылья,
возле дивана на полу
комком валялось одеяло.
Светило солнце. А в углу
большое зеркало стояло…