– В этом не сомневайся! – Ощерился Аякс. И да: ведьма в этом не сомневалась.
Как в любом университетском городе, школяры и студенты были славой Фьёсангервена, его прибылью, изюминкой, (и даже перчинкой), и, увы, его кармой. Школяры гуляли, платили, веселились, озорничали, бесчинствовали и третировали горожан день и ночь. В отличие от Эсгарота, где занятия проходили по старинке, на Школьной улице и на берегу озера Долгого, Фьёсангервенская альма матер стала одним из первых университетов Европы, где были выстроены специальные классы и будуары для студентов, которые не имели возможности снимать в городе жилье. Буквально за несколько прошедших после этого лет – деньги на строительство классов и будуаров дал, само собой, его высочество Гарольд Элодисский, – вокруг университета вырос целый городок, обнесенный своей стеной, с Университетскими воротами и отдельным уставом. Владыкой этого городка был ректор, Урбан Бронсон, в его руках находилась вся верховная власть этого мини-государства, в том числе судебная и исполнительная. К нему шли торговцы и трактирщики, а так же разъяренные мужья и отцы согрешивших дамочек, чтобы воззвать к его справедливости. Не особенно, впрочем, на нее надеясь, так как ректор практически всегда вставал на сторону школяров. Иногда им доставалось, а порой, если проступок был слишком серьезным, даже весьма и весьма болезненно доставалось, но школяры всегда предпочитали его суд и расправу, потому, что верили своему Папаше Ури. Старую народную присказку: «Если Бог не выдаст, то и свинья не съест», школяры перефразировали в «Папаша Ури не выдаст». В университете ректор читал lectio по «квадриуму»: арифметике, музыке, астрономии и геометрии, а слушателям старших факультетов – по медицине. Он приходился дальней родней по матери Еннерам, и более близкой по отцу – Бергквистам, и когда город наводнила пресловутая «ангельская милиция», он приказал закрыть университетские ворота, превратив альма матер в неприступную крепость. Школяры охотно сменили грифель на арбалеты и пращи, а лютни и эльфийские гитары – на мечи и сабли. Первую же попытку новых хозяев города войти в университетский городок школяры встретили азартными проклятьями, сквернословием, перемежающимся красиво и учено звучащими на латыни, но очень грязными по сути пожеланиями и лавиной нечистот со стен. Тем же самым отвечали школяры и профессора и на предложения капитуляции и признания новой власти, и на угрозы. Гирст, узнав, что творят студиозусы, только зубы стиснул. О чем-о чем, но о студентах он и не подумал! Все было предусмотрено: казармы стражи, магистрат, ратуша… А вот о школярах он, никогда не получавший никакого образования, даже и не вспомнил. А ведь ректор связан со старейшими семьями королевства! Да и среди студиозусов есть представители древнейших семей. В его намерения не входило ссориться с ними со всеми. Да он вообще ни с кем ссориться не хотел! По его задумке, он был не захватчиком, а спасителем, предателем и убийцей был Енох! Гирст даже рискнул и приехал к университетским воротам, предложив переговоры с ректором. Тот вышел на стену, и в ответ на объяснения и оправдания Гирста нагло заявил:
– Пусть дочери эрла сами придут сюда и скажут, что все это правда, а не наглая и беспардонная ложь!
Но на этот риск Гирст пойти не мог. Фиби, вроде бы, оттаяла, даже порой односложно отвечает ему, стала кое-что есть, по зернышку, как больная птичка, но все же. Но как она поведет себя, очутившись вне стен замка? Если она попросит помощи у ректора или горожан, Гирсту и «милиционеры» не помогут, горожане их порвут: Еннеров здесь любили. Вот если в замке останется ее сестра… И, пообещав Урбану, что как только Фиби Еннер станет получше – девушка вне себя от горя по родителям, – он приведет ее сюда, и та заверит всех в своей безопасности, Рон Гирст вернулся в Северную Звезду. Приказав искать Гарри Еннера, его друзей и маленькую Флер, землю рыть, если надо, в море нырять, но найти.
Но не успели начаться новые поиски, как нагрянула новая проблема: известие о смерти Корнелия.
– А ведь этого следовало ожидать! – Говорил Гирст, расхаживая по террасе, на которой Фиби, бледная, но спокойная, вышивала большой гобелен с изображением Северной Звезды. – Таких, как этот попик, всегда убивают, не родственники сожженных девок, так свои же последователи. Я только не думал, что так рано… Проклятье! Я бы и сам его убил, но не так и не теперь… Морщишься? – Мельком взглянул он на Фиби. – Такова жизнь, моя девочка. Корнелий – сумасшедшая тварь, бешеная собака, которая не столько убьет, сколько заразит и погубит народа своим бешенством. Я его использовал, да. Я тоже тварь, не скрою, тварь куда худшая, ибо разумная. Отчасти могу оправдаться только тем, что не я его создал и с поводка спустил. Не я натравил его на Междуречье! Я лишь использовал его, но почему нет?! Создали его мой драгоценный братец Андерс и его дружки, и мой достойный папаша. И создали по пьяни, сдуру, не особо даже понимая, что творят и какие будут последствия. – Он сжал кулак. – Разве это не худшее зло?! Мог я им помешать?! Нет! Могли это сделать королева, принц Элодисский, твой отец, в конце концов. Но они не помешали – не поняли величины угрозы… Так в чем мой грех? В чем грех волка, сожравшего овцу? Он таков, каков есть. Да, я волк, я тварь, я хищник! И делаю то, что могу и умею. Поздно меня менять, родничок зарос. – Он стремительно подошел к Фиби, присел подле, жадно любуясь ее лицом, шеей, руками и плечами. – Но знаешь, о чем я мечтаю?.. Только тебе я могу открыться… Ибо верю: ты поймешь меня. Хоть ты меня и ненавидишь, и желаешь, чтоб я сдох, и не простишь меня, но поймешь, верю, ты – не обычная глупая баба, ты – особенная! И каким бы ни было твое сердце, голова у тебя ясная. Сердцем ненавидя, умом – ты поймешь! – Фиби, не смутившись, хоть чувствовала его взгляд всей кожей, прилежно клала стежок за стежком, не ошибаясь ни на йоту, и руки ее не дрожали. Он встал, отошел к перилам, глядя на море. – Мальцом я мечтал о том, что у меня нормальная семья, мать, братья, сестры, отец, дедушка, бабка… Не судьба была мне такую семью иметь. И в какой-то час понял я, что если и будет у меня все это, то только если я САМ это создам. С песчинки, с ростка, выращу свое собственное древо фамильное, свою СОБСТВЕННУЮ семью, и через тридцать лет вот тут, – он ожесточенно, не глядя на Фиби, ткнул указательным пальцем в плиты пола, – будет сидеть МОЯ дочь, и МОИ внуки будут играть, а я – смотреть на них.
– Пока не придет новый волк. – Раздался сзади тихий, но спокойный голос. – Молодой, жадный и самоуверенный, и не разрушит ТВОЙ мир.
Смерть Корнелия, убитого не иначе, как по дьявольскому наущению, потрясла его последователей и посеяла смуту в его войско. Рыцари были уверены, что смогут повести их за собой, заклиная светлой памятью их вождя, но, как водится, кое-чего не учли. А именно: мотивов, которые привели к Корнелию очень многих из простого люда. Тех, кто пошел не за сектантом, не ради борьбы с ересью, до которой, по большому счету, им вообще никакого дела не было, а за правдой, как они это понимали. Люди шли, чтобы как-то изменить свою постылую жизнь, ненавистные порядки, скинуть груз проблем, отомстить кровососам-рыцарям и попам… особенно попам. Особого представления о том, как они всего этого добьются, и что будут делать после, у них не было, но зла и обид накопилось столько, что требовалось хотя бы выпустить пар. И после похорон Корнелия, торжественных, с молебном, всеобщим плачем и покаянием, началась свара между рыцарями и мгновенно образовавшимися вождями от толпы: Майклом Гречкой, Тедди Ангелом и Петром Дулей. В устье Вопли, у Зеркального, корнелиты перессорились и разделились: с Гречкой, Ангелом и Дулей ушли те, кто пришел не ради религиозных идей, то есть – большинство. И самое боеспособное большинство. Пока их вел Корнелий, люди шли за ним, особо не раздумывая и не задаваясь вопросом, куда они идут и зачем. Ведет – идем. Корнелия не стало, и потребовалась какая-то программа действий, какая-то цель. Петер Дуля, беглый монах, которого разыскивали церковные власти за грехи и преступления, коих у него был целый букет, от прелюбодеяния и содомии до воровства и убийства, первым обозначил эту цель: монастыри и кафедральные города. «Ибо сам кардинал Стотенберг в грехе закоснел, прелюбодействует, бастардов плодит, в Хефлинуэлле предается чревоугодию и распутству, пока простой люд кровавым потом обливается, от зари и до зари добывая хлеб свой, который весь уходит в прорву какую-то! Люди горбатятся от зари до зари, а дети голодают! А за его высокопрелюбодейством и иные попы стыд и совесть потеряли, обжираются, срамотой занимаясь при свете дня, не стыдясь ни людей, ни Бога!». Слова были справедливые и понятные, цели – тоже. И корнелиты, избрав своим новым символом сосновую шишку, как знак траура по любимому вождю, – сосновые ветви в Нордланде шли на изготовление погребальных венков, – направились на юго-восток. А остальные, оставив своим символом крест в огне и назвав себя Верными, направились за рыцарями Зоном и Вальтером Лысым в сторону Фьесангервена, по-прежнему имея своей формальной целью Эльфийское побережье и всяческих прелюбодеев и скотоложцев.
Город Торхвилл, несколько дней пребывающий в смятении и страхе, все это время собирал выкуп за себя, памятуя о судьбе Брэдрика. Когда Верные подошли к его стенам, горожане выслали переговорщиков с выгодным предложением, и Зон и Вальтер это предложение приняли. Солидная сумма золотом и кое-какие драгоценные вещички осели ненавязчиво в рыцарских сундуках. Но Верным тоже перепало кое-что. В ознаменование «бескровной победы» им выкатили двадцать бочек не самого плохого пива. Напившись и хорошо отпраздновав, Верные разорили окрестные деревни, сожгли все, что горело, потравили посевы, и направились дальше. Торхвилл и укрывшиеся за его стенами крестьяне вздохнули с облегчением. После Брэдрика пожар и потравы казались уже не самым большим злом.
В знак траура по Лайнелу Еннеру, его супруге и сыну, а так же по Ардоберту Бергквисту, в Хефлинуэлле приспустили флаги и отменили все пиры и развлечения на ближайший месяц. Большая часть гостей разъехалась, гости издалека засобирались домой. Гэбриэлу это даже понравилось: столпотворение в замке его начало раздражать; нельзя было шагу ступить, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из гостей или их челяди. Но и жаль было отца, который искренне переживал о своих друзьях и родственниках. Да и Гарет приуныл. Он хорошо помнил Лайнела Еннера, и очень жалел, что, побывав в Урте, не добрался до Фьесангервена и не возобновил знакомство с Еннерами.
– Нужно было снова голубей завести. – Говорил он, сидя с братом поздно вечером под замком, на берегу рва, искупавшись и отдыхая. В отдалении, на заливном лугу, паслись кони Хефлинуэлла, которых выгоняли сюда в ночное, и Гэбриэл любовался ими, то и дело бросая в воду мелкие камешки. Лошади вкусно хрустели травой, фыркали, топали порой ногами, отгоняя насекомых. Гор блаженно вытянулся в траве неподалёку: он тоже купался и активно участвовал в драке, которую затеяли братья; потом, как оно водится, встряхнулся прямо возле хозяина, заставив его подпрыгнуть и заорать, и наконец успокоился. Подрёмывал в полглаза: хозяин расслабился, не заботится ни о чём, по сторонам не глядит… всё на нем, всё на верном псе! Надо и за вещами приглядывать: пока хозяин купался, Гор деловито собрал его разбросанные вещи в кучу и сидел рядом – охранял. Это хозяин думает, нет никого. Гор-то видит: и сурок есть, и белки, и ужи, и ёжики, и лиса, ворюга, где-то поблизости прячется! Седло тоже валяется… Тяжёлое, Гор притащить его не смог, и теперь нервничал – то и дело поглядывал в его сторону. Столько забот на бедной собаке! И всё же хорошо. Спокойно, тепло, не жарко. Съесть бы что-нибудь… У хозяина кусок пирога есть. Но воровать было ниже достоинства полукровки. Вспомнит верного Гора, сам даст. Хозяин не жадный, и великий: Гор, как любая собака и любой волк, отлично понимал статус и другого пса, и человека, в стае. Хозяин был вожаком, и таким, которым мог гордиться любой волк, не то, что пёс.
– Голубиная почта надежнее, чем гонцы, которые то запьют, то потеряются, то продадутся кому-нибудь.
– Угу. – Никакого ответа со стороны Гэбриэла не требовалось, Гарет просто рассуждал вслух, и Гэбриэл лишь издавал порой какое-нибудь междометие, чтобы показать, что слушает.
– Что теперь об этом. – Уныло продолжил, помолчав, Гарет. – Дядя Лайнел был, как отец: благородный, добрый, великодушный. Слишком порой добрый. Но в Междуречье его любили. Он не ленился, ехал в любую даль, чтобы помирить, выступить посредником, сватом, на все готов был, чтобы сохранить семью и мир. Он вообще считал, что важнее семьи нет ничего… Они с тетей Луизой были образцовой парой. А теперь их семьи нет. А я мог бы это предотвратить! Если бы вовремя, как только дошли слухи об этом Корнелии, рванул туда, то…
– Мы рванули бы. – Уточнил Гэбриэл. – Я тебя одного не отпустил бы.
– Ты не знал дядю Лайнела. И дядьку Кнуда тоже. Он толстый был, коротышка такой подвижный, похабник страшный, но веселый… Смешной. И столько знал всего! А рассказывал как! Он гостил у нас в Хефлинуэлле, когда мне десяти еще не было. Я хвостиком за ним ходил и в рот смотрел, тетя Алиса очень из-за этого ругалась. В этом Габи на нее похожа: им кажется, что весь мир вокруг них одних вращается, и если кто-то рядом ведет себя неподобающе, все всё видят и замечают, и страдает именно их реноме.
– Что?
– Забудь. – Фыркнул Гарет. – Все про них, короче. Им и в голову не приходит, что мало кто, на самом деле, о них думает. И у окружающих своя жизнь и свои проблемы.
– Что ты думаешь, – осторожно спросил Гэбриэл, – про дружбу кузины и этой… чернявой улыбашки?
Гарет вновь фыркнул, уже веселее:
– Чернявая улыбашка! Да ничего не думаю. У Габи, при ее характере, подруг вообще не густо. Да ладно, вообще нет. Разумеется, эта Беатрис из корыстных побуждений вокруг Габи вьется. Ну, и что? Пусть себе сплетничают и хихикают промеж собой.
– Кое-кто в замке считает, что у этой… Беатрис репутация хреновая.
– Кое-кто – это кто? Иво твой?
– Иво про своих баб вообще ничего не говорит. «Порядочный, мол, мужчина о своих дамах не треплется».
– Тогда кто тебе это трепанул?
– Не важно.
– Да нет, Младший, это важно. Алиса, поди?
– Ну, а если и Алиса?
– Да ладно. – Расслабился Гарет. – Девчоночьи ревности. Беатрис на тебя глаз положила, вот Алиса и злится на нее. Слушай, – он сел и мигом посерьезнел, – я про ту змею…
– Что про змею? – Насторожился Гэбриэл.
– Это тоже серьёзно, Младший. И очень. Что сама Алиса сказала об этом?
– Что ее друзья ни для кого не опасны.
– Оно и видно. Амалию следовало заткнуть раз и навсегда, тут я ничего против не имею. Но что, если твоя феечка начнет убивать каждую девчонку и бабенку, к которой приревнует тебя? Что тогда?
– Она же этого не делает.
– Всегда с чего-то начинается. Я вот сейчас вспоминаю… Кажется, эту самую Беатрис как-то осы покусали? Алискин к этому отношение не имеет, нет?
– Не помню такого. – Слукавил Гэбриэл. Гарет подозрительно глянул на него. Закат гас в небе над Ветлянкой, в воздухе разлилась удивительная сладостная свежесть, свойственная – Гарет знал это, как никто, – только местным летним вечерам. Умиротворенно, приглушенно пели лягушки, совы кричали где-то в лесу за рвом. Луна уже висела низко над рекой, все еще почти полная. Гэбриэл встал, поднял седло:
– Пошли домой. – Нашарил кусок пирога, свистнул, дал Гору. Пес деликатно взял угощение, о котором думал все это время, скупо вильнул хвостом, благодаря. Гор молодец, Гор умный! Не украл пирог, и правильно сделал: хозяин все равно дал, а так рассердился бы.
В гору братья поднимались пешком, оставив коней пастись на заливных лугах. Постояли, поднявшись до середины пути, на месте, где когда-то, почти пятьсот лет назад, стояла первая каменная христианская церковь Нордланда, и чьи руины до сих пор по весне можно было рассмотреть среди камней, но сейчас они надежно были скрыты бурьяном. Отсюда открывался самый волшебный вид на Гранствилл, окрестности, Ригину и Белую Горку, а так же – на угасающие угли заката. Все было погружено в такой покой, в такую томную негу, что не верилось ни в какое зло и ни в какие дурные помыслы. Бурьян шуршал и подрагивал от десятков крохотных лапок, бесшумно пролетали то и дело охотившиеся совы. Гор замер в настороженной позе, внимательно наставив уши – он мог опознать тысячи звуков и запахов, для него окружающий мир был куда оживленнее и населеннее, чем даже для братьев, по-эльфийски чутких, и все было интересно.
Ощущая в эту минуту так остро, Гэбриэл прикрыл глаза, настраиваясь на раз пойманную волну. Получится, нет?.. Отрешиться от мыслей, бесконечной лентой текущих в голове, и сначала услышать весь оркестр, а потом – отдельных исполнителей… Дыхание пса… Стук сердца Гарета… Лошадей внизу… Голоса людей в городе… Смех на Белой Горке, мычание коровы, которую идут доить… Звук тугих струек, ударивших в ведро… Золотая невесомая пыльца на всем – Алиса! Он улыбнулся. Магия лавви проникала повсюду, пронизывала окрестности, расползаясь все дальше, и защищала их. Их крохотный золотой фонарик разросся до невероятных размеров! Он внезапно уловил знакомый тонкий яблочный аромат: словно Алиса невесомо коснулась его закрытых век. Почувствовала! Открыл глаза, тряхнул головой.
– А я так не могу. – С легким сожалением признался Гарет. – Вроде, теоретически могу – а на деле не получается.
– А ты не старайся. – Пожал плечами Гэбриэл. – Ничего не надо делать, и сосредотачиваться не надо, наоборот, расслабиться. Оно само в тебя войдет, только выброси ненужное. В забитую всякой хренью башку ничего путного и не впихнешь.
– И как оно все? – Усмехнулся Гарет.
– Хорошо. – Гэбриэл вздохнул полной грудью. – Все хорошо.
Кристина вышла из дома своих родителей, где теперь – временно, – жила с сыном. Джон сам настоял на этом, пока не наведет порядок на мельнице, не очистит ее от злого колдовства, не похоронит слуг и родственников. Он даже думал все там сжечь, потому, что неожиданно стало невероятно много крыс, настолько много, что сбегали даже принесенные из деревни коты. Но два дня назад на мельницу пришла кошка, молоденькая, едва ли шести месяцев отроду, страшно тощая, голодная настолько, что яростно сгрызла сухарь, которым поделился с нею мельник – обед, заботливо уложенный ему женой, он уже съел. Джон, человек не злой и животных жалевший, повздыхал над кошкой: к Калленам не заберешь, у них своих котов целая колония живет в усадьбе, и патриарх и матриарх этой колонии, кошка Чара и кот Бус, чужачку не потерпят. Так что Джон приласкал кошечку, которая весь день сопровождала его везде, что бы он ни делал и куда бы не пошел, и отправился к Калленам и к жене, мысленно с кошечкой простившись – сбежит, бедолага, матерые коты удирали! Но вернувшись утром, мельник не только обнаружил кошечку у дверей дома, но и лицезрел ее трофеи: ровно одиннадцать здоровых, жирных, матерых крыс, безголовых, странной, почти черной масти с серыми пятнистыми толстыми хвостами. К угощению, которое в слабой надежде встретить ее здесь, Джон всё-таки прихватил, кошечка, которую он тут же, на радостях, окрестил Мурой, приступила уже куда степеннее и деликатнее, чем вчера к сухарю – наелась крысиных голов. А что самое отрадное – крысы, которые все предыдущие дни вели себя нагло до изумления, не стесняясь и не опасаясь людей, ничуть не скрывая своего присутствия и чуть ли не бросаясь на них в драку, присмирели настолько, что их теперь было не видно-не слышно. Но совсем не исчезли – Мура, по-прежнему составляя Джону компанию, то и дело отлучалась, чтобы принести еще один трофей и уложить его на видном месте, всем своим видом демонстрируя новому хозяину: какая я молодец!
Вечером, вернувшись домой, Джон только и мог говорить, что о чудесной кошечке.
– Восемнадцать крыс за весь день! – Удивлялся он, и Каллены, Кристина и работники пекарни ахали и восхищались. – А сама маленькая, сама не больше крысы! Полосатенькая, как матрасик, глазастенькая, а ласковая, а громкая! – Он с нежностью смотрел на жену. – Тебе понравится!
– Она мне уже нравится. – Улыбнулась Кристина. – Может, смогу прийти туда, – она содрогнулась от одной мысли, – посмотреть на нее.
– Котятки появятся, – заметил один из пекарей, – мне одну кошечку! Котята от крысоловок сами крысоловы хорошие получаются, мать их сызмальства учит.
– Мельницу-то когда запустишь? – Поинтересовался Каллен-старший. – Мы муку аж с Разъезжего возим теперь, накладно и долго. Да и мука у них грубее твоей, твоя-то как пух лебяжий!
– Да завтра и запущу. – Смутился Джон. – Мельница теперь чистая, все раскрыли, проветрили, вымели начисто, завтра отец Андерс освятит ее, и запущу. Работники опасаются, а дома и вовсе боятся, как чумного. Я вот думаю: у дороги новый дом поставить, под горкой?
– Не надо. – Сказала вдруг Кристина. – Я буду там жить. Все будет хорошо.
– Все будет хорошо. – Повторила она и теперь, лаская Пепла по горбоносой изящной морде и скармливая ему наколотый мелко сахар. Опровергая ее слова, по коже медленно, выстужая душу, сошла волна противных ледяных мурашек. Конь вскинул голову, грозно захрапел в дальний угол сада, где вкрадчиво прошелестело что-то. Кристина вся сжалась, отчаянно борясь со своим ужасом. Тогда, уже уезжая, эльф, сопровождавший графа Валенского, вдруг нагнулся из седла своего коня и сказал ей негромко:
– Ты не должна бояться. Ты не слабее этого зла. В тебе большая сила, человеческая девочка. Верь в себя! – И Кристине приятно было думать об этом и ощущать себя особенной. Но только не сейчас, когда так жутко, так жутко! Конь, грозно храпя, начал рыть копытом землю, выкатывая налитые кровью белки и дугой изгибая шею.
– Я не боюсь… – Тихонько заклинала себя Кристина. – Я не боюсь… Не боюсь… – И, не выдержав ужаса, который все нарастал, закричала отчаянно:
– Джон!!! Отец!!!
Мужчины в ту же минуту высыпали во двор с огнем и оружием, из проема двери выглядывали встревоженные женщины, тоже вооружившиеся кто кочергой, кто большим кухонным ножом, а кто и топориком для рубки мяса.
– Что случилось? – Воскликнул Каллен-старший. – Что кричала, дочка?! Кто здесь?!
– Там! – Кристина уверенно указала в сад. – Там кто-то есть!
Подтверждая ее слова, что-то большое зашумело в кустах, взметнулось на высокий забор и свалилось по другую сторону, затрещало сухими ветками, стремительно удаляясь.
– Собаки-то, собаки-то где?! – Воскликнул Джон. Брат Кристины бросился к соседям, и скоро большая толпа людей с собаками, факелами и оружием попыталась погнаться за неведомым ночным гостем, но никого не нашла. Собак Калленов нашли позже, убитых.
– Конокрады. – Уверенно заявил утром староста деревни. – Конь такой, что вся наша деревня со всеми нами и нашим скарбом меньше стоит. Надо отправить кого в Хефлинуэлл, конь подлечился, дойдет до замка, а нет, так водой можно доставить. Украдут его у вас, как есть, украдут, а то и вас всех положат за него!
– И от пацанвы покоя нет. – Пожаловался и Каллен-старший. – Цельными днями на заборе висят, в щели сопят и норовят во двор пробраться.
Кристина промолчала, когда услышала про конокрадов. Она уверена была: то, что там было – куда страшнее обычных воров. Но против обращения в замок не возражала. Если кто и способен их всех спасти от нового зла, так это сэр Гэбриэл. В него Кристина верила свято.
Узнав о конокрадах, Гэбриэл слегка встревожился, но не так, чтобы очень, и потому, как и ожидала Барр, в Голубую рванул в сопровождении только Иво и Гора. Брат посоветовал ему отправить домой Пепла по реке, баржей: раны на коленях заживают плохо что у людей, что у коней, и даже у полукровок.
– А своровать его все равно будут пытаться. – Заметил он напоследок. – Я и то удивляюсь, как еще ребятня его ни разу не свела покататься. Это просто бич какой-то в Пойме: подростки и их тяга погреть задницу о чужого коня!
– Я еще хочу в «Золотого дракона» заглянуть, глянуть, как там малышня. – Признался Гэбриэл. – В Нэше-то я уверен, а вот его жена…
– Долго не разъезжай. – Посоветовал брат. – Нам собираться в дорогу, не забывай.
С малышней все было прекрасно: Марта обожала девочку и была заботливой мамочкой для обоих мальчиков. Агнес она наряжала, словно большую куклу, девочка была такой ухоженной и чистенькой, что аж светилась вся. У младенца были кормилица и нянька, и мальчик явно поправился с тех пор, как Гэбриэл видел его в последний раз.
– Да-а, – тетешкая его на руках, гордо подтвердила Марта, – мы растем быстро, да, Брюси, да, да?! – И сделала вид, что кусает его в животик. – Ах ты, мой котеночек! Ты мой сладенький сыночек! – Сама Марта тоже изменилась, похорошела, даже помолодела, глаза сияли, и Гэбриэл решил, что она очень даже ничего – даже на его взыскательный вкус.
– А дочечка наша, – Марта послала сияющий взгляд Агнес, которая стеснялась чужого огромного дяди и пряталась от него за стулом, – папина любимка, да, Агнес? Уж как нас папа обожает, когда приедет, прямо с порога: где моя дочечка, где моя Агнес? И Стиви тоже не забывает, мальчик всех дичится еще, строптивый мальчик, но Нэша уважает, хвостиком ходит за ним. Только с сестричкой ссорится все время, даже дерется, я уж его и так, и эдак… Но ничего, воспитаем, жизнь-то у них была страшная, мне Нэш мой рассказывал такое, что прямо слезы на глаза. Очень я за них переживаю. – Прошептала вдруг, взглянув на Гэбриэла полными тревоги глазами. – Неспокойно нынче в Пойме, и Нэш сильно прижимает злодеев, как бы не отыгрались на детках! Ох, как я боюсь!
– Я распорядился, в «Гнезде ласточки» о вас знают. – Сказал Гэбриэл. – Если что, бегите туда и запирайтесь, там пустят и защитят. У них голуби почтовые есть, в Хефлинуэлл мигом доставят весточку, если нужно будет.
– Спасибо. – Кивнула Марта. – Даст Бог, все будет хорошо, но если что, спасибо, в замке-то, поди, безопаснее. Отобедаете, ваше сиятельство?
– Спасибо, но меня на обед в «Гнезде ласточки» ждут. В другой раз. – Гэбриэл поцеловал младенца, мельком подумав о ребенке Марии – скоро он сможет поцеловать и его. Уже осенью… Ведя под уздцы своего гнедого Смирного на деревянный мост, ведущий в замок, Гэбриэл огляделся. Он совсем забыл, что такое осень. Смутно помнилось, что листва становится желтой и красной, и опадает. Вспоминались вороха листьев, в которые они, мальчишки, падали с разбегу, стараясь как можно больше поднять в воздух. Дожди на плоскогорье, где находилась его ферма, шли, начиная с середины августа и до середины ноября, почти постоянно, и им приходилось сидеть дома. Сырой прохладный воздух, врывающийся в душное помещение, когда открывалась тяжелая дверь… Грибы в овраге, которые им велела собирать Мамаша. И кленовые листья, которые ему, мальчишке, полуэльфу, чуткому к красоте, казались чем-то нереально прекрасным, огромные, больше его ладони, красные, желтые, багряные… Что еще красивого, кроме лошадей и далеких гор, он видел там?.. «Я больше не пленник. – Напомнил он себе, ощутив эхо прежнего дикого восторга. – Я никогда уже не стану пленником. И весь мир – мой».
– Не могу здесь бывать. – Признался скованно Иво. – Сразу вспоминается Гретель. Она была моей первой девушкой, я имею в виду, на воле. Она мне открыла новый мир, отношения новые открыла, я не могу ее забыть.
– Вот и не забывай. – Посоветовал Гэбриэл. – В церкви молись о ней, свечки там, все такое. И вспоминай, какая она была живая и красивая. Красивая хоть была-то?
– Да. – Прошептал Иво, с тоской глядя на дубы вокруг «Золотого дракона». – Красивая…
– Понятно.
– И добрая. И веселая. – Иво резко отвернулся, смаргивая слезы, выступившие на глаза. – Я тогда как бы забыл о ней, столько всего нового, заманчивого, захватывающего… А она ждала меня. Я все думал: как-нибудь потом… А оказалось: никогда.
«Это хорошо, – С внезапной болью подумал Гэбриэл, – что это худшее, что тебя мучает. Когда я вспоминаю девчонок, которые прошли через меня в Садах Мечты, мне есть, от чего зубы-то стиснуть».
Но вслух не стал ничего говорить. Только положил руку на плечо своего оруженосца, и так они и вошли в замок.
Переночевали в «Гнезде ласточки» и на рассвете выехали, надеясь вернуться в Хефлинуэлл уже ночью. В этом было преимущество путешествия малым числом и верхами: со свитой пришлось бы добираться до Гранствилла дня три. Соотечественники Хлорингов никогда и никуда не спешили, жили неторопливо и размеренно, в путь собирались подолгу, путешествовали и того дольше. И, что удивительно, почти никогда и никуда не опаздывали.
В Разъезжем решили не задерживаться. Малышей-полукровок уже переправили в Ригстаун, и делать здесь Гэбриэлу было особенно нечего. Гэбриэл, конечно, заметил коней и слуг какого-то знатного и богатого господина, который, судя по всему, остановился в самой лучшей гостинице, но не настолько хорошо еще знал геральдику, чтобы понять, что это сам посол-инквизитор, мастер Дрэд. И потому с чистой совестью проехал мимо гостиницы, рассказывая Иво, какие шикарные пряники пекут там, куда они едут. А его армигер был слишком увлечен переглядыванием с двумя молоденькими послушницами, которые строили ему глазки с противоположной стороны улицы. Девушки были в его вкусе, по крайней мере, одна из них, тоненькая, как тростинка, чернобровая и черноволосая, с большими темными глазами. Гэбриэл, мечтавший о пряниках, эти гляделки заметил и фыркнул, но промолчал, хотя очень хотелось ехидно заметить что-нибудь вроде: «Не долго же ты по своей Гретель убивался!». За Разъезжим начались гречишные поля, сады и покосы. Всюду работали люди, мужчины и женщины, девушки и даже дети, все торопились заготовить сено для скота на долгую зиму. В округе уже начали гнать липовый мед, и воздух пах медом и воском. Гэбриэл, придержав коня у придорожной лавчонки, купил за геллер два куска свежих, истекающих светлым медом сот, и дальше они с Иво поехали, наслаждаясь его пряной сладостью.
В Голубой Гэбриэл опять получил кошель пряников, еще теплых, пышных, с пылу-с жару, ароматных. Во дворе, где он ласково похлопывал и поглаживал своего коня, ему рассказали о ночном происшествии. Гэбриэл в какой-то миг глянул на своего пса и перестал слушать. Гор, весь напрягшись, прижав уши и ощерившись, осторожно ступая, крался в тот угол, где Кристине почудился кто-то опасный.
– Погоди… – Гэбриэл остановил Каллена-старшего на полуслове. – Что он учуял?