И утром она стала рано вставать, чему я безмерно рад. Ведь ночью мой желудок успевает переварить абсолютно всё, что было съедено за день, а Галя не даёт мне столько вкусненького, чтобы наесться. И поэтому как вижу тарелку в руках Оли, тут же двигаюсь поближе. Главное, смотреть с широко раскрытыми глазами и при возможности приближать морду к источнику аромата.
– Ну, что ты опять голодный? – спросила что-то глупее, ей-богу. Я мяукаю и нагло лезу головой в миску. – Эн-нет, подожди, я тебе отломаю.
И ломает мне то кусочек куриной отбивной, то печёночных оладьей, то сосиску… Безусловно, я бегом всё это дело уничтожаю. Оля даже не успевает откусить свою долю, как я снова на стрёме. В итоге, она остаётся только с тем, что я не ем. Иногда я могу для вида ещё позасматриваться.
– Я тебе всё отдала, деда. – И мне в морду суётся большая тарелка с неинтересным мне содержимым.
И как же она обижается, когда я не доедал то, что усердно выпрашивал.
– Чтобы я тебе что-то давала!
И всегда она нарушала свою громкую клятву, хотя я постоянно не съедал до конца. Так и жили: я выпрашивал – она давала, я не доедал – она злилась.
***
– Дед, ну куда ты торопишься? – шутливо ругала меня Оля, когда я заскакивал на кровать, которую она не до конца постелила. Мой изумленный взгляд ясно выражал мою мысль, что как раз это она медленно стелит, а не я спешу. Она бережно берет меня и ставит на пол, стараясь успеть закончить приготовление постели как можно скорее. Только она натягивает на одеяло плед для дополнительного тепла, как моя туша снова оказываться на кровати. Для меня это иногда было игрой. – Ну опять ты…
Оля в конце сдаётся и идёт чистить зубы. Не имею должного понятия, зачем ей это делать. Я вот не чищу, и ничего. Правда, что-то изо рта стало немного попахивать. Это я видимо переборщил с распитием бульонов из-под бычков. Один раз за ночь я выхлебал огромную миску, и запил, конечно же, водой из банок. Оля ругалась, что мне дают рыбу. Но никто не обращает на неё внимание, чему я рад. Имею ли я право на старости лет немного поесть в своё удовольствие? Еда должна приносить удовольствие. И никак иначе.
Я сижу посередине кровати, с выжиданием глядя в сторону ванной, где сейчас Оля. Я мог бы и лежа подождать, но как-то не хочется. Затем за чисткой зубов следует мытьё лица и прочее. Иногда я могу и под дверью караулить, чтобы обдать её громким мяуканьем.
– Чёрт, ты меня до инфаркта доведёшь! – замечала она, хватаясь за сердце.
Оля появляется в полутемном помещении, освещаемой только прикроватной лампой.
– Да наконец-то! – говорю я ей, когда она перешагивает через порог. На умытом и намазанном лице царит лёгкая улыбка.
– Что? Хочешь на ножки? Будут тебе ножки. – Приговаривает она, готовясь ко сну. И здесь мне пришлось потомиться. Она никогда не спешила вытягивать ноги. Но это ещё половина беды. Бывало, что ей приспичивало встать чересчур рано. Вот спишь себе такой на тёпленьком и мягком, а тут:
– Шева, мне надо встать. – И не дожидаясь моего разрешения, снимает с ног и кладёт рядом. Я, естественно, никак не могу пребывать в диком восторге от вероломного нарушения идиллического сна. Правда, она всегда старается делать это с заботой и нежностью. Если она думает, что это подсластит пилюлю, то глубоко заблуждается. Но я ничего не говорю и даже лежу так, как меня положили. Оля умела понимать мои потребности. Ещё бы за столько лет и безнадёжный дурак научится.
И всегда, когда она возвращается к позе лежачего тюленя, я обратно вылезаю на ноги. Жаль, что она не лежит так, как мне хотелось бы. Чаще она спит в позе морской звезды, и мне приходится целую вечность выбирать лучший участок. Вот так поставишь лапы на одну из голеней и думаешь…
– Шева, ты мне сосуды передавишь. – Твердит Оля, не меняя позы. Более того, дёргает ногой. Эх, я не могу устоять и наконец-то ложусь кое-как. И наверное, за ночь я могу сменить сотню поз. Но всё равно, ни одна лежанка не сможет заменить эти большие тёплые ноги. Даже своенравные.
***
– Дайте мне воды, – кричу я, шастаясь по ванной. Вода в ведре уже не кажется свежей и вкусной, чтобы удовлетворить мои потребности. То в ванну запрыгну, то в унитаз заглядываю… Не то чтобы я совсем сошёл с ума или мне не меняют воду в банке. Я и сам не знаю, чего ищу. Знаю, что постоянно хочу пить, чего раньше со мной не было, когда достаточно было и воды в банке. Жестокая жажда хватала меня за горло, требуя всё больше и больше жидкости и как можно свежее. Особенно после парочки ночей, когда я втихую выпивал из мисок рыбный бульон. Впору начинать жалеть, что так бездумно ешь неположенное.
Запах изо рта стал слишком зловонным. А возле глаз всё время грязно. Ощущение лёгкости в теле стало очевидным не только для двуногих, но и для меня. Вылизываешься, а язык натыкается на кости и собирает шерсть в избытке. В конце я бросил попытки умыться как следует, потому что самочувствие часто ужасно паршивое.
Утром я не хочу покидать мягкую постель с розовым одеялом. Но Оля стала в последнее время махать дурацкими штуками. Так что и сегодня не стало исключением.
– Дед, ты бы пошёл на другое место. Иначе тебе попадёт по голове.
Ага, разбежался. В итоге я с опаской смотрю, как она машет руками с этими штуками возле моей головы. Оба упрямца в одном месте – это вам не шары гонять. В голову мне не попадает, но голова и без этого будто разваливается. Давно не было дня, когда я уверенно мог сказать, что прекрасно себя чувствую. Я уже и успел забыть, каково оно – не болеть.
Проходит ещё несколько дней, и теперь меня всегда рвёт. Чтобы я не съел: куриное мясо, рыба, говяжья печень. В итоге я бросаю эту бесполезную затею впихивать в себя еду. Уж больно устал от спазмов и раздражения в горле. Хозяйка со слезами на глазах ходит за мной и убирает. Ох, знала бы она, как мне тошно, и я не только про физическое ощущение. На деле, я очень устал. Я не могу ничего. Кажется, моё тщедушное тело выворачивается наизнанку. К Оле я перестал идти спать. Для меня она была слишком беспокойной, и поэтому моей постелью стало кресло. Вот так уткнусь головой в боковушку и дремлю. Так происходит и днём; часы слились лишь затянувшиеся мучения. Усталость не покидала ни на секунду, хотя спал я больше прежнего.
Глубокая ночь, которая снова не одарила меня освобождением от недомогания. Становится только хуже. Куда я иду, и что я делаю – не знаю. Рядом стоит банка с водой, но и её мне не хочется пить. До этого Оля пыталась напоить меня через шприц, и я обречённо глотал, что попадало в глотку. Даже это отнимало у меня последние силы. Так что, я просто нюхаю воду в банке и иду прочь.
Я хочу только одного – освободиться от этого дурного состояния и скакать, как ни в чём не бывало. Спать на ногах, выпрашивать еду, думать о своём кошачьем. В общем, делать то, что делал всю жизнь. Ох, пойду я в туалет что ли.
Не знаю, зачем я пошёл в туалет. Но я лежу в миске и страдаю. Чей-то осторожный топот, и в дверях стоит хозяйка. Как всегда, лицо покраснело и опухло. Перед этим плакала она долго, прежде чем уснула. Сон оказался скоротечным. До меня дошло, что она очень переживает. Я ей кричу: «Помоги», а она подходит и рыдает, осторожно касаясь моей спины с торчащими позвонками и тусклой шерстью.
– Не кричи, пожалуйста, не кричи. – Шепчет она, глядя на меня с ужасом в глазах. Я встаю и иду обратно на подстилку возле входной двери. Хозяйка идёт за мной, и с осторожностью касается теперь уже моей лысеющей головы. – Потерпи, пожалуйста.
Я ничего не отвечаю. Смысл этих слов коварно ускользал. Я смотрел вперёд, ничего не замечая. Слышу тяжёлое дыхание своей двуногой. Моё не в пример тоже не выражало лёгкость.
Меня будто окутывает оцепенением. Я встаю и иду к входным дверям. Оля открывает мне первую, и я пристраиваюсь ко второй, что ведёт в подъезд. Между дверьми лежал туалетный коврик, который мне годился. Наверное, в моих мыканьях просматривалась цель найти место, где мне стало бы легче. Но нет, везде плохо и жёстко.
Встаёт Галя и с ворчанием спрашивает, что происходит. Ей спать не дают, хотя за окном висела тяжёлая мгла. Будто я могу спать. Я уже забыл, когда впадал в приятное забытье. В последние несколько дней мои сны были больше пародией на них. Спишь, но ощущаешь ужасную тошноту, боль, озноб и прочее. И всегда просыпаешься в состоянии, словно тебя трижды переехали танком.
Хозяйка отворачивается и идёт на свою кровать, не закрывая двери за собой. Но старшая взяла и закрыла её, а потом прогнала меня прочь с насиженного места между дверями. Я, немного подумав, посидел на лежанке, возле которой стояла банка с водой, любовно поставленная Олей. Когда снова стало темно, я иду к хозяйке. Судя по сдавленным рыданиям – она не может сомкнуть глаз. Ох, как же тяжело было открывать дверь – такое чувство, что двигаю тонну железа. Но, как всегда, она открылась, став мне своего рода вознаграждением за непосильные труды. И я с видом измученного победоносца иду вперёд; и обнюхиваю миску с постным бульоном из куриного мяса, стоящую возле прохода. Ой, фу; от остывшего бульона меня так не слабо затошнило. Желудок выплясывал невозможные па от затянувшего голодания, приносившие мне сильную боль. Потом принюхиваюсь ко второй банке с водой. Тоже как-то не хочется. И я прыгаю на кровать, прикладывая немало усилий. Моя любимая кровать. Сколько я на ней выжидал, когда хозяйка умоется и уляжется. А потом тут же ложился на ноги, растягиваясь во весь рост. И мурлыкал в своё удовольствие на голубом пледе в клеточку.
Но как-то совершенно нет сил делать то, что и всегда. Я падаю на свой ребристый бочок возле самой стены. Вроде немного легче. Рядом вспыхивает свет от раздвижной лампы у окна. Хозяйка смотрит на меня и выключает её, но сама не успокаивается. Если бы мне помогали её слезы, о я был бы неуязвимым богатырём, не иначе. Я представлял собой кокон из боли, слабости, тошноты. Сон упрямо не шёл, и мне пришлось лежать с открытыми невидящими глазами. Вот бы ещё Оля не дёргалась, а то любой шум или движение усиливают мои мучения, которым нет ни конца ни края. Чёрт, да даже её дыхание мне кажется чересчур громким! Но уходить почему-то не хотелось.
Проходит немного времени, и я вяло меняю позу, так как та сторона, на которой я лежал, неприятно ныла. Теперь ложусь уже на другой бок. Голова чуть ли не идёт кругом.
Свет включается, и хозяйка с осторожностью касается моего бока, поближе к груди. Это её почему-то немного успокаивает. Она хватает свой телефон и что-то там читает. Эх, люди сколько времени вы тратите на эти непонятные штуки и не видите счастья под боком. Ну, я всегда считал людей несколько непонятными существами. Как же мне хотелось, чтобы она выключила свет, который причинял мне неудобства. От него мне словно хуже становилось: сильнее тошнило и даже болели глаза, как при ярком свете. Пойти бы на лежанку, да нет сил, и всё рано не видать мне покоя. Я кажусь себе таким обречённым…
Этот телефон в какой момент как заорёт, и она встаёт, чтобы поставить ужасно свистящую штуку – чайник. Но на этот раз сделала так, что штука недолго свистела. Хватит мне и без того страданий. Как люди терпят окружающий их шум? До меня стало доходить, что придётся таки уходить с кровати, так как не было похоже, что Оля собирается униматься. Глуп я был, надеясь, что своими присутствием заставлю её спать и не плакать. Её слезы всегда вызывали у меня желание успокоить, но что поделаешь, когда сам становишься их причиной?
Она уселась с кружкой на кровати и громко хлюпает чай, едва не глотая слезы. Какая же она плакса. Я окончательно теряю терпение при виде этого, встаю, прыгаю и едва не падаю. Постояв немного, я иду в коридор через приоткрытую дверь. Укладываюсь рядом с подстилкой на голом холодном полу, хотя нельзя сказать, что меня бросает в жар, скорее – наоборот; мелкая дрожь проходит по моему телу. Даже сердечко билось слабо и нерегулярно. В туманной голове вертелся один вопрос: почему это состояние никак не пройдёт?
Пока Оля распивала чай, Галя тоже встала. Она смотрела в мою сторону, затем на Олю. Та ей заявляет, что меня надо отвезти к доктору, потому что нет сил смотреть на мои страдания. Я бы поддакнул, да только молча слушал. Галя что-то своё твердит, но Оля настроена решительно. Она взялась за одежду, в которой выходила на улицу. Я кое-как встал и неровной походкой снова подошёл к входной двери, давая понять, что вполне готов показаться доктору.
За окном начинало светать. Оля забегала по квартире, будучи одетой. И Галя одевалась, сохраняя хмурое выражение лица. Что ж, при ней мне будет намного легче.
Опа, передо мной появилась коробка. Правда, в ней ещё какая-то дурацкая тряпка, которую я видел на Оле раньше, но всё равно с удовольствием залезаю внутрь. Как раз мой размер, и голову можно положить на боковые части. Ох, так бы и лежал вечно. Сверху на меня кладут подстилку, но я не против почему-то. Снова мелкая дрожь прошлась по моему истощённому туловищу.
Но вслед за этим меня вместе с коробкой кладут туда, где я словно пропадаю. Я ничего не вижу, только сверху потолок и хозяйка, очень одетая. И Галя тоже рядом ходит в своей зелёной куртке, из-за которой выглядит больше, чем она есть. Не знаю, что они задумали, но кажется, мне и правда хорошо в коробке. А под подстилкой даже немного теплее, хотя я не мог достаточно согреться.
Ой, меня поднимают, сверху полоска закрывается. Чувствую, как подо мной зашаталось, и моя голова словно закружилась. А там, где головокружение – там и тошнота, усиливавшаяся с каждым неуверенным шагом Оли. Я лежу и кричу. Что кричу-то? Ну, требую, чтобы меня тут же оставили в покое в моей коробке. Себя бы так несли! И как вы могли догадаться, мольбы прошли мимо обеих пар ушей.
Двор, вечно голодные коты, снег, серое небо, люди в чёрном, трамвай. Кажется, где-то я уже видел это кино. Я встаю и высовываю морду. Передо мной хмурые лица. Да уж, мне креститься на надо.
– Шева, спрячься! – просит меня Оля, поглаживая по голове. – Мы едем к доктору, чтобы тебе помочь. Ты сильно заболел.
А то я не мог догадаться, что нездоров. Но слушаюсь и прячусь, чтобы потом снова высунуть морду наружу и кричать. По пути я вспомнил все «прелести» у доктора, и из-за этого я передумал. Мне казалось, что Оля сгущает краски. Я могу и сам выкарабкаться, но она явно не соглашалась с моими доводами. Да помогите же, люди!