Мужчину уложили на кровать. Тряпками привязали руки и ноги к прохладному металлу койки. Мужчина застыл. Протестовать и ругаться он перестал, тело его обмякло, веки полузакрылись. Было видно, что он сильно устал. В воздухе мельтешили белые халаты. Все занимались делами. Мужчину уже никто не замечал.
Пациенты поглядывали на него с равнодушным любопытством. Никто особого интереса к новому соседу не проявил. Спустя полчаса все замерло и остановилось, и связанный мужчина, слившись с окружением, выглядел так, будто он всегда здесь лежал, будто сцены с санитарами и криками вовсе не было.
Тем временем подоспел обед. Тележка, лязг тарелок, призывный тон кухарки, голодное оживление, очередь на раздачу порций, металлическая посуда, мутный чай. Сегодняшний обед состоял из невнятного супа с плещущимися в нем грубо нарезанными ломтями моркови и картофеля, из кусочка белого хлеба и макарон с куриными шкурками. Внимательно осмотрев этот гастрономический коктейль и не найдя в нем ничего съедобного, К. почувствовал, что проголодался. Когда утром К. доел вчерашнюю булочку, все его съестные запасы иссякли. В тумбочке остались лишь крекерные крошки и полглотка апельсинового сока. Еду ему приносила мама. Почти каждый день она появлялась в его окне, улыбающаяся, растрепанная, свежая, с увесистым пакетом гостинцев в руках. Она передавала пакет медсестрам, те, проведя фильтрацию и возвратив запрещенные продукты, приносили пакет К. Часто в пакете, вместе с булочками, бананами и соками, лежала какая-нибудь милая записочка, написанная маминой рукой. "Очень скучаю, мой сырок". "Коты дома тебя все заждались". "Я тебя люблю". Трогательные банальности вызывали улыбку и пронизывали тоской, жалостью к себе и еще чем-то неприятным.
Уже третий день мама не приходила. Три дня К. был совершенно один. Срок небольшой, мелкий, ни о чем не говорящий. Мама могла быть занята. Множество бытовых дел и семейных забот забрали у нее все силы и время. Замоталась, забегалась, вот и не пришла.
К. решил, что обедать сегодня не будет. Отнеся нетронутую порцию обратно, он развалился на постели и уставил глаза в потолок. Кухарка хотела было отчитать его за несъеденный обед, но, взглянув на К., поняла, что спорить бесполезно. Пациенты стучали ложками о металлические донья мисок. Столов в палатах не водилось, поэтому каждому из больных приходилось придумывать свою позу для приема пищи. Кто-то ставил тарелки с едой на подоконник, и там, усевшись на тумбочку, сидел, как за барной стойкой. Кто-то в качестве стола использовал саму тумбочку. Стулом ему служил край кровати. Такому приходилось есть согнувшись вдвое. Были и те, кто держал тарелку в руках и ел на весу. Все чавкали и утирали рты рукавами пижам. Стесняться было некого. Правила приличия остались где-то за стенкой, до востребования.
Медсестра созывает на послеобеденный перекур. Пациенты подрываются, хватаются за сигареты и бодрой походкой шагают к туалету. На лицах застыло выражение равнодушной дремоты, возникшее вместе с плотно набитым желудком. То же угрюмое молчание в табачной дымке туалета. То же Мишино кружение вокруг счастливых обладателей недокуренных бычков. К. все также сидел на корточках в углу и, сжавшись в комок, курил, думая о том, почему ему так зябко. Глаза его были закрыты. Одна рука держала сигарету, другая держалась за колючий затылок распахнутой пятерней.
–– Оставишь покурить? – проскулил Миша свое заветное. Детское выражение мольбы и надежды на дряблом лице старика.
–– Что?
–– Оставишь покурить?
–– Почему именно этот вопрос? Почему не спросить, как у меня дела? Или рассказать историю из молодости?
–– Ну-у остааавь! – канючил Миша и, казалось, вот-вот готов был зарыдать или упасть в обморок. К. стало противно. Он никак не мог понять, чего тут больше: проигрывания четко отработанной схемы попрошайничества или голой честности мелкого чувства.