Справиться с этим оказалось легче, чем ожидалось: оказалось, что Корнелий в этой части Острова никогда не был и дороги не знает. Специально подученные проводники привели «ангельскую милицию» и ее вождя к озеру Зеркальному в месте, где из него вытекала Вопля, в нескольких милях от Торхвилла, где «милиционерам» и пришлось стать на ночь лагерем. Ни эльфиек, ни еще каких грешников и грешниц для показательной расправы здесь не оказалось, только масса водоплавающих птиц, насекомых и мелких зверьков. Корнелий пришел в ярость от разочарования. Он вообще все больше терял способность контролировать себя, его эмоции бушевали и пугали окружающих своей непредсказуемостью и спонтанностью. Ему уже начали чудиться голоса, он начал видеть несуществующих людей, но и это не открывало глаза его адептов. Напротив, они считали, что Корнелий говорит с ангелами и видит бесов, с которым борется, не щадя живота своего. Особенно жалели его бабы. Бедняга, – вздыхали они, – как мучается, как мается, болезный, как же человеку тяжело, бремя такое нести! И истинно святой: ни полюбовницы, ни денег, опрятная белая ряса с черным крестом и черный же шнур вместо пояса, да распятие. Даже спит в шатре на земле! И ест мало… Постится, что ни день.
– Я вам бобровый плюск приготовил, сударь мой Корнелий, с гречневой кашей. – С поклоном поставил перед ним аппетитно пахнущее блюдо Вильям. Бобровые хвосты в Европе того времени почему-то считались не мясом, а рыбой, блюдом исключительно постным. Готовил Вильям отменно, ухитряясь постные блюда, которые соглашался есть Корнелий, сделать вкусными, и попик кухню его оценил и полюбил. Пиво в пост тоже дозволялось, а потому Корнелий без возражений принял блюдо с кашей и бобровым хвостом и принялся есть, запивая еду свежим торхвиллским пивом. И привычно проповедуя и сетуя на то, что Господь не допустил его до бесовских игрищ.
– Силен Зверь. – Энергично работая челюстями, жаловался он молчаливому Вильяму. – Страшно ему, страшно! Последние корчи это его, последние. Мешает он Мне, как умеет… Ибо Я пришел по его грязную душу, похоти и зла исполненную, и истинно говорю тебе: настали последние дни звериные… Какая-то странная приправа у тебя нынче. И чеснока переложил… Но вкусно, вкусно… Грешно наслаждаться, грешен я, может, потому и не удостоил меня Отец мой небесный новой победы? Как думаешь? Не отказаться ли мне и от пищи мирской?..
– Это не приправа. – Тихо и спокойно сказал Вильям. – Это яд.
До Корнелия даже не сразу дошло то, что он услышал. Поперхнувшись, он машинально выплюнул то, что было уже во рту, закашлялся.
– Ты что… – Воскликнул возмущенно. – Шутишь так, или бес тебя попутал?!
– А вот это мы скоро узнаем. – Ответил Вильям так же спокойно, и взглянув ему в глаза, Корнелий увидел там такое, что весь побелел от ужаса. – Я тоже яд принял, сударь Корнелий. Не помнишь ты меня, вижу. Я из Каменки, деревеньки, где ты первый свой костер запалил. Девочку ты там сжег, соседку нашу, с моим внучком не рождённым. А мне ты сказал тогда что, не помнишь ли?..
Корнелий вспоминать не хотел. Он вскочил из-за низкого походного стола и уронил его, пошатнулся. Действовал еще не яд – его страх. Выпучив глаза и захрипев, он уставился на Вильяма, тоже бледного, с капельками пота на лбу, но, в отличие от Корнелия, спокойного.
– Сказал ты мне, – продолжил он, как ни в чем ни бывало, – что Бог на небе разберется. И если она невинна, то она и ее дитя станут ангелами и будут молить Бога о нас. Так что не стоит бояться, сударь. Если ты свят, и невинен, то станешь ангелом и будешь молиться о нас, грешных. Пусть Господь нас и рассудит сегодня. Долго я ждал этого часа. Готовить научился, в обозе твоем ходил. Видел, что в Брэдрике ты сделал. Знаю, что хочешь делать дальше. Если ты прав, Господь о тебе позаботится. Вот сегодня мы с тобой перед Ним встанем оба, и все узнаем.
Корнелий умер даже не от яда, а от сердечного приступа, случившегося от страха перед ядом. Вильям умер позднее. Его обнаружили у тела Корнелия еще живым. Он не отрицал, что отравил его, и осиротевшие корнелиты накинулись на умирающего в ярости и остервенении. Так же, как он сам со старшим сыном забил когда-то своего соседа… И умер Вильям в Великую Ночь с огромным облегчением в сердце, с чувством сполна оплаченного долга.
Фиби не могла ни есть, ни спать. Шок заморозил ее изнутри, и она ложилась в постель, но спать не могла. Думала о матери и отце, о брате и сестре, и молилась о них про себя. А днем усердно трудилась над гобеленом, который совсем недавно был для нее символом невыносимости и никчемности существования замужней женщины. Гирст требовал, чтобы она присутствовала на трапезах за общим столом, демонстрируя оставшимся слугам, что жива, здорова и даже не пленница. Фиби сидела, иногда пила, но не ела. И это была не демонстрация – она в самом деле не хотела. Не могла. Гирст благоразумно ее ни к чему не принуждал. Он понимал, что начало их отношений вышло роковым, и понимал, что насилием только все ухудшит. Девчонка в таком состоянии, что сама себя уморит или руки на себя наложит, а он все еще не нашел ее сестру и брата! Вдобавок, стало известно, что здесь гостили друзья Гарри Еннера, Кирнан Бергквист, что само по себе было скверно, и Марк Эльдебринк, а это было уже хуже некуда. Если папаша Марка, герцог Анвалонский, Бешеный Зубр, как его звали на Севере, узнает, что Гирст хоть как-то, хоть чем-то, повредил одному из его сыновей, то его и брак с Фиби не спасет, и даже в Северной Звезде он не отсидится. Всех троих мальчишек следовало убрать, и не просто убрать, а бесследно, тайно, на куски и в море, акулам и касаткам, так, чтобы и следов не осталось. Но прежде их следовало найти! Казалось бы, на фоне таких проблем, что ему была эта девушка?.. Но Гирст, каждый день созерцая это прекрасное лицо, нежное и гордое, эти волосы, прекраснее и нежнее всякого самого дорогого шелка, эти руки и шею, испытывал сильнейшее желание обладать ею, и не просто в постели, а полностью: и телом ее, и душой, и сердцем. Но сначала девочку следовало вырвать из апатии, в которую ее погрузило все случившееся. Как Гирст корил себя за то, что дал ей увидеть смерть матери! И вообще, все следовало сделать не так… Но как?! Задумка его была гениальна: ему нужно было убить Гарри и свалить убийство на Еноха, а он стал бы спасителем и защитником осиротевших женщин. Но Гарри не было, а без убийства было никак, и Гирст решил убить леди Луизу… Какие демоны подшутили над ним так злобно?! Оглядываясь назад, Гирст не видел, что он мог бы сделать иначе. Без убийства было никак не обойтись, иначе вся эта сложная, многоходовая интрига обернулась бы пшиком. Приехали в Северную Звезду, сообщили бы о смерти ярла, и подались обратно, облизнувшись на неприступный по-прежнему замок. И все?! Можно было бы дождаться Гарри, но теперь он знал, что тот приехал бы не один, а с друзьями. Так что – ничегошеньки бы не вышло! И так скверно, что, вместе с людьми Еннеров они, оказывается, положили и людей Эльдебринка, и Бергквиста, так что иначе, чем убийством их всех троих, уже не обойтись… Но Рон Гирст давно уже понял: никогда не получается именно так, как было задумано, всегда случается нечто, что портит безупречную конструкцию, человеческий фактор, будь он неладен! Но если бы Фиби не вбежала в приемную в самый неподходящий момент, было бы лучше для нее самой в первую очередь.
– Я тебя понимаю. – Говорил он, сидя подле нее. – Ты не желаешь этого даже допустить, но мне в самом деле страшно жаль, что так вышло. Я не знал твоих родителей, они для меня были лишь средствами для достижения моей цели… Так устроена жизнь. Мы своей судьбы не выбираем. Я родился бастардом; хуже того – отец мой, Антон Бергстрем, взял мою мать силой, и она меня с рождения ненавидела. Придушить в колыбели пыталась, потом обварить кипятком. Я, помню, маленьким совсем был, и все время пытался ее задобрить. Била она меня смертным боем, колотила порой так, что ребра трещали, и ломались – было и такое. Нос у меня не в битве перебит, мамаша это меня. А я все одно любил ее. Мне все казалось, что я что-то такое сделаю, и она меня полюбит… Разве ж я понимал, что это бесполезно?.. А она в один день взяла, и отвела меня к отцу. Он тогда приехал к нам в Ейсбург, и она вывела меня на дорогу перед его конем, толкнула, и сказала: «Забирай выблядка своего, или убей, мне все равно. Иначе я сама его убью, Богом клянусь». Забрал он меня, поселил у каких-то людей в Элиоте. Вроде и не бросил… Но и не до меня ему было. Но перед ним мне выслужиться удалось-таки, ненависти ко мне у него не было. Впрочем, любви – тоже. Он меня так и не признал, официально я внебрачный сын его приятеля, Брюса Гирста. Но использовать не отказывается. Только я своего папочку знаю, как облупленного. Он как был тварью, так и остался, и мать моя – не единственная его жертва, разве что ей повезло – он ей только живот приделал. Другие за его забавы жизнью расплачиваются, и смерть их легкой не бывает. Тебе это дико слышать, а он и мальчишками не брезгует. А с виду такой святоша и благородный господин, что куда бежать!.. – Рон Гирст усмехнулся, отпивая вино. – Он меня использует и выбросит, как ветошь ненужную. И час этот все ближе, Фиби. Я чую, что дни мои сочтены – на службе у папаши я слишком сильно замазался, и все свои грехи он на меня спишет, как пить дать. И похищение девушек, и покалеченных мальчишек, и убитых врагов… Все это повиснет на мне, уже висит. Чтобы ты знала, он приказал тебя убить, а сестру твою доставить к нему. Я останусь виновным во всем, а его сынок и он сам – спасителями младшей дочери ярла. Она станет их подопечной, а замок ваш отойдет к его сыну, такому же ублюдку, как и он сам; он же и сестрой твоей будет распоряжаться. Но я рассудил иначе. – Он со стуком поставил пустой бокал на стол. – Я женюсь на тебе, и сам стану господином Северной Звезды и феода Еннеров. Только так я и сам спасусь, и тебя с твоей сестрой уберегу. С твоим мужем он ничегошеньки сделать не сможет. Я формально ему даже не сын. Я ему – никто. И он мне – тоже. Я жить хотел, девушка. Так вышло, что на моем пути твоя семья оказалась, так вышло, зла я на вас не держал, я за жизнь боролся! Никогда никто не любил меня и не жалел, я не знаю, что это такое. Знаю, матери ты мне не простишь. Я сам матери не знал, но пытаюсь понять, что это значит: любви материнской знать и лишиться. Прощения не прошу, волк и тварь я по крови своей и образу жизни, что есть, то есть. Не в кого мне быть благородным и жалостливым. Но мужем тебе буду хорошим. Клянусь, тебя и сестру пальцем не трону, слова поперек не скажу. Будешь госпожой моего дома и моей жизни, все будет по слову твоему. Я мог бы и силой, но не стану. Как ты захочешь, так и будет. Сегодня Великая Ночь, ты знаешь это?.. Великой Ночью клянусь, что все, что я сказал – истинная правда. С ответом не тороплю, думай.
– Мой брат жив? – Раздался вдруг тихий голос. Гирст дрогнул, сердце радостно забилось: это был первый звук, который он услышал от красавицы.
– Нет. – Ответил он, не колеблясь. Скажи: жив, – и последует просьба оставить его в живых, а Гирст не мог этого пообещать. – Прости. Иначе нельзя было.
Последовала тишина… И вдруг:
– Я выйду за тебя. Если найдешь сестру и привезешь сюда, живую и здоровую.
На побережье в районе Саи, как и по всему Эльфийскому берегу, праздновали Великую Ночь Старшие народы Острова. Но не все. По приказу Наместника, Дорэйна Ол Таэр, людям и большинству эльфов известному, как Тис, отборная тысяча эльфийских бойцов ждала в холмах там, где, по их предположениям, должны были вторгнуться на эльфийскую территорию корнелиты под предводительством сумасшедшего жреца. И хоть луна плясала и звала, а кровь кипела, эльфы ждали почти неподвижно, вслушиваясь в голоса ночи. Сам Тис, в сопровождении своей вечной тени, брата Гикори, объезжал то и дело холмы верхом на своем рыжем, как пламя, эльфийском жеребце, и, въехав на самый высокий холм, вглядывался в мерцающие под луной просторы Зеркального Озера. Что такое одна ночь для вечного?.. Ничто. Тис прикрыл глаза. Ожидание пронизывало его и весь Остров насквозь, рождая дрожь предвкушения. Гикори упрекал его в том, что Тис не спешит встретиться с Сетантой и узнать виновного в смерти любимой сестры, чтобы покарать его… Он не понимает – даже он! – что Тису все равно, кто ИМЕННО из дайкинов виновен. Он уничтожит ВСЕХ.
Луна была против его планов. Она спорила, мягко упрекала, звала любить. Звала присоединиться к своему танцу, обещала, что сегодня, в ее ночь, он не дождется боя, не обагрит мечи кровью. Но после того, как сестра покинула его, уйдя к человеку, чтобы родить ему детей и умереть из-за них, Тис не ходил к воде во время празднования полнолуний, не мог… Кровь Лары требовала мести и справедливости, и Тис поклялся себе, что не подумает о себе и не подумает ни о любви, ни о радости, пока либо не случится чудо и Лара не вернется к нему, либо на этом Острове не останется ни одного дайкина. И второе казалось ему куда реальнее.
А ночь была прекрасна, как никогда. Луна сияла, расстилая по воде Зеркального лунную дорожку, в которой плясали ундины и ниссе, пели потусторонними голосами, звучали дудочки и свирели, озеро дышало страстью и негой. Плясали и плавали повсюду холодные эльфийские огни, ради праздника разноцветные, большие и крохотные, роились, танцевали… Тис ждал. Ему нужно было это нападение! Такое откровенное кощунство в священную ночь даже его врагов, дайкинов, разделит как минимум, на два лагеря, поссорит друг с другом, а он воспользуется этим, чтобы сделать войну короткой и выгодной для эльфов.
Уже светало, и хмельная плясовая музыка сменилась нежной и умиротворенной. Гикори подъехал к Тису на пританцовывающей каурой кобыле, сказал:
– Они не придут. И среди дайкинов есть не такие уж и глупые, они остановили этого безумца.
– Да. – Тис устремил взгляд вперед, за Зеркальное, туда, где, прямо напротив, находилось устье Вопли. – Они там. Здесь они смогут быть не ранее, чем через пять дней, при их скорости передвижения. Через Каяну им не перейти, придется идти в обход. Но даже теперь их присутствие отравляет воздух и мешает торжеству!
– Верно. – Гикори тоже устремил взгляд за Зеркальное. Там был Дуэ Альвалар, прекрасные земли эльфов, самые благие и щедрые на Острове. Земли, которые Лаэд Ол Таэр, известный людям, как Кину, подарил Карлу Хлорингу… Теперь там царят неразбериха, жадность, скотство, убийства, нищета и разврат: обычные спутники большого скопища людей. И красота и щедрость земли, на которой они живут, ничего для них не значит, они изо всех сил стараются отгородиться от нее камнем, мертвым деревом, стеклом и цементом, старательно гадят на нее, льют помои и забрасывают мусором. Болеют от этого, но не прекращают гадить, и лишь сетуют на своего странного Бога, которому приписывают собственные предвзятость и глупость. И в то же время, ненавидя и загаживая землю, они не могут успокоиться, пока не захватят, не поработят, не изуродуют и не загадят как можно больше!.. Тис усмехнулся криво:
– Жаль. Так было бы лучше для них же… Быстрая смерть – это благо.
– Неужели ты не хочешь увидеться с сыном Лары? – Вдруг спросил Гикори.
– Я уже виделся с сыном Лары. – Отрезал Тис. – Предвзятым, нетерпеливым, охваченным гневом и детской обидой. Я даже хотел наладить с сыном Лары отношения… Ты забыл, что он ответил?..
– Может, все-таки признаешь, что причины гневаться у него все-таки были?..
– У него было время понять нас.
– А что сказала бы сама Лара, узнай она, что…
– Лара, – быстро обернулся к нему Тис, глаза его вспыхнули красным, – никогда и ничего уже не скажет и ни о чем не узнает! Потому, что родила этих мальчишек от их отца!!! Они виновны так же, как и все остальные!!! Если бы она осталась со мной, она до сих пор была бы жива!!! – Он почти кричал. – Поэтому не говори мне о том, что было бы, если б!!! Я знаю, что она сказала бы – я знаю мою сестру!!! Но ее глупые идеи привели ее к гибели, а нас – к вечной тоске по ней!!! – Он пустил легкого и горячего, как огонь, коня нереальных стати и красоты, с которой из пород, выведенных людьми, сравнился бы разве что ахалтекинец, вниз с холма. Эльфы, ожидавшие его, прекратили тихие разговоры и выпрямились, ожидая.
– Коэн! – Бросил он, пролетая мимо, и они тоже вскакивали в седла, выстраиваясь в эльфийскую цепь, чтобы следовать за своим Правителем. Рассвело, над Зеркальным появились чайки и лебеди, огласившие воздух своими серебряными горнами. Эльфы исчезли, быстрые, как тени, оставив ложбину между холмами почти нетронутой, такой же, какой она была бы после стада оленей, например, но никак не после большого вооруженного отряда. Корнелий и его последователи, да почти никто в Нордланде из тех, кто рвался воевать с эльфами, не думал и не брал в расчет то, что эти бойцы были не потомками тех, кто воевал с драконами и с их собственными предками во время Десятилетней войны – это были Те Самые эльфы, которые выжили в драконьем огне и вырезали человеческие замки и города до последнего младенца. Для них эта война случилась совсем недавно, они прекрасно ее помнили, и о том, как воевать с людьми, не забыли. Да и не простили ничего; сердца их не смягчились и не перестали презирать и ненавидеть людей. В них еще жива была память и о погибших от человеческого оружия, и о преданных и загубленных. Они помнили, как Артур Хлоринг выкупал пленных эльфов и отправлял на кораблях в Лисс, взяв с них клятву не воевать с людьми, а подкупленные шкиперы этих судов топили эльфов в море. Они еще помнили Серебряную Алу, перебитую по приказу преступной королевы Алисандры, лучших из эльфов, Древнюю и славную кровь. Они хотели этой войны куда сильнее людей, но, в отличие от них, готовились к ней дольше и основательнее. На Эльфийском побережье, которое алчным взорам людей виделось почему-то свободным, неукрепленным и беспечным, давно были возведены укрепления и ловушки, сторожевые вышки и потаенные рвы, заполненные горючими смесями и ожидающие своего часа. А сами эльфы, почему-то представляющиеся людям слишком изнеженными, склонными к пению своих эльфийских песенок и игре на всяческих арфах, но не к бою, были бойцами, закаленными в битвах тысячелетней давности и вооруженными в сто крат лучше своих врагов.
Мария нашла Гарета на рассвете, на берегу Ригины, стоявшим неподвижно и задумчиво смотревшим на реку. Услышав ее шаги, он повернулся, глянул и улыбнулся ласково, но Мария видела в его глазах какую-то затаенную боль. Она прямо-таки слышала, как он таким же, как у Гэбриэла, голосом и теми же самыми словами убеждает ее, что она ни при чем, дело не в ней. Но Мария знала, видела, что и застывшее отчаяние в темно-серых глазах Гэбриэла, и эта тихая боль в синих глазах Гарета именно из-за нее. Она, как раз, очень даже при чем, но почему, что с нею не так – Мария не понимала, не понимала!.. Но она должна была понять! И исправить что-то, пока не поздно.
– Не говорите мне, что дело не во мне. – Произнесла девушка требовательно. – Что я ни при чем, что все дело в каких-то ваших личных недоразумениях. Может быть, и так, но я замешана в этом и знаю это!
– Может, и так. – Согласился Гарет. – Но есть вещи… которые должны оставаться невысказанными.
– Почему?
– Почему? – Гарет отвернулся, и опять стал смотреть на реку. – Попробуй представить ситуацию… выдуманную, но как будто реальную. Как в книге. Ну, к примеру, есть мужчина и женщина, и он любит ее, а она его – нет. Но у нее благородное сердце, и когда мужчина признается ей в любви и добавляет, что ему осталось совсем недолго, он умирает от какой-то страшной болезни, – она из жалости остается с ним, хотя ее сердце принадлежит другому, и она глубоко несчастна. Это та ситуация, когда мужчине лучше было промолчать.
– Лучше для нее. – Уточнила Мария. Он кивнул.
– И для кого лучше ваше теперешнее молчание?..
– Для всех. Представь еще одну ситуацию. Двое близких людей… И один виноват перед вторым, но думает, что это тайна. Второй знает о ней, но тоже молчит, помогая первому хранить эту тайну. Потому, что если молчание будет нарушено, они никогда не станут прежними, их отношения навеки испортятся, явный грех встанет между ними навсегда. Понимаешь?
– Да. И какая из двух… ситуаций, – Мария старательно выговорила непривычное слово, – больше похожа на нашу?
– Обе. Хотя вторая – больше.
– А ваш общий грех – это я? – Спросила Мария, и у Гарета больно дернулось сердце. Он покачал головой.
– Ты – не грех, Мария, ты – чудо. Ты сама не понимаешь, какое ты чудо!
– Я не понимаю! – Чуть не плача, взмолилась она. – Я вижу, что виновна в чем-то, но в чем – не пойму! Зачем вы со мною так?!
– Это мы виновны! – Воскликнул Гарет. – Понимаешь?! Мы – виновны! Друг перед другом, перед тобой, перед невестой моего брата… А ты… ты женщина. Прекрасная женщина, вот в чем проблема.
– Как Гиневра? – Спросила Мария, подумав.
– В некотором смысле – да. – Засмеялся Гарет. – Но Артуру было проще – Ланцелот не был его братом-близнецом.
– А почему, – гордо вскинув голову, спросила Мария еще, – вы думаете, что Артур – вы? Может, все как раз наоборот?..
– А в нашем с Гэйбом случае, – помолчав, и начав усердно отковыривать из песка крупную гальку носком сапога, сказал Гарет, – это не важно. Кто из нас кто. Нам обоим от наших проблем одинаково.
Они замолчали, не зная, что сказать еще. Мария только подумала об этом, а Гарет озвучил ее мысль:
– Вот видишь?.. Есть вещи, которые должны оставаться невысказанными. Чтобы всем заинтересованным сторонам не приходилось потом вот так молчать, и думать о том, как быть и как смотреть в глаза друг другу дальше.
– Вы могли бы спросить меня. – Вдруг сказала Мария. – Вы, оба. Может, на самом деле вам обоим не из-за чего переживать, а вы огород городите на пустом месте?! – Повернулась и пошла обратно.
– Полу…чил?! – Гарет ударом сапога выбил-таки упрямую гальку из ее песчаного гнезда, поднял и запустил в воду со всей силы. Почти тут же из воды высунулся сердитый ниссе и погрозил полуэльфу перепончатым кулачком, сердито что-то проскрипев своим лягушачьим голоском.
– Тебя еще не хватало! – Выругался Гарет, и ниссе, забулькав и квакнув, нырнул, а Гарета с ног до головы окатила невесть откуда поднявшаяся речная волна.
Мария шла, нет, летела, почти не видя тропинки под ногами, пылая от обиды и злости. Так вот в чем дело! Они ее поделить между собой не могут, словно она – вещь, приз какой-то! И им самим и решать, чья она есть и будет! Все встало на свои места: и слова и поведение Гэбриэла, и взгляды Гарета, и даже бдительность Ганса. И этот – туда же! Так значит… – Мария запыхалась, взлетев на гору, остановилась на ровной лужайке со старой березой посреди, нижние ветви которой были увешаны эльфийскими шнурками с бусинами, перышками и раковинами, – что бы Гэбриэл ни говорил про свободную эльфийскую девушку, на самом деле она по-прежнему чья-то собственность, судьбу которой они собираются решать промеж собой?! Прислонилась спиной к стволу дерева, чтобы отдышаться и успокоиться. И Сады Мечты померещились ей сквозь окружающую красоту, словно сквозь прекрасное лицо проглянул голый череп. И Мария не знала даже, что хуже: глумливые слова и поступки Доктора, или поведение братьев, которые позволили ей пребывать в плену прекрасных иллюзий, в то же время считая ее все той же вещью… только в этом случае – не для общего пользования, а для единоличного владения!
– Я не вещь! – Сказала Мария, сжала кулаки, и крикнула снова, громко, как можно громче:
– Я не вещь!!!
Гэбриэл просил ее освободиться от Садов Мечты, забыть их?! Она освободится! Она любит их – обоих, очень, сильно, безумно. Одного – как брата, а второго… Второго – как того, чей поцелуй до сих пор пьянит и туманит разум, и заставляет тело млеть в сладкой истоме и просить еще. Но она – не их собственность! Несколько раз вздохнув и сжав и разжав кулаки, Мария отделилась от дерева и пошла к дому.
Гарет, почему-то мокрый, был во дворе, разговаривал со своим итальянцем, Марчелло. Взглянул на нее, и Мария поразилась тому, как раньше не понимала выражения его глаз? Он за нее беспокоился, чувствовал себя виноватым, сердился на себя за это, надеялся, что она успокоилась, и им не придется возвращаться к их нелепому разговору. Воистину – некоторые вещи должны оставаться невысказанными! Но так лучше. Так – лучше. В это Мария верила твердо. Подошла, поздоровалась с Марчелло, и перехватила его взгляд. И этот – восхищается ею, но беспрекословно верен Гарету и не посмеет даже взглянуть на нее более пристально или значительно. Какая пелена была прежде на ее глазах, что она не понимала этого?! Что с нею произошло в эту Великую Ночь, что так раскрыло ей глаза и наделило такой проницательностью?.. А заодно – смутило ее дух и лишило непосредственной радости бытия. Никогда уже ей не быть такой счастливой и безмятежной, как в предыдущие дни.
– Тополек… – Качнулся к ней Гарет.
– Спасибо. – Сказала Мария, улыбнувшись ему. – Спасибо за это имя и за то, что не держите на меня зла.
– За что? – Он пожал плечами. – Ты права: нам с самого начала надо было спросить тебя, а не относиться к тебе, словно к дитю неразумному, которое ничего не понимает и само ничего решить не в силах. Тебе спасибо – за науку.
– Как к ребенку! – Вырвалось у Марии, улыбка расцвела на ее лице, от облегчения даже слезы выступили на глаза. – Боже… какая я дурочка! – Она шлепнула себя по лбу раскрытой ладонью. – Вы знали, что я дурочка-дурочка?! – И, не объясняя своих странных слов и поведения, бросилась к дому. Гарет и Марчелло переглянулись.
– Воля ваша, патрон, – заметил Марчелло, – а когда прекрасная женщина ведет себя, словно немного не в себе, это так привлекательно… А вот если так ведет себя дурнушка или старуха, это поистине жалкое и раздражающее зрелище!
– Да… одной ты скажешь: «Не поскользнись, киска, здесь склизко», а другой: «Куда прешь, гангрена, здесь грязь по колено!». – Поддакнул Матиас, как обычно, гревший уши подле. – Ну, так у нас в Далвегане говорят. Наша бабка моей младшей сестренке говорила: «Пока киска, успевай, пользуйся мужским вниманием и помощью, как станешь гангреной, и простой вежливости не дождешься».
– Еще раз увижу, что вы на нее пялитесь, – сказал Гарет, – или услышу, как ее обсуждаете, особенно в таком тоне – убью обоих. – И пошел к дому вслед за Марией, а его друг и оруженосец переглянулись, и скорчили одинаковые мины, означающие: «Ну, патрон и влип!».
Гэбриэл, в отличие от брата, Великую Ночь провел так, как и положено было провести такую ночь, и утром чувствовал себя слегка хмельным, но при том счастливым, здоровым, благосклонным ко всему живому и неживому, и страшно голодным. Завтракал он у себя, заявив Кевину:
– Я есть хочу… нет: я ЖРАТЬ хочу! И буду обжираться у себя. Армигер мой еще не появился?
– В замке его еще нет, милорд.
– В Эльфийском квартале гуляет! – Хмыкнул Гэбриэл. – Надеюсь, эльфийки его там утомят… на какое-то время.
– Это было бы неплохо, милорд. – Заметил Кевин. – Люди в замке и в городе уже на грани.
– Что так? – Гэбриэл, умывшийся, переодевшийся в свежую сорочку, уселся за стол, который Инга и Ким уже уставили закусками. Гэбриэл давно уж узнал, что еда на его столе предназначена отнюдь не ему одному, что недоеденное пойдет оруженосцам, пажам и далее, по убывающей, и больше не старался съесть все до крошки, чтобы не обидеть подающего. И обилие закусок на столе для завтрака его уже не смущало. Даже то, что половину из того, что перед ним поставили, он не любил, и служанки прекрасно это знали. Пусть лопают. В отсутствие брата девочки приуныли, уже не пытаясь привлечь своими прелестями твердолобого графа Валенского. Пусть хоть покушают всласть! Гэбриэл был благосклонен сегодня, как сытый лев. Кевин, заметив это, постарался как-то помягче донести до него претензии к его оруженосцу.
– Мужское население города и окрестностей в ярости, милорд. Ваш армигер что-то такое делает с девицами и молодками, что они, как говорят, всякие стыд и совесть потеряли.
– Сплетни. – Хмыкнул Гэбриэл, уминая великолепный салат из маринованной моркови, огурца, малосольной семги и слегка обжаренного лука, приправленный яблочным уксусом, сладкой горчицей, кунжутом и оливковым маслом.
– По большей части да, милорд. Все это сильно преувеличено. И сам сквайр Иво ничего для этого не делает, он такой, как есть, и проблема в этом.
– И что мне его: кастрировать?
– Некоторые именно этого и требуют. – Усмехнулся Кевин.
– Ага. Щаз-з-з! – Засмеялся Гэбриэл. – Обожаю семгу! И эта-вот штука, – он неопределенно потыкал ложкой в салат, возможно, имея в виду заправку, – тоже ничего такая, смачная.
– Я передам повару вашу похвалу. – Склонил голову Кевин. – Мастер Ракуш придумал этот салат вчера.
– А что касается моего сквайра, – Гэбриэл отодвинул почти пустое блюдо, – так что мне с ним делать? Только убить, но на это я, конечно, не пойду. Проблема в том, что он хорош, зараза, и чертовски хорош! Вот бабье к нему и липнет. Это какой-то идиот конченый придумал, что женщине красота в мужчине не важна. Бабы вообще на все красивенькое и гладенькое падки, что на бирюльки всякие, что на шмотки, что на мужиков.
– Это чистая правда, милорд! – Вздохнул Кевин, не особенно видный из себя.
– Пусть терпят и получше свое бабье воспитывают. А ежели кто попытается его тронуть или там, как-то ему навредить, найду заразу и убью. – Безмятежно поведал Гэбриэл, пальцами ловя в глубокой тарелке симпатичный крепенький соленый груздь. Соленые с чесночком грибы тоже были приправлены оливковым маслом, и изящно извлекать их из тарелки умели, пожалуй, только его высочество, Алиса да Альберт Ван Хармен. Гэбриэл, конечно, уже более-менее пообтесался и не свинячил за столом так, как прежде, но все равно, до ловкости и опрятности брата и отца ему было далеко. Потому на такие блюда он решался только у себя, где его видели лишь служанки, Кевин да, в крайнем случае, брат и Иво.
На это Кевин не нашелся, что сказать. В то, что Гэбриэл Хлоринг убьет, коли пригрозил, свято верила теперь вся Пойма. Тандем «добрый и злой брат» заработал в считанные дни. Гарет постепенно перенимал репутацию своего отца, как правитель справедливый, добрый, веселый и склонный к милосердию, но при нем всегда находился его брат-близнец, суровый, неотесанный, не стесняющийся грубого словца и всегда готовый применить силу. Так что с него и взять: бандит же! Зато отважный и лихой, убийца вампирши и дракона, а теперь еще – как лесной пожар, распространялась по Пойме и выплескивалась за его пределы история, – и спаситель детей от злобной ведьмы. Стараниями братьев и нанятых Марчелло людей: бардов, странствующих коробейников и паломников, – слава Барр, или матери Августы, тоже расползалась по Острову. Именно она была виновна в смерти герцогини Лары Ол Таэр, именно она пыталась очернить графа Валенского, придумывая и распространяя про него гнусные сплетни, вдобавок, крала детей, повелевала нежитью и нечистью и превращала дохлых крыс в чудовищ-каргов. И про объявленную братьями награду за ее голову тоже говорили много и увлеченно. И эти разговоры постепенно тоже делали свое дело: в Пойме те, кто пытался повторить сплетню о содомии графа Валенского, тут же подозревались в связях с Барр и сдавались страже. В Южные Пустоши Гэбриэл решил отправить Лодо с непростой миссией: приготовить почву для переговоров с его могущественными врагами, но главное: выручить из Садов Мечты оставшихся там детей. Убийства гостей Садов Мечты должны были заставить их засуетиться и попытаться как-то исправить ситуацию. Сегодня Гэбриэл собирался поговорить с отцом и кардиналом насчет Междуречья, потом поехать к брату и обсудить все с ним. Потому особенно за завтраком он не рассиживался: дел на день у него было запланировано невпроворот. А еще нужно навестить с утра дочь и Алису не забыть, Солнышко у него такое обидчивое! Ночь была прекрасной, как давно уже не было, и нужно удержать как-то это настроение, это единение, и не скатиться опять к скандалам и ревности… Намерения у Алисы всегда были прекрасными и правильными, да и у него тоже, честно-то сказать. И как, при этой готовности любить, понимать и прощать, у них до оскорблений и крика доходило, Гэбриэл и сам сообразить не мог. Но ведь доходило же!