Солнечные часы с кукушкой

«На память – розмарин в зачитанном журнале…»

 
На память – розмарин в зачитанном журнале
Меж вкладышем цветным и пятою главой.
Лениво, в три руки, Бетховена играли,
И в окна заползал густой июльский зной.
 
 
Белела у стены прохладная кушетка.
Изысканных духов струился аромат.
И ленточка в косе. И розовая ветка.
И в чашке на столе остывший шоколад.
 
 
Помпезный пышный штоф. Атласная шпалера.
Мерцанье эполет. Небрежный разговор.
Манеры скрипача. Улыбка флибустьера.
И нервное слегка позвякиванье шпор…
 

Одуванчик

 
Прилетит из города синица.
Расцветёт на клумбе одуванчик.
На комоде пальчиком грозится
Крашеный фарфоровый болванчик.
 
 
Из окошка вынырнет кукушка,
Намекнет, что время – отобедать:
Красный борщ, хрустящая горбушка,
Жёлтый мёд, приятная беседа…
 
 
Жизнь течёт естественно и ровно,
Как по лугу ласковая речка.
Где же вы, Настасья свет Петровна,
Потеряли мужнино колечко?
 
 
Как же вам, сударыня, возможно
На гусара юного коситься?
Аксельбанты, кованные ножны,
Шитая на кивере косица.
 
 
Бродит под окном корова Зорька,
Муж глядит заботливо и сыто.
Вы еще не знаете, как горько
Плакать у разбитого корыта!
 
 
Жить бы вам да жить на белом свете —
Сладкий чай, малиновая пенка.
Ну, зачем, скажите, вздохи эти
И тоска небесного оттенка!
 
 
Что вам за забота, дорогая,
Мальчику чужому строить глазки?
(Не хватает слов у попугая
Африканской, солнечной раскраски!)
 
 
Сдавливает тонкое запястье
Змейка бирюзового браслета.
Ах, Настасья, не было напасти,
Да внезапно наступило лето.
 
 
Всё прозрачней фраз сакраментальность.
Но любовь – пушистый одуванчик…
Вот на эту грустную реальность
Намекает крашеный болванчик.
 

На краю

 
На склоне солнечного дня —
тенистых кленов благодать,
травы сомлевшей запах пряный.
Бутон в прическе у меня.
Мне жалко косу расплетать.
Кольцо на палец безымянный
 
 
примерю тайно. До зари
в светелке девичьей одна
на неразобранной кровати
не сплю. И только фонари…
да желтоватая луна
сквозь облака, как зверь в засаде.
 
 
А утром младшая сестра
пурпурной бабочкой влетит:
«Довольно нежиться, засоня!
К обедне, сказано, пора:
уже и папенька сердит,
и удила кусают кони!
 
 
Григорий в город ускакал
купить вино и пастилу.
А вечером приедут сваты.
Жених цветы тебе прислал.
А ты их топчешь на полу?
Они ни в чём не виноваты!
 
 
Счастливая! И я хочу
чтоб так же: платье и фата,
и кружева белее снега!»
Сестрицу слушая, смолчу.
На сердце – страх и пустота.
Но всё готово для побега.
 
 
Я ночью из дому уйду,
рядясь, как нищенка, в тряпьё.
Помилуй, Пресвятая Дева!
Отвороти от нас беду.
И пусть отчаянье моё
не переполнит чашу гнева.
 
 
Пусть не скрипит в повозке ось,
не помешало бы ничто
подать условного сигнала.
Чтоб всё желанное сбылось.
И дочь беспутную за то
чтоб матушка не проклинала!
 

Сумерки

1

 
В ладони ветра уроню лицо.
Приснится ли, почудится ли мне
Пушистый снег и звон колокольцов,
И две свечи венчальных на окне.
 
 
А на стекле причудливый узор —
Как будто клочья вычурной фаты.
А у фасада – нервный цокот шпор,
И алые, озябшие цветы…
 

2

 
В ранних сумерках осенних
То ли блики, то ли тени.
В небо – шаткие ступени.
Даже звёзды не видны.
 
 
В мутном свете серебрится
Оперенье мёртвой птицы.
Слишком рано снег ложится,
Слишком долго ждать весны.
 
 
Тополя листву роняют,
Снег летит. Собаки лают.
Мимо призраки гуляют
В запорошенной степи.
Чей-то плач. Шаги на крыше.
Не пугайся, тише, тише:
Ночь больна и хрипло дышит.
Погаси свечу и спи…
 

Узор на скатерти с бахромой

 
Кончается лето. Вьюнки-граммофоны
Играют мелодию пятидесятых.
И пахнет полынью и перечной мятой.
И солнце спускается по небосклону.
 
 
И тень по паласу ползёт, как живая.
И ветхая фея склонилась над пяльцами,
И держит иглу узловатыми пальцами,
Несбывшейся жизни узор вышивая.
 
 
И этот узор, вышиваемый гладью,
Становится сказкой, рассказанной в детстве,
О розовом утре и юной принцессе
На фоне прибоя в малиновом платье.
 
 
Но сказка как сказка – светла и понятна,
А жизнь – это жизнь. И она не вернётся.
Остались на скатерти яркие пятна —
Босые следы заходящего солнца.
 

Восьмая нота

Восьмая нота

 
На ветру остывало лето.
Серый день осторожно гас.
И казалось мне, будто это
всё я видела, и не раз:
сеть зелёная на заборе,
силуэты песчаных дюн…
Но сегодня в сонате моря
не звучало каких-то струн.
 
 
И возникла в душе усталость,
как в тумане – подводный риф.
На забытый почти мотив
я стихи сочинять пыталась —
буква к буковке, фраза к фразе…
Но тяжёлый словесный ком
расползался, как сгусток грязи
под буксующим каблуком:
хлюп да хлюп. И ни шагу дальше.
Как безногий на марш-броске.
Девяносто процентов фальши
в каждой выстраданной строке.
 
 
Словом, всё, что касалось губ,
как-то сразу лишалось смысла,
и картинка смотрелась кисло,
как в тарелке вчерашний суп.
Буквы в азбуке, ноты в гамме,
всё надуманно, всё не так.
Всё хотелось сгрести в кулак,
бросить на пол, топтать ногами.
А по клавишам листопада
брякал дождик одной рукой:
семь значков звукового ряда
гасли радугой над рекой…
 
 
Но однажды соната моря
разразится, как гром небесный:
мокрый тополь, дыра в заборе,
крики птиц над свинцовой бездной.
Встану рано, закину сети.
(Сонный берег, туман, дорога…)
Я поверю в волну и ветер,
как язычники верят в Бога.
В морок, в сонь, в черезпеньколоду,
в рыбий мех, в квадратуру круга…
Я поверю в восьмую ноту,
в чистый голос, лишённый звука,
что летит через зал Ла Скала
без афиш и оваций.
Но…
Словом, верить во что попало
глупо, пошло и несмешно.
 
 
Но пейзаж… и не яркий даже:
дождь, скамейка, вода, песок…
Башмачок на унылом пляже
так беспомощно одинок.
Тихий луч – как щенок у двери.
Дьявол? Бог? Балаганный шут?
Как, откройся, тебя зовут
не по имени, но по вере!
В тихий омут, где нет теченья,
камень – плюх. И – круги, круги.
Звук, лишённый обозначенья,
значит больше, чем семь других.
И душа, обретя свободу,
тихо едет на небеса,
заглушая восьмую ноту
скрипом пятого колеса.
 

«В сонном небе – журавли…»

 
В сонном небе – журавли,
Самоходка на мели.
Расхватали корабли
Все попутные ветра.
Нынче ясно, а вчера
Дождик лил, как из ведра,
И до самого утра
Свечи в окнах жгли.
 
 
Был огонь, но нет тепла —
Только пепел и зола.
Пусть на нас не держат зла,
Всё когда-нибудь простится:
Жажда истину изречь,
Наша сбивчивая речь,
Наши волосы до плеч
И восторженные лица!
 
 
Перезрел запретный фрукт.
В церкви с клироса поют.
Или Дьявол баламут
Детям головы дурачит?
Он шутил, а мы всерьёз
На поставленный вопрос
Ловим ангелов за хвост,
Как цыплят с соседней дачи…
 

Парки

1

 
Снова летят куда-то узким гусиным строем
в небе, на чёрном фоне, тени слепых старух:
полночь меня сегодня не исцелит покоем —
зол и смертель но болен бедный бессмертный дух…
 
 
У кабака под дверью ангел отбросил крылья,
снятся ему палаты с видом на мир иной.
Плащ у ночного ветра пахнет дорожной пылью,
морем и облаками, маками и луной.
 
 
Некого звать на помощь. И оправдаться нечем.
Кто-то в тумане плачет жалобно и навзрыд.
Гаснет светильник Веры. Тает Любовь, как свечка.
В белом гробу Надежда так безмятежно спит!
 
 
А за стеклянной твердью, будто в чужой тетрадке,
бабочка-однодневка влипла в квадрат окна.
Ангел отбросил крылья. Бесы мозолят пятки.
В темных глазах безумца – звёздная тишина!
 

2

 
Звёзды в глазах безумца. Клякса в чужой тетради.
Чирканье ржавых молний. Горечь столетних вин.
Тот, кто в сосуде тесном выращен смеха ради,
вырвался на свободу, как из бутылки джинн!
 
 
Слов ледяная глыба (смысла лишённый лепет)
в кровь раздирает губы… (Знать бы о чём просить!)
Кто из небесной глины наше уродство лепит?
Кто из сухой кудели тянет живую нить?
 
 
Вечность швыряет камни в бабочек-однодневок.
Ангел такой прозрачный, видно едва-едва.
Звёзд на осеннем небе – как на панели девок!
(Я сочиню молитву… если найду слова…)
 
 
Я не прошу прощенья. И не прошу отсрочки.
Ведьмы гуськом, по струнке тянутся на восток.
Рвутся цветные фразы. Скачут крючки и точки.
В теплой руке согрелся маленький мотылёк…
 

3

 
Гаснут огни в подъезде. Ночь, не теплея, тает.
Тихо душа врастает в тысячелетний лёд.
Бог… ему сверху видно. Вечно он всех спасает.
Хочет послать мне сыру… где-нибудь грамм пятьсот.
 
 
Мрачно взъерошив перья, в парке не спит ворона.
В окнах большого дома тихо погасят свет.
Мячик луны неслышно скатится вниз, с балкона.
(Я сочиню молитву стройную, как сонет)
 
 
После бессонной ночи спит на полу русалка.
Ветер сорвал с верёвки мокрые облака.
Тихо. И странно больно. И непривычно жалко
скомканного в ладошке белого мотылька.
 
 
Утро. А вместо неба – только туман и бездна.
Только летят куда-то тени слепых старух.
Только скрипит под ветром ржавая дверь подъезда:
болен… смертельно болен бедный бессмертный дух…
 

Кино (каприччио)

 
Декорация – как судьба:
вот Голгофа и три столба.
 
 
И вершится высокий суд.
И творится тяжелый труд.
 
 
И толпится толпой народ.
И у каждого свой черёд.
 
 
И у каждого – звёздный миг,
чтобы к горлу примерить крик,
 
 
чтобы руки, как два крыла —
всех простить и не помнить зла!
 
 
И колеблется чья-то тень.
И до неба – одна ступень.
 
 
И зияет провалом Гроб.
И прожектор – как дуло в лоб.
 
 
Пахнет тёплой слезой хвоя.
И у каждого – боль своя:
 
 
кто огонь на шальном ветру,
кто гармонь на хмельном пиру,
 
 
кто танцовщик с одной ногой,
или в снег – из окна нагой…
 
 
Только мне не поднять Креста
в кинопробе на роль Христа:
 
 
будто в хилых поджилках – дрожь,
будто каждое слово – ложь…
 

Бессонница

 
Вдоль длинных улиц шла зима.
Темнели спящие дома,
И только редко, кое-где светились окна.
И улеглась уже метель
Под утро в смятую постель.
Хотелось спать. Или допить бутылку грога.
 
 
Луч фонаря упал на стол.
Хотелось спать, но сон не шёл.
Вдали наметился рассвет, в конце аллеи.
Давным-давно остыл глинтвейн.
Портрету Гейне снился Рейн,
Туман, обрывки парусов и Лорелея.
 
 
Слабела ночь. Крепчал мороз.
И у подъезда чей-то пёс
Дрожал, как грешная душа у врат небесных.
Фонарь подумал и погас.
И лишь осталась пара фраз,
Как обнаружилось – пустых. И бесполезных…
 

Ожидание

 
Дверь обита войлоком,
Терем – два окна.
Мимо ночи – волоком,
Долгие, без сна.
 
 
Свечи воском капали,
Во дворе мело,
Домовые лапали
Мёрзлое стекло.
 
 
Пахло можжевельником,
Ёлочной хвоёй,
Сочнями, сочельником,
Квасом и квашнёй.
 
 
Тьма слова коверкала,
Рифмы бормоча.
И опять у зеркала
Таяла свеча.
 
 
Скоморохи брякали
На одной струне.
Согреваясь, плакали
Льдинки на окне.
 
 
Только тучи серые
Из-за дальних гор,
Только скука смертная
От крахмальных штор.
 
 
На перилах струганных
Прошлогодний снег,
В тишине непуганой
Снежный человек.
 
 
Тень без имя-отчества,
Пламя без тепла…
Или жизнь закончилась?
Или ночь прошла?
 

В листопад

 
Осенняя ночь притворяется тенью дракона.
Кленовые листья ладонями гладят асфальт.
Влюблённый царевич в рубашке апаш из бостона
Ворон сосчитал и три ноты берет наугад.
 
 
В заливе луна, будто брошена в воду корона.
А может, пираты по пьянке просыпали клад?
Придворный поэт на вопрос не отвесил поклона,
Вздохнул и чернила пролил на персидский халат.
 
 
Смиренный отшельник под плач колокольного звона
Молитвы забросил, стаканами пьёт лимонад.
А принц в эту ночь сгоряча отречётся от трона:
Уйдёт в монастырь —
в листопад,
в листопад,
в листопад…
 

Элегия

 
Душа, покинувшая тело,
Над старым городом летела.
Шёл снег, и музыку играл слепой шарманщик.
Фонарь поскрипывал, дрожа.
В окне второго этажа
Кого-то в губы целовал альфонс-обманщик.
 
 
Собака выла у ворот.
И чей-то одинокий кот
Гулял по крыше. А внизу, за два квартала,
Тащился траурный кортеж.
И тело, полное надежд…
Душа покинула его и улетала.
 
 
Всё было мелко: божий храм,
Кабак, театр, отель, бедлам,
С корзиной поздних белых астр дитя разврата.
Скакал юродивый босой.
Младенец плакал. Колбасой
Несло откуда-то. Слона вели куда-то.
 
 
И странно было, как во сне:
Как бы на белой простыне
Крутили фильму. Падал снег (там, на экране…),
От моря дул холодный бриз.
Душа присела на карниз.
Торчали мачты вдалеке, на заднем плане.
 
 
И одиноко было ей —
Совсем, как в жизни… Воробей
Слетел на крышу, упорхнул и не заметил.
Холодный снег лицо не жёг,
И не болел почти висок.
И лишь чего-то было жаль на этом свете…
 

Покой

1

 
Меж белых стен, обшитых поролоном,
дырявят кожу и латают души.
Но стены по своим живут законам
и в недрах драпировки прячут уши.
(А уши ближних глухи, будто стены!)
Два призрака играют в догонялки:
то шелест крыльев пойманной сирены,
то тихий плач обиженной русалки.
 

2

 
Своё лицо не помню. И не надо.
Пустынный берег, розовая пена.
Дельфина мозг под черепом примата.
Слезинка на лице олигофрена.
Прогрохотала мимо колесница
озябшего и заспанного Солнца.
И тень моя – не рыба, и не птица
меж прочих новорожденных уродцев.
И рвётся луч зари, как пуповина.
Недопитый кошмар на дне стакана:
под черепом примата – мозг дельфина,
плывущего на зов Левиафана…
 

3

 
Меж белых стен искусным врачеваньем
срезают крылья с плеч и чинят души.
Зов облаков день от дня всё глуше
и переходит в ватное молчанье.
Через пространство белого покоя
след памяти ведёт куда попало
и тает недописанной строкою.
Или проснуться всё-таки сначала?
Душа стучится в прошлое наотмашь.
Так ясен след на глинистой дороге,
но память (непростительная роскошь!)
дождём вчерашним падает под ноги:
плывущий листик… тихое теченье…
тела медуз, похожих на желе…
птенец на остывающей золе…
след сапога и крови на стекле…
(Загадку своего предназначенья
я волочу, как ногу по земле)
Спи, разум, спи. Оставим на потом
всё то, что одолеть не в нашей власти:
надежнее спасаться от напасти
не вечным бдением, но вечным сном!
 

4

 
Скалистый берег. Белая палата.
Один летальный случай ностальгии.
Четыре чужеродные стихии
в кошмаре одиночества мутанта:
земля, вода, огонь и воздух тоже.
Не птица, не дельфин, не саламандра —
нелепый плод твоих фантазий, Боже,
гнилой арбуз на ветке олеандра.
Как тополя октябрьской аллеи,
душа обнажена и вся продрогла.
И тайное становится яснее,
чем белый день, наляпанный на стекла.
Гудки. Глухой и дальний шум вокзала.
Нить памяти, как кинолента, рвется.
Так много суеты. И слишком мало
иллюзий и любви, травы и солнца…
 
 
На стуле стынет курица с гарниром.
За вымытым окном шумят берёзы.
Два ангела, пропахшие эфиром,
склонились над транзитным пассажиром
и рукавами вытирают слёзы.