– Откуда я знал, что так выйдет?! – Толя немного раздражился, но было заметно, что подобная раздраженность была умело наигранна (для жены) и привычна для него, ведь подобные разговоры с недавнего времени стали постоянными и вошли в привычный обиход.

– Ладно, ладно, – снисходительно сказала Надежда, – никто из нас не пророк, но со Светой стоит поговорить. – Она вскинула руки в негодовании. – Не смотри так на меня: да, да, нужно еще раз с ней поговорить. Не качеством, так количеством до нее, быть может, мы когда-нибудь достучимся. – Надежда нервно коснулась волос. – Дурит она, ой как дурит. Сама понимает это, а все равно признаться не хочет в собственной дурости. В кого же она такая гордая? И при своей гордости еще и любить умеет.

Немного помолчали; Иван с аппетитом кушал; между Толей и Светой повисла напряженность, каждый прокручивал в голове, что еще можно добавить к предыдущему разговору. Первым спохватился Толя:

– Представляешь, Саня – пьяница, ты его знаешь, – разбил фотоаппарат, который я на день рождение Светы купил.

– Как так?! – Вскрикнула Надежда, от отчаяния обхватив голову руками. – Ты же ведь кучу денег отдал.

– Ничего не поделаешь, так, вот, вышло…

Толя вкратце, но, не упуская главного, рассказал о произошедших событиях с Саней; единственное, он умолчал о том, что дал ему потом денег.

– Жаль, конечно, но что еще в такой ситуации сделаешь?

– Вот, и я о том же… Толя тяжело вздохнул и раскашлялся.

Иван вскоре закончил ужинать: в селении А. он привык питаться размеренно и небольшими порциями, поэтому, даже, чувствуя сильнейший голод, многолетняя привычка не уступила: он с трудом доел тарелку макарон и две котлеты. На Ивана удивленно посмотрела Надежда; в ее взгляде чувствовался легкий укор или, лучше сказать, непонимание, но сама суть ее взгляда была неизменна: два голубых и выразительных глаза источали тепло и доброту.

– Иван, – начала Надежда, – неужели мой ужин тебе невкусен? Мне сейчас Толя сказал, что ты с самого утра ничего, не евши, а на деле, так вполне сытый человек.

– Нет, нет. Ужин вкусен: правда, макароны мне показались пересоленными, но это пустяки. – Иван пожал плечами. – Я привык в селении А. кушать понемногу и небольшими порциями: так с самого детства учили. Даже чувствуя сильный голод, никак не могу скушать много.

– О… – протянул Толя, – селение А. – это чудное место. Мне иногда не вериться, что существует такое на нашей земле: и денег там нет, и все справедливо, и каждый трудоустроен, и достаток зависит от твоей полезности обществу… сказка, а не место. – Подытожил Толя не без нотки иронии. – И теперь, вот, узнаю, что питаются там дозировано и в меру. Мечта, а не место обитания.

Надежда в недоумении посмотрела на Толю, и он, увидев ее взгляд, сделал характерный жест рукой, говорящий о том, что при случае постарается все ей объяснить; она незаметно кивнула и с еще большим вниманием посмотрела на Ивана; тот, смутившись под ее пристальным взглядам, сказал:

– Вы очень славно живете. Я бы сказал, что шикарно; совсем недавно, когда я проснулся утром и понял, что я сомневающийся, и пошел докладывать на самого себя к судье домой, то я видел примерно такую же обстановку. А судья у нас считается самым полезным членом общества. Ваш мир становится интересен для меня.

– Шикарно? – Недовольно брызнула Надежда. – Это ты называешь шикарно?! – Она обвела крохотную кухню взглядом. – Видимо, в вашем селении А. многого не знают и не понимают.

– Не сердись на нашего гостя. – Вступился за Ивана Толя, увидев, что тот немного сконфузился и опустил глаза.

– Я и не сержусь, просто меня возмущает, что этот человек искажает действительность.

– Нет. – Строго сказал Иван. – Я ничего не путаю. На самом деле, насколько мне известно, и насколько я могу делать вывод из того, что я слушал от других людей, то в селении А. уровень жизни мог бы быть намного лучше: и квартиры больше, и машине новее, и техника качественнее и возможно было бы внедрение новых технологий, о которых шепчутся у нас на каждом шагу, но ничему из того, что улучшит нашу среду, не дают притвориться в жизнь. И на это селение А. дает ответ, который устраивает всех наших жителей. Во-первых, – Иван неожиданно принял роль декламирующего и важного чиновника, – каждый понимает, что улучшение технической оснащенности повысит уровень безработицы и потребует повышение квалификации специалистов, что не устраивает никого в нашем селении А.. Безработица – самое ужасное явление, которое может случиться у нас: ведь в селении сам труд определяет и формирует человека. А кем будет человек, если он не будет трудиться? Во-вторых, – Иван загнул средний палец, – и это самое важное: в селении А. никто не гонится за накоплением блага и роскоши, поскольку она бесполезна и за нее можно получить гораздо меньше, чем за свой собственный авторитет, репутацию и общественную полезность, который, кстати говоря, исчисляется в определенном коэффициенте.

– Сынок, да как ты заговорил! – Вскрикнул Толя. – Настоящий спикер! Оратор!

– Да, говорит Иван и впрямь недурно. – Поддержала мужа Надежда. – Но, неужели у вас нет страсти к деньгам; нет гонки за тем, чтобы обставить свою квартиру дорогими вещами, купить себе более качественную и дорогую одежду, приобрести как можно более стоящую технику?

– Нет. Ничего такого у нас нет. – Спокойно ответил Иван. – Наши вещи схожи по качеству; наша техника идентична; наша одежда нас не занимает: мы думаем совсем о другом. – Иван на секунду задумался. – Но я подозреваю, что в вашем мире все иначе… удивленные лица подтверждают мое предположение. Скажите, разве вам не хватает того, что вы имеете? Неужто, вам нужно еще больше?

Надежда и Толя, словно сговорившись, но при этом, не смотря друг на друга, а обратив взоры на Ивана, синхронно несколько раз кивнули.

– Зачем?! – Вскрикнул Иван. – Для чего вам что-то еще? Неужели вы не понимаете той нелепицы, которую я понял за несколько часов: вы работаете как проклятые для того, чтобы потом потратить эти деньги на что-то большее, чем у вас есть сейчас. Какой абсурд. Само потребление стало для вас целью, тогда как в селении А. цели труда – и есть труд. В вашем мире, словно все перемешали, перекрутили и запутали. Очнитесь, – простодушно обратился к ним Иван, – не упускайте жизнь, живите ее, а не работайте на благо потребления.

– Я возражаю! – Сказал Толя. – Как будто в селении А. каждый, так и может жить свою жизнь: ты сам только что сказал, что там трудятся во имя пользы общества, но когда хватает времени жить, как ты сказал: «Свою жизнь», если это уже не своя жизнь, а жизнь для общества?

– Все очень просто: в селении А. труд, который несет пользу обществу и есть «Прожить свою жизнь». Мы не меняем понятий; у нас остаются значения слов там, где они были изначально, что дает нам большую стабильность: у вас же в городе Р. все перемешалось, из-за чего для вас появились новые ценности и идеалы, которые загоняют вас в ловушку рабского и бессмысленного труда.

– Не все так печально. – Констатировала Надежда. – Если задуматься трезво, а с течением времени задумываться трезво получается все меньше и меньше, то, конечно, у нас всего достаточно и ничего сверх меры не нужно. И, если вдуматься, то и живем мы хорошо… Но, как избавиться от желания купить газовую плиту лучше, чем у соседки, или купить сотовый телефон дочери лучше, чем у ее лучшей подруги, или купить, наконец, достойную машину. Хорошие вещи предполагают некоторое превосходство там, где чувствуется равенство.

– Это, безусловно, обман. – Заключил Иван, не выразив ни одной эмоции на лице. – Вы зависимы от вещей. Мне с трудом вериться, что есть такой род людей, как ваш. Но причина вполне для меня проясняется: видимо, двадцать один год, проведенных в изоляции, в строго очерченной территории, в жестких рамках нравственной целостности проявляют себя во мне. Неужели селение А. – это всего лишь обман или всего лишь правда, но ведь все зависит от того, что считать за правду, а что за обман… – Иван обхватил голову ладонями. – Как все непросто. В селении А. все было понятно и просто, и доступно, и не было никогда там никаких пустых и каверзных вопросов. Там была правда, но… – Иван на секунду задумался, и словно в ответ на свои мысли сказал. – Видимо, то была цена обмана, возведенной в категорию правды; или был обман, то есть правда, которой не существовало в нашем селении А … или все было совсем не так, как я могу предположить.

Толя дружески положил руку Ивану на плечо; они с Надеждой переглянулись сочувствующими взглядами. Толя предложил Ивану пройти в дальнюю комнату и лечь спать, сославшись на то, что сон расставит все по своим местам и уже завтра все его сомнения и противоречия испарятся сами собой. Иван не в коем разе не сопротивлялся и не отказывался от прельщающей его перспективы выспаться; он встал и прошел вглубь квартиры за Толей.

Спустя десять минут супруги сидели на кухне с интересом и обоюдным вниманием говорили про их нового гостя. За окном уже стояла ночь; остатки дождя, которые по капле лениво спадали с краев резиновых туч, неторопливо барабанили по карнизам и шиферной крыше. Было свежо и атмосферно; Надежда заварила чай и достала печенья. Толя смотрел в темное пространство окна и негромко постукивал пальцами по столу.

– Жалко парня. – Подвел краткий итог в середине их разговора Толя. – Не мог я ему не предложить у нас пожить. Куда бы он пошел? Что бы делал? Ему придется обучаться, как деньги зарабатывать правильно и как их тратить, – это, должно быть, главное, что ему предстоит преодолеть.

– Но, Толя! – Возмутилась Надежда. – У него, наверное, нет ни паспорта, ни иных документов, которые необходимы при устройстве даже на самую мелкую работу.

– Скорее всего… – Протянул муж. – Это его селение А. весьма странное место. Все там не так, как у людей.

– Мне кажется, – Надежда перешла на тихий шепот, – что у него не все дома. Он сумасшедший, но его форма сумасшествия не проявляется явно.

– Я тоже думал об этом, но его глаза очень уж правдивые и ясные. Ты заметила, какие у него голубые и честные глаза?

– Да, такие же, как и у меня. – Смущенно заметила Надежда.

С минуту помолчали; прислушивались к звукам, которые шли со двора: кто-то отмечал день рождение, были слышны восторженные крики, провозглашающие счастье, здоровье и что-то еще, чего было не разобрать за всеобщим шумом и гамом.

– Он мне сказал, прежде чем согласился поехать со мной, что останется у нас ненадолго, так как ему нужно познать то ли правду, то ли что-то еще, но это «что-то еще» находится у горизонта – линии, которая соединяет землю и небо.

Надежда рассмеялась; ее смех был легок и прост; даже, если бы при этом моменте присутствовал Иван, то он не смог бы обидеться на этот приятное и ласковое торжество.

– Да он романтик! – Повела итог Надежда.

– Боюсь, что нет. Как я понял из нашего разговора, он далеко не романтик, скорее, прагматик и рационалист. Он почему-то реально думает, что сможет дойти до горизонта и там найти ответ на свои вопросы, которые были причиной его изгнания из селения А.. Но это все от незнания: в их изоляции им не довели, что земля круглая и невозможно дойти до горизонта.

– Нужно завтра же объяснить ему это; растолковать, как все есть на самом деле. Вот, ему будет и правда.

– Надя, я думаю, что необходимо – до поры до времени – не разрушать его иллюзию на счет существования горизонта. Эта мысль все-таки была первой мыслью и последующей мечтой (а, быть может, и первой в его жизни), и нельзя так просто, потому что правда превыше всего, рушить его создавшийся мир. Всему свое время. Потерпим немного, и, если увидим необходимость рассказать Ивану о реальном устройстве мира, то сделаем это незамедлительно.

– Ты слишком добр к нему. – Сказал Надежда.

– Я представил, какого ему будет узнать о том, что горизонта не существует… это же будет крушением, а мало ли он является человеком сентиментальным и восприимчивым? Что нам потом с ним делать?

– По-своему ты прав. – Одобрительно сказала Надя. – Нам пора спать. Видишь, снова Света еще не дома. Придет ночью вся заплаканная и разбитая. И принюхайся к ней, она начала сигаретами баловаться.

Толя ничего не ответил, потому что отказывался смотреть на вещи, происходящие с его дочерью с той необходимой жесткостью и строгостью, требующее воспитание: он воспринимал жизнь Светы без тени смущения, с большой долей сострадания и, он оправдывал все ее поступки «…таким непонятным и странным возрастом». Впрочем, любил он Свету бесконечно, но не всегда проявление его любви соответствовало тому, что было ей необходимо.

Город Р., если давать ему краткую характеристику относился к тому типу городов, которые можно описать, не вдаваясь в структурные и формальные особенности. Безусловно, всякое место, где живут люди, заслуживает пристального и детального внимания, т.е. описания, как архитектуры, так и той атмосферы, царящей в этом месте; заслуживает особого внимания те устоявшиеся привычки, которые существуют у местных жителей, поскольку сами привычки во многом определяют облик города и его устройства. Дело в том, что в городе Р. не было ничего по-настоящему особенного, что может показаться любопытным для человека, который в нем не был, а повествование о том, что и так известно каждому занятие бесплодное и заранее обреченное. Но, все-таки, если углубиться в образ жизни жителей города Р., то, конечно, можно отметить, что этот город является городом сонма и отсутствия всякой спешки. За редким исключением можно увидеть на его улицах человека со строгим и влиятельным взглядом, спешащего, одетого в строгий костюм и держащего в одной руке кожаную сумку, а в другой мобильный телефон, словом, человека делового и предприимчивого. Скорее, если окунуться в самое оживленное время, приходящееся на утро буднего дня, когда все люди выходят из своих домов и начинают разбредаться, кто куда, то на их лицах можно увидеть сонливость, грузность и легкую раздражительность, которая говорит исключительно о нежелании покидать теплые стены родного дома и тех проклятиях, которые мысленно, как мантру, произносит обыватель, таща свое тело на работу. В такое утреннее время лучше с людьми совсем не разговаривать и не обращаться к ним за разными пустяками и крохотной помощью – ответят снисходительным взглядом и про себя упрекнут за невоспитанность. Утром людей города Р. лучше совсем не трогать до того момента, пока с их лиц не спадет ночная пелена, а спадала она на несколько коротких мгновений, ознаменовавшие собой окончание рабочего дня и предстоящий вечерний отдых. Эти мгновения, к сожалению человека неосведомленного, заканчивались быстро, и люди, заполняя своим почти незаметным недовольством, но и смирением вечерние улицы, мало чем отличались от тех людей, которых можно было бы встретить раним утром.

Будние дни, конечно, были однообразны и серы, но был в них какой-то шарм, который заключался в их постоянстве: у каждого человека были свои привычки, которыми он сглаживал и делал течение однообразного дня сноснее и приятнее. Таких привычек было множество. Их всех и не перечесть, но, если внимательно последить за центральной частью города Р., во время обеденного перерыва в районе с часа дня до двух тридцати, то можно заметить, как одни и те же люди ходят в одно и то же кафе, берут одни и те же блюда, пьют один и тот же напиток, общаются с одними и теми же людьми; они настолько подвластны своим привычкам, что, кажется, если поменять один из устоявшихся элементов набора алгоритма действий, то человек совсем потеряется и фрустрируется. Но, к великому счастью большинства, в городе Р. редко происходили события, которые могли бы выбить местных обитателей из колеи: отсюда, скорее всего, появилась всеобщая сонливость и чувственная неповоротливость. Однако, существовала пора, – время суток, – которая выступала в качестве бунтующего и не соглашающегося революционера, попрекающего ход однобокой жизни города; это пора начиналась тогда, когда город заволакивала тьма и улицы становились пустынными и целомудренными. Люди, которые уставали от собственного сонма, от своей неторопливой лености, от серости давящих будней, с наступлением сумерек переносили свои тела в темные бары, мигающие софитами клубы, в шумные рестораны и модные кафе. Тогда-то город и оживал; оживал он внутри своих органов, словно впрыснув в них немного свежей и бурлящей крови; но улицы по прежнему сохраняли благопристойность, готовясь к очередному монотонному дню.

Как раз в это время, которое дарит людям нечто непостоянное и предполагавшее некоторое изменение их жизненной последовательности, Света, дочь Толи и Надежды, находилась в одном из многочисленных баров города Р.. Справа от нее, заняв вальяжную и непринужденную позу, закинув ногу на ногу, сидел Евгений. Евгений или, как он желал, чтобы его называли его приятели и друзья – Жан, был среднего роста, худ, в меру красив (но не смазлив) и аристократичен (не внешностью, но манерами и поведением), что характеризовало его исключительно со стороны интеллектуального превосходства над всем его окружением: конечно, не внешность дает право сделать описание Жана, как человека в некотором роде умного и интеллектуально одаренного, а, скорее, его манера говорить и то, что он полагал в контексте речи. Да и сама речь у Жана была поставлено довольно четко и складно, что относится к заслуге его отличного образования и воспитания. Держался по отношению к другим людям Жан всегда скромно и внимательно, никогда не перебивал и имел редкую способность слушать. С первого взгляда может показаться парадоксальным, как человек может чувствовать свое интеллектуальное превосходство и быть внимательным и чутким к другим людям, но у него это получалось и получалось за счет скрытого и почти неуловимого презрения к человеку. Жан не очень боготворил людей, и зачастую его желание слушать другого человека относилось к тому роду желания, которое заключало в себе страсть понять человека и еще раз доказать (самому себе) насколько человек может быть жалок и глуп. Человеческая природа для Жана была странной, но природой в высшей степени интересной и природой, от которой он тяготился сам. Поэтому, то презрение, с которым он относился к большинству людей, не было олицетворением его негативного и деструктивного восприятия другого человека, а, скорее, было характеристикой его жизненной позиции или защитной реакции. Впрочем, Жан был хорошо социализирован и не испытывал недостатка в общении: более того, он зачастую тяготился его переизбытком и стремился остаться в одиночестве. Но и одиночество было не совсем то, чего он искренне желал от жизни; да и само желание, как часть структуры человеческого существования, было для Жана тем, что формировало презрительное отношение к человеческой природе. В обществе Жан был молчалив и старался подавлять в себе страсть спорить и вступать в бессмысленные рассуждения, но, если он начинал говорить, то говорил он отчаянно и до последнего: его манеру вести разговор (особенно в контексте спора) можно сравнить с тем, как дикий волк преследует добычу, то есть, если он заговорил, то будет говорить до того, пока с ним не согласятся или он не признает свою ошибочную точку зрения. Неудивительно, что вступать в полемики и дискуссии с Жаном мало кто решался, а, если кто и решался, то в последствие жалел об этом. Так, и Света чувствовала усталость и внутреннее раскаяние за то, что решила серьезно и основательно поговорить с Жаном о темах несколько отдаленных и абстрактных, к которым среди прочих можно отнести тему власти, справедливости, политики, социальной благоустроенности, религии и гендерных отношений. Света была далеко не знатоком в подобных областях, да и ее способность к конструктивным рассуждениям была не на высоком уровне (Света относилась к лучшим из девушек, которые умели чувствовать и полагаться на интуицию), но она очень любила Жана и, прекрасно понимая, что этот человек неспособен любить только потому, что любовь есть данность для каждого, поставила себе цель его любовь завоевать. Но как может любовь быть завоевана, Света не совсем понимала, но интуитивно она хотела соответствовать Жану, то есть быть не просто красивой куколкой с милой улыбкой (в его случае: красивым и обеспеченным молодым человеком), но содержать в себе что-то такое, что делала Жана очень привлекательным и интересным человеком.

В итоге, после часа разговора, который Жан вел без особого энтузиазма и часто изображал такой взгляд и выражение лица, которое заведомо оправдывало рассуждения Светы, но в то же время не могло ее обидеть, однако подтверждало его первенство и превосходство. Последнее было пороком Жана, о котором он знал совершенно, но ничего с собой поделать не мог: если он начинал с кем-то говорить о чем-то, как он выражался «…не банальном и чуточку интересном», то его внутренние механизмы и процессы были направлены исключительно на то, чтобы интеллектуально деклассировать оппонента. Для чего ему это было нужно, он ответить себе не мог; не мог он и осознать, почему после страстных споров и дебатов, за которыми наблюдало множество людей, он испытывал внутреннее раскаяние за свое пижонство и фанфаронство. Так, и разговор между Светой и Жаном закончился тем, что тот, чувствуя легкую раздраженность, сказал: «Света, не женское дело рассуждать о подобных вещах. Мне совсем не понятно, зачем ты сегодня завела этот разговор, но одно мне видится очень ясным, что разговор оказался бессмысленным. Твои глаза намного выразительнее твоих речей», на что Света немного подумав, ответила (но без особой страсти) о том, что и женщине в современном мире необходимо уметь рассуждать о подобных вещах.

– Дорогая, – смягчился Жан, – женщине достаточно быть красивой и плодоносной, как раскидистой яблоне, тогда будет хорошо.

– Неужели? – Возмутилась Света. – Звучит довольно обидно.

– Ладно, ладно. – Успокоил ее Жан. – Будь плодоносной, но и той, которая может отличить Шопена от Шопенгауэра.

– Ты издеваешься надо мной!

– Отнюдь нет. Я просто хочу тебе сказать, что ты и так хороша собой; хороша без всяких иных знаний. Женщине они не нужны, во всяком случае, такой женщине, как ты. И прежде чем ты вновь возмутишься, – перебил Свету Жан, заметив, как из ее нутра начинает вырываться недовольство, – я хочу сказать, что тебе, в отличие от многих других людей, не нужно скрывать свои слабости за ширмой интеллектуальной любознательности.

– Это ты сейчас отсылку на себя сделал? – Язвительно спросила Света.

– Кстати, – Жан задумался, – да, я именно тот человек, который свои недостатки желает скрыть за умственным превосходством. Здесь мне нечего скрывать, но ты должна понимать, что это не твоя проблема, а моя.

«Это твоя проблема и твой недостаток, но он не мешает тебе относиться ко мне пренебрежительно и без любви» – Подумала с горечью Света, но промолчала.

– Твои проблемы – это мои проблемы. Разве не так? – Спросила она.

– Ты прекрасно знаешь, что это не так. Не строй иллюзии. Все намного проще.

– Ты бываешь жестоким.

– Жаль, что в нашем обществе здравый смысл почитают за жестокость.

– Между прочим, – Света постаралась придать своему лицу игривое и легкое выражение, – мог бы и подыграть. Из тебя порой получается неплохой артист.

– Это не в моей компетенции; я больше люблю оставаться самим собой. Всякая чужая роль намеревается превратиться в маску, этого я боюсь: жить с маской на лице. Но, к слову, – после короткой паузы добавил он, – я и есть тот, у кого на лице маска, но который почитает эту маску за самого себя.

– О чем ты говоришь? – Спросила Света. – Ты и есть ты, Жан, которого я люблю. Ты снова все усложняешь.

Любопытность происходящей беседы состояла в том, что она, как уже было отмечено, проходила в одном из многочисленных, темных баров города Р.. Жан и Света сидели в самом дальнем углу темного заведения и находились вроде бы со всеми посетителями, но ото всех отдельно, в своем собственном мирке. Даже музыка, которая становилась все громче вместе с общим шумом посетителей, не беспокоила Свету и Жана, поэтому они могли вести диалог, почти шепотом и не повышая голоса. В общем, та атмосфера, царившая между ними, являлась располагающей и приятной – атмосфера, которая предполагает возможность душевного родства между людьми. Света по-настоящему ценила эти моменты; да и Жан любил такие беспечные дни, но почему-то часто случалось так, что он намеренно отказывался проводить время со Светой, ссылаясь на различные дела и занятость. На самом деле после подобных отказов, Жан оставался с собой наедине в четырех стенах или искал развлечения с другими девушками, которых к его двадцати трем – двадцати четырем годам стало гораздо больше, чем их было в лет девятнадцать – двадцать. Он не знал, догадывалась ли Света о его неверности, но Жан не придавал этому серьезного значения, говоря себе в оправдание, что верность не из его лучших качеств. Отношения между ними складывались странным образом, и сложились они так исключительно из-за особых взглядов Жана. Формально они являлись никем друг для друга: то есть ни Жан, ни Света на уровне взаимоотношений не распределили роли любящего парня и любящей девушки или гражданской пары, тем самым (по настоянию Жана) не связали себя обязательствами. «Если то, что между нами происходит действительно нечто стоящее, то все должно происходить естественно; те ограничения и формальные определения ролей мне противны, словно люди не могут быть свободными и честными одновременно». Света с трудом понимала, как он видит их отношения. Сначала она глубоко возмущалась, интерпретируя, сказанное Жаном в том смысле, что он хочет свободных отношений и не хочет быть связанным обязательствами перед ней; именно это, еще до того, как она успела высказаться Жану, Свету глубоко оскорбило. Но, когда она в красках и не без эмоций рассказала обо всех своих мыслях Жану, то он совсем не удивился и сказал, что предвидел подобную реакцию. «Света, – сказал он тогда, аккуратно, обняв ее за талию, – если то, что между нам происходит, зовется любовью, то никакие обязательства нам не нужны, и любая клятва будет излишней. Если это любовь, то все будет настолько естественно, что ненужно будет слов». Она с большим сомнением поверила Жану, что ей не помешало полюбить, а он искренне уверовал в свои слова, но полюбить так и не смог. Им, по всей логике вещей, давно пора было бы расстаться, но их сдерживала привычка – глубокая, крепко осевшая в мозгу и теле привычка. Это привычка заключалась в таких вот ночных посиделках в баре и непринужденных, но и порой серьезных разговорах; привычка в физической близости и иногда (что бывало редко) в близости духовной. Духовная близость между Жаном и Светой странным образом никогда не достигалась в те моменты, когда вокруг них царил приглушенный свет, и пространство заполняли томные вздохи или же, когда, чувствуя обнаженные тела друг друга, они безразлично смотрели в белый потолок. Близость более высокая, чем близость плотская, наступала между ними тогда и только тогда, когда Жан впадал в меланхоличное настроение и начинал искренне изливать перед Светой то, что накопилось у него на душе. У Жана не было человека, кроме Светы, кому бы он мог доверить свои переживания сердца. Света привыкла к тому, что порой Жан начинал перед ней исповедоваться, но его исповедь всегда была особого рода: в ней не было ничего, что бы соприкасалось с его реальной жизнью. Его долгие монологи были переполнены абстракциями, которые Жан (в отличие от большинства людей) переживал, как нечто реальное и существующее именно в его жизни. Света не решалась говорить ему то, что она об этом думает по-настоящему, не скрывая и не обманывая, потому что боялась ссор и упреков. Но, она хотела ему несколько раз сказать о том, что он имеет право думать об отдаленных и иллюзорных вещах, чувствовать тоску и страдание только потому, что он – это баловень судьбы. У Жана было все, что может желать мужчина в его возрасте: обеспеченных родителей, высокооплачиваемую и не особо пыльную работу и множество полезных связей и знакомств, цепкий ум и природную обаятельность. Жан никогда не испытывал нужды и не понимал, что такое нищета; он никогда не видел, как живут бедные и как впахивают на заводах рабочие, и как пытаются заработать на жизнь семьи отцы семейства калымом и ночными подработками; никогда он не видел морального падения в низших слоях общества: не видел он ни алкоголизма, ни наркомании, ни абсолютного отсутствия ценностей и социальной беспечности. Все это видела Света, но держала свой жизненный опыт при себе. Она всегда внимательно слушала Жана, и признавалась себе, что порой слушать его было очень приятно и увлекательно «…будто этот человек понимает то, что ускользает ото всех», но до того момента, пока она не видела в том, что он говорит реальной проблемы, оказывающей влияние на его жизнь. Никогда Света с ним не спорила по поводу его исповедей и откровений, но ей так и хотелось выпалить ему в лицо: «Иди и поработай на заводе, потаскай мешки, поспи по четыре часа в день. Попробуй считать копейки и покушай неделю подряд рожки с маслом. Попробуй познать, что такое нужда, тогда-то мы и поговорим о твоих существующих проблемах». Но Света всегда молчала; молчала она и в тот вечер, когда они устроились в углу шумного бара города Р..

– О чем я говорю? – После продолжительной паузы переспросил Жан. – Я говорю о том, что я не могу быть собой; понимаешь, я – это и есть маска, которую выковали на моем лице культура, воспитание, общество, мой жизненный опыт. Но где же тогда я? Как мне понять, где я, а где: культура с их авторами и живописцами, где воспитание, заложенное моим отцом и матерью, где то, что я перенял от других людей. То есть, где я чистом виде?

Жан пододвинулся ближе к Свете и мальчишески уткнулся лицом ей в плечо. Он глубоко вдохнул ее запах и почувствовал спокойствие. Света погладила его по голове и не могла поверить, что это происходит на самом деле: подобные откровения были редким исключением для Жана, но все было по-настоящему, и она старалась зацепиться за время, сохранить в памяти каждое мгновение, которое ускользало, которое растворялось и превращалось в обрывки будущих воспоминаний. Света подумала о том, что, быть может, через несколько лет, она будет сидеть в каком-нибудь кафе или будет ехать на работу и неожиданно вспомнит то, что происходило между ней и Жаном ночью в этом захолустном и шумном баре и вспомнит она это со сладкой печалью и радостью. Света ничего ему не ответила; она отдавалась собственным ощущениям и той редкой атмосфере гармонии, которая странным образом нашла выражение при столь странных и незапланированных обстоятельствах. К ним подошел официант, молодая и высокая девушка, по лицу которой можно было угадать, что она уже порядком выпила и теперь настроена на то, чтобы «вытрясти» из клиентов как можно больше чаевых. Именно она и нарушила покой двоих, о чем ей сразу же сообщил недовольный взгляд Светы; официант под напором двух внимательных глаз ретировалась. Жан посмотрел на Свету; он в этот момент был похож на потерянного и ничего не понимающего младенца, который всеми силами пытается разобраться в том, что происходит вокруг него, и что происходит в его душе. Было понятно, что Жан взял лирическую ноту; ему хотелось говорить.

Zurück 1 ...6 789 10 ...12 Weiter

Безликий

Andere haben auch gelesen: