– Смотрите, Шева сидит на унитазе!
Нельзя сказать, что было проявлено жгучее желание поглазеть на меня, и поэтому, когда одна Галя соизволила подойти, я уже соскакивал вниз к своей родимой миске. Я понял, что в попытке помочиться на унитазе нет смысла. Мне очень плохо. В горле пересыхает, но я криком даю знать, что случилось совершенное невыносимое. Оля смотрит, как я пытаюсь сходить, и спрашивает о моих делах. Услышанное её огорчило, стерев с лица последние отпечатки веселья, спровоцированного моим просиживанием на унитазе.
Я прохожу мимо неё и прыгаю на диван. Сворачиваюсь клубочком. Внутри меня всё больше давит. Но я попробую уснуть. А вдруг по пробуждении мне полегчает? Оля с беспокойством смотрит на меня. Она пальцем касается моего носа.
– Да он у него сухой и горячий! – едва не со слезами говорит она Гале, которая тоже начинает переживать. Эх, отошли бы вы и помолчали, чтобы я мог немного поспать… Но, к сожалению, нас, котов, никто не понимает, даже если мы чётко выражаем свои мысли и желания. Говоришь двуногим: «Дай перекусить, а то кусочек курицы в моей миске подозрительно пахнет», а они вместо этого тискают со всей дурью. Но в этот раз меня оставили в покое, уйдя на кухню. Вот и славно; раз в год и палка стреляет.
Нет, и на этот раз сон оказался довольно беспокойным. Я открываю глаза, но, образно говоря, ничего не вижу. В голову давило, внизу болело и горело. Я судорожно глотаю раз за разом. По правую сторону от меня сидит хозяйка и не сдерживает своих слез. Но мне не до её чувств. Хотелось кричать: «Спасите меня, пожалуйста!». И я кричал, добираясь до сухого лотка. Снова пшик. День сурка, ей-богу. Мои страдания казались уже вечными, будто они появились раньше меня.
Проходит несколько часов, наполненных страхом, болью, невиданных мучений, хозяйских причитаний и бесполезных попыток, переваливших за целый десяток. За окном уже темнеет. Хоть где-то что-то меняется, не что у меня. Теперь и спать не представлялось возможным. До этого хоть вздремнуть можно было, теперь всё. Бодрствуй и страдай. Двуногие о чём-то бурно разговаривали, поглядывая на меня. Оля продолжала омывать свои хомячьи бледные щёки солёными слезами, щедро лившихся из её близоруких глаз. Наконец-то они замолкают. Меня бережно укладывают в картонную коробку, стараясь не касаться моего надутого живота, и накрывают плотной тёплой тряпкой. Я не против, ведь питаю слабость к коробкам. Хлебом не корми, но поставь передо мной ящик или положи пакет, и я буду счастлив их оккупировать. Но спокойно полежать мне не дали. Меня в той же коробке вынесли из дома. Ой, нет же у меня сил гулять, ну что за такие глупые существа? Но нет, меня никто не высаживает на траву, как я думал. Мои тихие возмущения остаются неуслышанными. Меня несут всё дальше и дальше от дома. Мимо проносится на всех парах трамвай. Проезжают машины, и иногда проходят люди. Сверху светят фонари, небо полностью покрытое чёрными тучами. Затем я перевожу взгляд и недоуменно смотрю на хозяйку. Затем кричу ей, чтобы она прекратила меня нести, но она не обращает на это должного внимания. Вдобавок на улице очень холодно. Мало мне того, что я едва дышу, так ещё и дрожать должен.
– Шева, мы идём тебя спасать. Ты очень больной. – Соизволила наконец-то сказать хозяйка, продолжая с болью и нежностью смотреть на мою мордочку. Ладно. Не знаю, как это будет выглядеть, но я сам и загораюсь желанием поскорее приблизить тот момент, когда это состояние прекратится. Усталость всё больше накрывала меня, и мои веки опустились. Уши улавливали суетливый шум улиц, а нос жадно вздыхал прохладный воздух.
Путь оказался не таким уж долгим, как я мог предположить. Я не успел вздремнуть, как мы наконец пришли. Какое-то неизвестное место, каким был домик, выкрашенный в жёлтый цвет. Вход – с улицы, куда и выходило и единственное окно. Моё сердце чует неладное ещё на пороге, который вёл в длинный коридор с небольшим рядом одинаковых чёрных стульев. Вот, вижу как один двуногий несёт собаку в переноске, на морде которой написано, что и ей пришлось несладко. Другой сидел на одном из стульев, но уже с котом. Но никто меня не волновал. Меня переполняли не самые положительные эмоции. Ой, как же мне невыносимо! Всё внутри распирает, даже в голове! Дышать очень трудно… В коридоре появляется мужчина в халате и вызывает. Теперь мы сидим одни: я на руках Оли, Галя и Костя рядом. Это старший брат Оли; именно его друг был моим прежним хозяином.
Казалось, сон снова стал мне подвластен, и я уже раскатал губу, как подошла моя очередь. Коробка, стоявшая на полу, снова в руках Оли. Моим глазам предстаёт небольшое помещение с запахом, способного напугать любого пациента. Несколько шкафчиков, стеллажи, умывальник и стол посередине. Металлический и блестящий, отражает всё, даже лампу на потолке. Моё бедное сердце бешено забилось. На какой-то миг я забыл, что весь день ужасно мучаюсь. Что-то подсказывало, что впереди будет только хуже.
Оля тут же отдаёт меня на руки какому-то бородатому двуногому в халате, выходившего ранее вызывать. От него несёт страданиями моих предшественников. Я начинаю шипеть, но он только улыбается.
– На что жалуетесь? – спрашивает он у моих не на шутку встревоженных двуногих. Они все как на духу выкладывают всё про мои несчастья за два дня. Оля придерживает меня и поглаживает по спине. Я же гляжу вниз, не понимая чего ожидать.
Оле приказывают держать меня крепко, и мои глаза устремляются на её страдальческое лицо. Она кивает мне, и я снова перевожу взгляд вниз, но уже на стол, в отражении которого моя измученная морда с навострёнными ушами. И что этот ужасный двуногий начинает делать? Щупать меня, от чего у меня едва глаза не вылезли из орбит. Я кричу, чтобы прекратили! Но все вокруг словно оглохли, только хозяйка пускает сопли. Да, этим она типа помогает! В голове стало сильнее давить. Дышать пришлось не так глубоко, чтобы совсем не окочуриться. Дотошное ощупывание – это цветочки, как позднее я убедился. Ягоды оказались гораздо хлеще. Скользкий холодный стол, явно повидавший на своём веку многое, превратился в пыточное орудие. Мою холку оттягивают назад, и так держат. Я не могу пошевелиться, но вполне шиплю. Как же мне хотелось покоя.
– О боже, что это вонзается мне в задницу? Алло, мне и так больно! – мои страдальческие вопли раздаются эхом.
Оля то ли от усталости, то ли от секундного замешательства не удерживает меня, и я раздираю в клочья её руки. Но вскоре низ каким-то образом немеет, и это принесло иллюзию облегчения. Но на этом хорошее заканчивается. Оле дают чёрные большие рукавицы, уже порядком кем-то порванные. Она надевает их с виноватым видом. Затем она снова берёт меня за передние лапы. Доктор разворачивает меня и что-то делает с моим мочеиспускательным органом. Хоть я не мог толком что-то ощущать ниже пояса, но нос уловил запах, так знакомый мне. В моем теле стала появляться небольшая лёгкость. Однако сказать, что становилось прямо совсем легко – означало бы соврать. А я парень честный!
Затем доктор вытаскивает длинную штуку, которой выжимал мочу в судно. Содержимое эмалированного судна отправляется прямиком в умывальник, и снова оно появляется возле меня. После чего доктор, его помощница и Оля ставят на задние лапы и вытягивают вашего покорного слугу в полный рост. Руки эскулапа начинают давить ниже рёбер! Несмотря на онемение во второй половине тела, я едва не сошёл с ума от боли! Моё горло выдаёт такие рулады, как никогда в жизни. Режущая боль пронзает меня до самых кончиков ушей. Моё шипение, крики, способные посоревноваться с шумом от реактивного самолёта, попытки вырваться из крепких объятий – только усиливало экзекуцию. Оля как-то под влиянием эмоций и усталости опять даёт секундную слабину, и я разрываю эти чертовы рукавицы. Она упускает меня, и я падаю. Задницу я совершенно не чувствовал, но я мог ясно выражать, что с меня хватит. Возле меня стояло судно, уже наполненное с большими камушками. Подо мной растеклась зловонная лужа из крови и мочи. И снова меня возвращают к прежней позе. Не знаю, сколько это длилось, но могу поклясться, что целую вечность!
– Пожалуй, на сегодня с него хватит. – Говорит мой мучитель, в очередной раз убирая судно подальше от глаз моих ошарашенных двуногих. С одной стороны, я обрадовался, что меня перестали терзать, но с другой – завтра опять сюда… Сложно сказать, что хуже: умирать дома от невозможности помочиться или становиться жертвой рвачей. Это как выбирать между гвоздями и иголками на обед насущный. Одного сорта чего-то там, как говорится.
Дома я заметно радуюсь, что наконец-то мне стало немного легче. Даже дававшая знать о себе ноющая боль не могла испортить момент радости. В голову не давит и даже клонит в сон – значит, уже отлично. Помимо боли мне мешали толстые трусы. Я вообще ненавижу, когда на меня напяливают что надо и не надо. Моё шаткое равновесие нарушается, и я начинаю казаться со стороны заядлым пьяницей в фазе активного запоя длиной в месяц. Пытаюсь идти в комнату, но мои задние лапы меня подводят; они будто мне не принадлежали. Падаю на сторону, стоя лишь на передних лапах. Только чудом не заваливаюсь полностью. В передних лапах вся моя оставшаяся энергия. Я не могу поверить, что мне пришлось испытать на своём маленьком тельце. Хуже только… Да нет ничего хуже! Мне всего ничего, но такое ощущение, что жизнь переехала меня вдоль и поперек асфальтоукладчиком раз пять, что уж наверняка. Такое не пожелаешь и самому заядлому врагу.
Я подхожу к одному из кресел. Мой взор устремляется наверх. То, что до недавних пор не представляло для меня большую сложность – стало недостижимой высотой. Как же всё болит, и задние лапы волочатся половой тряпкой. Но зато ничего в голову не давит.
Хорошо, что двуногие обладают хоть каким-то интеллектом, которого им едва хватает на понимание потребностей несчастных безмолвных душ вроде меня. У меня даже голос стал не таким звонким и громким, вместо него выскакивали хриплые мольбы. Меня бережно подхватывают и кладут на злосчастное кресло. О, мягкое родимое местечко. Я упал тут же, потому что силы окончательно покинули меня, а веки неуклонно закрывались. Уснул я моментально, не замечая ни шума ни света. Желанный и недосягаемый за весь прошедший день сон обещал мне принести немного облегчения. Забыть обо всём, что причиняло невыносимые страдания.
На следующий день не стало так уж и хорошо, как ожидалось. Да, внутри меня не распирало, что аж мозг грозился вытечь через уши. Да и задние лапы снова стали мне служить верой и правдой, не то что вчера. Но в горле было сухо, всё внизу отчаянно болело, тошнило от любого движения. Так плохо мне ещё никогда не было. Двуногие смотрят на меня с пристальным вниманием, и их лица выражают напряжённое беспокойство. С самого утра они не спускают с меня глаз. А лучше бы сняли с меня эти чудовищные трусы. В них не пройти ни проехать. Да о чём это я; в них даже повернуться нельзя. Из-за памперсов я представляю собой неуклюжего старика с энурезом. Ещё тот красавчик; ни убавить ни прибавить.
И так весь день. Я терзался на кресле, с лихвой отсыпаясь за прошлый день. Оказывается, не только в еде можно быть ненасытным. Мои попытки между пробуждениями снять памперс сопровождались укорами и тем, что меня держали до тех пор, пока я не успокаивался. В их пользу служило моё бессилие после вчерашней процедуры, и поэтому мне ничего не оставалось другого, как сдаться. Да, никакой из меня варяг.
И вот уже вечер. Двуногие оставили меня наконец-то в покое и скрылись в коридоре. Однако я поторопился радоваться. Оттуда донёсся грохот – это они начали таскать большой мешок. Куча ругательств, тяжёлое дыхание и порывистые движения, которые было сложно не заметить, когда они появлялись в дверном проёме. Они вдвоём так скакали возле того мешка, будто он представлял для них огромную ценность. Как же так? А я? От обиды я отвернулся, авось вздремну немного, потому что наяву я только страдаю.
Но мне спать долго не пришлось. Оля, одетая для улицы прохаживалась вокруг меня. После чего стала укладывать в знакомую коробку, в которой носила меня вчера к извергу. Я с ужасом начинаю подозревать, что меня снова ждёт невыносимые мучения. Пропавшая тошнота вновь стала подступать к моему истерзанному горлу, и я прикладываю большие усилия, чтобы подать молитвенный голос разума. Но черта с два! Я снова в коробке, на улице, где мне холодно. Темно, и хозяйка приговаривает, что надо ходить, мне же во благо. Я прекращаю кричать; но не потому что мне стало стало спокойнее от увещеваний, сколько чтобы приберечь силы на сопротивление дядьке с цепкими ручищами живодёра. Пусть не думает, что попал на беспомощного простака, который не в состоянии заступиться за себя. Жаль, что Оля с готовностью разделяет его методы издевательства надо мной. Но я был слишком слаб, чтобы обижаться на неё. В этот период она для меня не существовала. Был только я и доктор, которого лучше называть садистом.
Меня, как и вчера, не сразу заносят в пыточную. Перед мной там занимались собакой, если верить моему носу, который меня никогда не подводил. Правда, запах смешивался с ужасно пахучими лекарствами, но меня не проведёшь. Надо же, не только мне приходиться страдать. Затем её, лишённую сознания, вынесли в сером одеяле и сразу же на выход. Даже мне стало её немного жаль. Что с ней должно было случиться, что она спит крепким беспробудным сном? А ещё это вселило в мою голову мысль, и что меня ждёт та же участь. Может, сей эскулап с каждым разом изгаляется с нарастающей жестокостью над нами, беззащитными существами? В общем, ничего хорошо я не ждал.
Вот и наступила моя очередь. В тот момент, когда я снова оказался на столе в пыточной, я решил, что лучше умер бы вчера, лишь не терпеть снова эти издевательства! Что ещё из меня можно выдавить? Душу? Эй, Оля! Ты в курсе, что это смахивает на неоправданное живодёрство? Но она виновато отводит взгляд, опуская его вниз. Она снова придерживает меня за передние лапы, чтобы я не дал бегу. Побежишь тут, когда на тебе вот это со вчерашнего дня, – и я посмотрел на памперс. Таки не прощу ей этого. Ни за какую лучшую рыбу в мире, точка!