В устьях и в море
TextКонторщикъ остановился у конторки и, отперевъ дверь, вошелъ туда. Помѣщеніе оказалось маленькою комнатою, могущею вмѣстить пять, шесть человѣкъ. Она была съ однимъ окномъ, выходящимъ на приплотокъ, у котораго помѣщался небольшой столъ, обтянутый дешевою черною клеенкой; двѣ другія стѣны были заняты чѣмъ-то въ родѣ узкихъ наръ, въ четвертой находилась дверь. Все было изъ стараго потемнѣвшаго сосноваго лѣса. Въ переднемъ углу темнѣлъ образъ Николая чудотворца, по столу аккуратно были разложены книги, бумаги, карандашъ и перья, сургучъ и линейка. Старые счеты, съ засиженными мухами костяшками, придавливали бумагу. Конторка служила для записыванія принятой отъ ловцовъ и отъ неводовъ рыбы.
Вошедшій положилъ книгу на столъ; туча мухъ поднялась съ чернильницы и съ жужжаньемъ стала биться въ тусклое оконце. Онъ отодвинулъ стулъ, сѣлъ къ столу и началъ перелистывать какую-то засаленную отъ частаго употребленія тетрадь. Прошло минутъ десять, кромѣ щелканья костяшекъ и жужжанья мухъ, бившихся въ стекло, ничего не было слышно.
– Что это у тебя гири-то раскладаны, послышался на плоту недовольный голосъ надзирателя, пройдти негдѣ! Этого было довольно, чтобы нарушить тишину. – Максимычъ былъ заведенъ. Лебедевъ вошелъ въ контору и опустился на нары, около стола.
– Митя, у тебя бумаги готовы-ли? Въ городъ (Астрахань) посылаю.
– Готовы, Ѳедоръ Петровичъ. Недѣльная вѣдомость только, да мигомъ составлю. Когда побѣгутъ (пойдетъ лодка)?
– Къ вечеру управимся, чай?! Кстати и нынѣшній привозъ сообщимъ. Пошли-ка Елисѣева.
– Какъ же, развѣ не Бекъ-бергенька пойдетъ? Онъ сбирался, кажется.
– Нѣтъ, нѣтъ… Куда къ лѣшему такую дуру? Онъ подъ малосолъ. Тутъ скорую посуду[15] надо, икру кстати положимъ. Пошли-ка!
Митя всталъ и вскорѣ вернулся, сопровождаемый кормщикомъ Елисѣевымъ, Вошедшій поклонился.
– Павелъ, ты грузиться будешь, кусокъ[16] (кружокъ) велятъ выслать. Подводись и грузитесь.
Елисѣевъ былъ плотный мужчина средняго роста, съ лицомъ, тронутымъ оспою, но добрымъ и смышленымъ. Легкая старая стеганка[17] и холстовые шаровары, испачканные смолою, показывали, что кормщикъ не былъ бѣлоручкою и явился съ работы.
– Къ которымъ дверямъ подводиться[18] будемъ, къ боковымъ чтоль? а то здѣсь помѣшаешь – съ переборки[19] придутъ.
– Подводись къ боковымъ, что ли. Да не мѣшкайте, пусть возятъ.[20] Можетъ попутный зайдетъ (вѣтеръ); держать не будемъ. Скажи солельщику, чтобы багрили, я вчера еще наказывалъ.
– Сколько ее будетъ, рыбы-то?
– Семьсотъ пудовъ, малость меньше; какъ разъ на твою посуду. Икру еще поставимъ, боченковъ пять, шесть.
Кормщикъ вышелъ. Митя хлопалъ счетами и выписывалъ что-то изъ журнала, повидимому, составляя недѣльную вѣдомость. Надзиратель посидѣлъ. посидѣлъ и вышелъ на плотъ. Близъ конторки висѣли большіе вѣсы, коромысла которыхъ склонились на одну сторону, потому что одна доска (скала, по здѣшнему) была задавлена гирями, а другая поднялась въ пространствѣ. Гири были подъ хрипѣнье Максимыча уже собраны.
Ѳедоръ Петровичъ походилъ по длинному плоту, заглянулъ въ икорную и клеевую и вошелъ на приплотокъ въ прорану.
Не смотря на конецъ августа, солнце начинало пригрѣвать. Слѣва, со стороны моря, въ камышахъ бѣлѣлъ парусъ, едва подвигавшійся по направленію въ ватагѣ. Вѣтра почти не было, только, по временамъ, проходило чуть замѣтное движеніе въ воздухѣ и темнѣла, чуть рябя, вода.
– Съ переборки, кивнулъ Ѳедоръ Петровичъ на показавшійся парусъ.
– Чѣмъ идетъ? и вѣтра-то вовсе нѣтъ, замѣтилъ какъ бы про себя, сопровождавшій надзирателя, Максимычъ.
– Суются[21], чай, теперь; а море не черни[22] – все дышетъ.
– Вѣстимо, не за камышомъ – не заститъ.
– Здѣсь, вишь, парусъ-отъ, – не набираетъ, почесть, – нѣтъ нѣтъ и повиснетъ…. Ишь ты!
Не смотря на это, лодка подползала ближе и ближе и, наконецъ, вывернулась изъ-за густаго вихра камыша и стала видима вся – и парусъ, и корпусъ.
– Чья?
– Ильенкова похоже, онъ, кажись, еще съ вечера побѣжалъ (пошелъ).
Въ это время по плоту загромыхали колеса, и четко отпечатались въ воздухѣ подковы лошади по тяжелому полуплоту. Подъѣхалъ въ приплотку казалакъ[23], остановился, задняя стѣнка верхняго ящика была выдернута балушкою, плоскій ящикъ опрокинулся на ребро, то-есть, сталъ вертикально, и сочные куски башки[24] и махалки бѣлуги посыпались изъ него на полъ. Затѣмъ все приняло свое обычное положеніе, киргизенокъ подъ уздцы повернулъ лошадь и отправился обратно къ выходу.
Лодка подходила къ плоту. Еще минута, парусъ упалъ и ее багромъ притянули въ самому приплотку. Въ ней было двое: русскій и киргизъ. Русскій – ловецъ Ильенковъ, мужчина атлетическаго сложенія, съ густою копною русыхъ волосъ на головѣ и бородѣ, съ сѣрыми плутоватыми глазами, выглядѣлъ бойко и весело. Ему, казалось, лѣтъ подъ сорокъ.
– Ѳедору Петровичу! отозвался онъ изъ лодки, не ломая однако шапки.
– Здорово, Ильенковъ. Что рано?
– Я вѣдь съ вечера, Ѳедоръ Петровичъ.
– Въ ночевку, значитъ? Смотри, братъ, – вѣдь уговорились не ходить.
– Чего мнѣ смотрѣть-то, на кого это? Договорились! Вотъ и жди ихъ…. вишь вѣтеръ-то. У меня порядки[25], знаете, гдѣ.
– Загалдятъ вѣдь!
– А лѣшій съ ними! Боюсь я!
Между тѣмъ, Ильенковъ и киргизъ собрали и подвязали парусъ къ рейку и прибрали въ лодкѣ. О рыбѣ никто и не поминалъ, хотя она бѣлѣла изъ-подъ кожана и запона[26] въ задней части лодки.
Съ приплотка къ водѣ вела деревянная, наклонная плоскость (волокъ), по которой втаскивалась крупная, тяжелая рыба, такъ какъ площадь приплотка болѣе сажени возвышалась надъ уровнемъ прорана. Рядомъ, параллельно съ гладкимъ волокомъ, подъ тѣмъ же наклономъ существовали сходни для народа съ поперечными планками вмѣсто ступеней.
– Давай! обратился къ киргизу Ильенковъ, выскочивъ изъ лодки и стоя на планахъ сходней.
Киргизъ откинулъ кожанъ и запонъ, – зеленовато-бѣлая крупная рыба заблестѣла на солнцѣ,– взялъ темлякъ[27], забагрилъ имъ одну бѣлугу въ зѣвъ и бросилъ конецъ веревки, привязанной къ темляку, Ильенкову. Тотъ, быстро всходя по ступенямъ, выдернулъ рыбу по волоку на приплотокъ къ самымъ дверямъ плота, сбѣжалъ обратно по сходнямъ и бросилъ темлякъ обратно киргизу. Повторилась та же операція. Привезенными оказались три бѣлуги, изъ которыхъ двѣ уже были выпотрошены, какъ икряныя[28] и одна яловая, еще съ признаками жизни. Рыба безпомощно разѣвала и сокращала зѣвъ, задыхаясь въ жидкомъ воздухѣ. За нею послѣдовала выброшенная изъ лодки на приплотокъ севрюга, звонко хряснувшаяся на мостки и должно быть сильно возбужденная ударомъ. Рыба вертѣлась, махалка ея судорожно выгибалась туда и сюда, сама она точно зѣвала, то сокращая, то расширяя зѣвъ, но захватывая вмѣсто воды только непривычный воздухъ и открывая и закрывая заслонки, защищающія жабры.
Въ дверяхъ выхода, сверкая на солнцѣ брюхатымъ рѣзальнымъ ножомъ[29], стоялъ высокій красивый киргизъ-рѣзальщикъ, поводя имъ по мокрому бруску. Мигомъ поднялъ онъ рыбу на плотъ, обернулъ ее спиною вверхъ и рядомъ положилъ башками на деревянную подкладку, башешную доску вершковъ полутора толщиною, чтобы не портить топоромъ пола.