Безликий

– Есть еще одно предложение. – Сказал Иван, оставив без внимания эмоциональный выпад судьи.

– Какое?!

– Я совершу побег. Я сам уйду. Прямо сейчас. Вы скажите всем жителям, что я сбежал, а о причине умолчите. Чтобы не было никаких лишних разговоров, мыслей и расспросов – увеличьте количество рабочих часов и ужесточите нравственные учения: всего две недели, проведенные в высоком темпе, и обо мне забудут. Эраст Арнольдович, вы – судья и в вашем распоряжении находится высшая правда, и, если это так, то ваша правда в том, чтобы сохранить равновесие и ясность умов жителей.

Судья с тревогой посмотрел Ивану в глаза, но в последующую секунду он будто что-то для себя решил.

– Уходи. Прямо сейчас. Но не забывай, что, покинув нас, ты не лишишься своей главной обязанности – обязанности говорить правду. Там, куда ты идешь, правда не в большой цене; о правде в тех краях принято говорить, как о ценности, но лишь как о ценности лицемерия и соблюдения тошнотворной формальности. Там, куда ты отправишься, это называется хорошим тоном. И ты, оказавшись среди тех людей, не сможешь лгать, потому что правда течет в твоей крови. Тебя ждут большие испытания.

– Не сомневаюсь в искренности ваших слов. – Сказал Иван. – Но мне не страшно. Мне было беспокойно и тревожно с самого утра – после прозрения – но теперь, поговорив с вами, я спокоен, и спокоен я потому, что есть весомая причина, по которой мне необходимо уйти из селения. Если предположить, что в наших краях не было бы наказания сомневающегося в виде его изгнания, то я бы ушел сам.

– Какая причина? Почему бы ты ушел? Твой тон ужасен! Когда кто-то говорил у нас в сословном наклонении!

– Эраст Арнольдович, вам, правда, нужно знать причину? Она вам не понравится.

– Говори сейчас же!

– Причина в том, что мне нужно знать. То, что я почувствовал сегодня утром – это необъяснимо; мне нужно знать обо всем; мне необходимо знать, в чем нас всех обманывают в этом селении и что было правдой, а что было ложью.

Лицо судьи покраснело; повисло тягостное молчание. Эраст Арнольдович несколько раз в негодовании поиграл скулами, ударил кулаком по своему столу и прокричал, что есть мочи, указывая на дверь рукой:

– Вон! Пошел вон, изгнанник! За такие слова! Обман! Не хочу тебя больше видеть!

Фарфоровая чашка, в которой был налит кофе, опрокинулась от сильнейшего судейского удара рукой по столу, и следом за блюдцем с треском разбилось.

2

Никогда бы Иван не мог подумать, что изгнание из селения А. окажется для него освобождением; никогда прежде он не чувствовал в своей душе парящую легкость. Ступив за пределы своего родного селения, – тот шаг был сделан мужественно и безо всякого сомнения, – Иван увидел то, чего не видел никогда раньше; Иван увидел мир, как он подумал в те прекрасные минуты: «Тот самый ужасный мир; мир, лишенный правды. Другой, прекрасный мир». Что Иван видел за свой двадцать один год в селении А.? Он видел длинные вереницы домов, расположенных по отношению друг к другу с педантичной стройностью; видел чистые улицы с ухоженными тротуарными дрожками, по бокам которых располагались аккуратные фонари; он видел (каждый день) бесконечные цветные плакаты, громоздкие баннеры, кричащие транспаранты, вывески, призывавшие к нравственному совершенству, провозглашавшие величественность правды или обличавшие человеческие пороки; Иван видел строгих и целомудренных людей, на лицах которых концентрировалась глубокая сосредоточенность и внимательность ко всему сущему, так как: «Чтобы узреть и обнаружить правду нужно быть последовательным в процессе сознания и быть в определенном (сконцентрированном) состоянии души»; все селение А. было воплощением рациональности и логичности: все в этом месте было продуманно до мелочей, все было пропитано духом прагматичности. Один из лозунгов, который каждый раз прочитывал Иван, когда шел на работу, гласил: «Лучше иметь меркантильное сердце, чем дух идеалиста». В селении А. можно было работать кем угодно, при условии, что работа будет доставлять обществу пользу. Понятие полезности местные ученые и мудрецы напрямую связывали с понятием правды, то есть одним из критериев правды выступала полезность: «Та правда является правдой, если она будет для кого-то полезна». Поэтому в селении не было ни одного писателя, ни одного поэта и ни одного философа: были журналисты, исследователи социальной жизни, психологи, моралисты, пропагандисты нравственности и агитаторы, деятельность которых была направлена на служение правде. В селении А. совершенно отсутствовал дух плюрализма: все было подчиненно принципу единства. Существовал общий для всех распорядок дня, по которому жило местное население, и с детства в сознание ребенка вырабатывалась строгая дисциплина, приравнивавшаяся к необходимой привычке, и привычке, которая (что главное) приносила пользу. Можно подумать, что образ жизни и образ мыслей людей в селении А. был во многом схож друг с другом – однообразен и во многом предсказуем. Но это было бы ошибочным суждением. За всей строгостью, педантичностью и подконтрольностью за каждым местным жителем, скрывалось та природная сущность человека, которую ничем не воспитаешь и не искоренишь. Эти сущности назывались пороками или недостатками, которые «вытравливались» или «выжигались» путем правды. Мысль была в следующем: человек, который воспитан по традиции и установленным канонам и говорящий правду, то есть человек, который дорожит своей репутацией, будет внимателен к себе и, несомненно, будет еще более внимателен к проявлением пороков в другом человеке, потому что будет неосознанно полагать, что другой человек также внимательно следить за ним. В этой формуле кроется принцип общественного воспитания. Другими словами: даже когда ты находишься один – ты не один и будь уверен, что за тобой следят. Именно поэтому селение А. достигло огромного нравственного процветания: «То, что дано от природы и то, что не приносит пользы, будет уничтожено правдой» – так гласила местная мудрость. Все это видел Иван в течение своих прожитых двадцати одного года, и это все было для него любимым и привычным, нормальным и жизненно необходимым до произошедшего с ним утреннего прозрения. И будучи изгнанным из селения А. и выйдя за его территорию, он почувствовал, что все его прошлое начало рушиться, иными словами, все его прошлое подверглось сомнению. За высоким каменным забором, который ограждал территорию селения, и за который никому не было дозволено ни смотреть, ни тем более выходить, Иван увидел бесконечное, необъятное зелено-желтое пространство, покрытое тонким слоем таящего снега и тянувшееся к голубеющему горизонту. Он долго, быть может, час смотрел на открывшуюся для него природу, о которой знал совсем мало, и знал он из одной книги, которая случайно попалась ему руки несколько лет назад. В той книги Иван с жадностью читал описания природы (которых было к его разочарованию бесконечно мало) и тогда-то он узнал о том, что такое горизонт. В селении А. из-за высокого каменного забора невозможно было увидеть прекрасную линию, соединяющую землю и небо, и Иван лишь предполагал в своих фантазиях, как она выглядит. Но увидев свои мечты в реальности, он не мог справиться с приступом бесконечной радости. Иван оцепенел: в его душе происходил переворот; его жизнь в те мгновения разделилась на два отрезка, на два диаметрально-противоположенные стороны, но те полярные точки, которые никогда больше не соприкоснуться. «Я был прав. – Сказал он себе. – То, что я вижу – это правда и все то, что я еще не видел, находясь за этим каменным забором, – тоже правда. Теперь мне нужно узнать обо всем».

Когда волнение и радость Ивана угасли, когда он вернул себе способность мыслить здраво и рационально, он спросил себя: «Куда мне идти? Куда податься? И что мне делать дальше?». На этот вопрос у него не было однозначного ответа, но по различным слухам он знал, что существует на Земле еще много городов и селений и даже стран, где, по его мнению, он бы смог отыскать жилище и какое-нибудь занятие. Но то были только слухи (которые выдавались, конечно, за правду) и Иван впервые усомнился в их истинности. Он смотрел на необъятное пространство, на бесконечное небо и не верил, что сможет отыскать себе пристанище. Тогда он решил, что пойдет по направлению горизонта, чтобы познать ту единственную линию, которая соединяет в себе землю и небо, поскольку, что могло быть для него более реальным и значимым в те странные минуты его жизни?

3

К удивлению Ивана линия горизонта не приближалась. По мере того, как он шел, горизонт, напротив, отдалялся, и через несколько часов его сменило очертание густого и, как ему показалось, такого же, как и небо, бесконечного леса. Иван не отчаялся такому пустяку; он подумал о том, что лес – это всего лишь временное препятствие и трудность, выпавшая на его пути к линии горизонта. Он не останавливался. Иван упрямо шел дальше, пробиваясь сквозь густую растительность и лесные дебри. Никогда ранее он не замечал в своем характере непреклонной веры во что-то ему непонятное, но то, что было реальнее, чем все то, что он видел и о чем думал в течение двадцати одного года, которые он прожил в селении А.. То непреклонное и стойкое чувство, зародившееся в считанные часы после изгнания, поддерживало его и не позволяло Ивану предаться отчаянию и унынию.

Лес, сквозь который мужественно пробирался Иван по наитию нетерпеливого сердца, отличался от леса, расположенного на окраине селения А.. Родной лес обладал таким же схожими признаками, как и само селение: в нем не было ничего, что могло бы озадачить и обеспокоить, все в нем было стройно и выверено с болезненной аккуратностью: каждое дерево, каждый куст, каждая травинка создавала образ правильной симметрии линий, углов, пересечений, параллелей и перпендикуляров. Если и было понятие красоты в селении А., то оно неразрывно связывалось с правильной геометрией, что определяло относительную полезность леса (в селении А. если и могли созерцать, то созерцать чему-то правильному). Совершенно другое увидел Иван в новом лесу: хаос, неразборчивость, беспорядок формы, – неправильность, которая смогла взволновать его и восхитить. Не страх испытал Иван от новой картины миры, а вдохновение; вдохновение в новых образах, в ассмитерии, в несовершенстве. Он упрямо, не останавливаясь, пробирался через лес, словно от кого-то убегал, и каждую секунду он схватывал новое, неправильное, лишенное правды – правды правильности и рациональности. Иван видел гниющие деревья, сухие ветки, желтую траву, начинавшую выступать из-под тонкого слоя тающего снега, и не мог поверить, что никто не использует этот материал для собственных нужд; он видел птиц, беспорядочно летавших и щебечущих трели в небе, мельком замечал неопрятных и пугливых животных, скрывавшихся и прятавшихся от него в глубине тернистого леса. Он восхищался всем новым, что для него открыло « тот ужасный и лживый мир». На секунду он возрадовался своему изгнанию, но только лишь на секунду, за которой дисциплина сознания вернула его к упрямому следованию к познанию единственной линии горизонта, соединявшая небо и землю.

Иван не чувствовал ни голода, ни усталости: крепкое тело, природное здоровье и одухотворенность новым несли его все дальше и дальше. Спустя несколько часов он достиг окраины леса, и перед его взором предстало очертания не горизонта, который искренне надеялся увидеть Иван, а очертания переплетенных (беспорядочно) огромных строений, высоких домов, громоздких фабрик, заводов, дымящихся труб – он увидел блеклые контуры дорог, создававшие ломаные линии, и маленькие перемещающиеся точки – людей. Разочарование; впервые в своей жизни Иван испытал это чувство; он знал это слово и примерно догадывался, что оно обозначает, но в тот момент ему удалось его познать. Вместо единственной линии горизонта и ожидания восхищения от увиденного окончания земли и неба, ему предстало увидеть серость и блеклость какого-то неопределенного для него места жительства людей. Разочарование захватило Ивана; оно будто задало ему вопрос: «А зачем тебе это все? Чего ты хочешь? Зачем тебе линия горизонта? А что будет потом?». Долго стоял Иван в неподвижности. Он больше не смотрел на место обитания людей; его взгляд был прикован к сереющему небу, словно в нем он искал ответ на эти вопросы, но ничего ответить не смог. Иван подумал о том, что в селении А. он без труда нашел бы нужные ответы: достаточно было задать кому-нибудь вопрос (и неважно кому, ведь авторитет произнесенной правды не оспаривается); но с сегодняшнего дня он стал сомневающимся, и ответ ему предстояло найти самому.

Начинало смеркаться. Вдалеке загорались огни. Похолодало. Иван хотел бы найти в своей голове ответы, но он не мог качественно и логично мыслить – мыслить так, как его учили в селении А., то есть, избегая противоречий и ошибок несоответствий. Он хватался за одну мысль, но тут же перескакивал на другую, а потом на третью, и в итоге терял первоначальную нить своих размышлений; одна его мысль противоречила другой, но не исключала ее, а, казалось, дополняла, но не позволяла сделать общего вывода. Спустя некоторое время Иван уже не думал; он сидел на невысокой возвышенности, которой оканчивался лес, обхватив голову руками. Накатила усталость; чувство голода нещадно терзало плоть. Он привык принимать пищу в определенное время с самого раннего детства, и теперь, когда первоначальная одухотворенность, радость и жажда открытий оставили его, тело требовало еды и воды. Он почувствовал сожаление, что покинул свое родное селение А., и готов был познать новое чувство – чувство глубокого раскаяния перед собой, перед праведным Эрастом Арнольдовичем, перед тем, что отрекся от правды и что позволил себе искуситься сомнению, но чей-то голос окликнул его. В сумерках он различил человеческий силуэт, который поднимался к нему на возвышенность. Иван резко поднялся на ноги и обрадовался: как он мог не подумать о том, что существуют и другие люди, которые могут помочь ему в крове, пищи, в писках ответов на вопросы: «Зачем? Почему? И что теперь делать?». И, вот, к нему приближался человек: «…новый человек, человек такой же, как и лес, такой же, как и все то, что я видел за сегодняшний день. Он такой же, как и линия горизонта, которую нужно познать».

– Здравствуйте! – Оживленно крикнул Иван.

– Привет, привет. – Протараторил мужской голос в явной спешке.

К Ивану подошел невысокого роста мужчина; он тяжело дышал и кашлял.

– Вы сильно кашляете. Вам следовало бы заботиться о своем здоровье. И одеты вы не по погоде, да и одежда на вас очень странная.

Мужчина подошел еще ближе к Ивану, и теперь он мог разглядеть черты его раскрасневшегося лица: большой нос, угреватые щеки, маленькие, прищуренные глаза, в белках которых виднелись красные прожилки, свисающие щеки и большой подбородок. Мужчина был среднего возраста, но явно выглядел намного старше своих лет. Иван искренне удивился уродству мужчины, и хотел было сказать ему об этом, но его остановил взгляд, которым тот смотрел на него. Взгляд источал доброту и беспечность, чего Иван никогда не замечал во взглядах жителей селения А., которые всегда были внимательны и дотошны до мелочей.

– Кашляю я, сынок, потому что жизнь измучила. Курю как паровоз уже двадцатый год. Нервы ни к черту. Кстати, у тебя не будет покурить, а то я пачку в машине оставил? – Спросил мужчина.

– Покурить? – Удивился Иван. – Я не курю ведь это же вредно. Там, откуда я пришел курят только те, кто знают, что вскоре умрут. Им уже, как они говорят, терять нечего, и они могут позволить себе такое удовольствие.

– Жаль. Курить хочется. Такой я путь проделал к этой сопке, сроду столько не ходил. А то, что не куришь – молодец. Но с другой стороны, – мужчина на секунду задумался, – все мы умрем, да и какая разница годом позже, годом раньше. Все одно – не жизнь, а выживание; в общем, собачья жизнь. Хоть на колени падай и вой.

Слова мужчины вновь заставили удивиться Ивана, но он не мог понять, от чего он удивился больше: то ли от признания собачьей жизни, то ли от той смелой мысли, что мы все когда-нибудь умрем, то ли от того, что мужчина сказал об этом шутливо и задорно, хотя как должен был сказать удрученно и с оттенком грусти.

– Но вы ведь улыбаетесь, говоря такие слова! – Вспылил Иван. – Что же здесь смешного?

– Эх, сынок, а как еще-то как без улыбки? Если принимать все как есть, то с ума можно сойти. Короче говоря, без улыбки совсем никак. – Простодушно ответил он. – Меня, кстати, Толя зовут.

– Меня Иван. – Смущенно отрекомендовал себя он.

Толя отвернулся от Ивана и долго смотрел вдаль. Наступило молчание.

– Какой красивый вид. – После паузы заключил Толя. – Специально сюда пришел ради этого.

– Красивый вид? – Удивленно спросил Иван. – Вид ужасный: серость, неразборчивая громоздкость, – он на несколько секунд замялся, подбирая слова для описания своих чувств, но не найдя подходящего эпитета, заключил, что вид навевает грусть.

– Да ты не прав. – Парировал Толя. – Вид чудесный, ты только посмотри на эти огни.

Иван внимательно взглянул на огни, но ничего чудесного он в них не нашел.

– Я пришел сюда, – продолжил Толя, – чтобы сделать несколько снимков на новый фотоаппарат. Купил сегодня в качестве подарка для своей дочери. Денег стоит уйму, копил несколько месяцев на него, приходилось работать сверхурочно. У нее будет через два дня день рождение, а она у меня любит все снимать; говорят, что у нее есть вкус. Хочу, чтобы она его развивала.

Толя достал из наплечной сумки фотоаппарат с большим объективом и начал в нем что-то сосредоточено настраивать. Иван в задумчивости следил за своим новым знакомым.

– Ты не знаешь, как эта штука настраивается? – Спросил Толя Ивана после нескольких минут скрупулезной и безуспешной работы.

– Нет. У нас фото– и видеооборудованием занимается отдельный класс людей. Зачем мне знать об этом?

– В странном ты месте живешь. Курят у вас только покойники, фотоаппаратами занимаются отдельные люди. Какой-то зоопарк. – Усмехнулся Толя.

– Ведь это логично. Зачем мне заниматься тем, что умеют делать другие люди. Если бы я еще на фото– и видеооборудование распылял свои силы, то вообще ничего бы не успевал. А распыляться на разные занятия, по меньшей мере, глупо и не практично.

Толя оторвал взгляд от фотоаппарата и внимательно с подозрением посмотрел на Ивана.

– И, правда, ты живешь в зооландии! Чудеса какие-то. Кто же не умеет обращаться с фотоаппаратом? – Риторически спросил Толя.

– Вы и не умеете, раз не можете настроить.

– Я умею, но именно в этом аппарате ничего не умею. Да чего прогресс дошел. Вот раньше все было понятно: мыльница, фотопленка, нажал на кнопку и снимок получился. А теперь… беда какая-то. – Толя помолчал и неожиданно продолжил. – Откуда ты? И что вообще здесь делаешь? Я-то понятно, почему сюда пришел – мне опробовать аппарат захотелось – сделать пару снимков на пробу, а с тобой ничего ясно.

– Меня изгнали из селения А. за то, что я сомневающийся. Изгнали еще утром, и я еще так и не нашел горизонта.

Толя издал неравный смешок. Теперь он еще внимательнее и пристальнее посмотрел на Ивана и подумал о том, что парень, видимо, полоумный или псих, который сбежал из больницы, раз говорит такие бессвязные и глупые вещи. Но с другой стороны, в поведении и выражении лица Ивана не было ничего ненормального и пугающего, разве только взгляд его был слишком уж добрый. Последнее как раз и успокоило Толю, и он не подал виду, что посчитал Ивана за сумасшедшего.

– Ничего не понял. Как тебя изгнали? О каком горизонте идет речь? И что это такое за селение, откуда изгоняют? – Спросил Толя.

Иван без колебания и длительных раздумий рассказал Толе, как только мог подробнее о том, что случилось с ним сегодня утром, ничего не утаивая, не преуменьшая и не преувеличивая. Он не постеснялся рассказать (чувство стеснения еще только предстояло познать Ивану) и о своей непозволительной дерзости по отношению к правде и Эрасту Арнольдовичу, и о своем утреннем прозрении, и своей радости от того, что впервые в жизни увидел горизонт, и о своих впечатлениях от дикого леса. Толя слушал Ивана, все больше и больше удивляясь. В какой-то момент он подумал, что Иван над ним издевается и смеется, но искреннее выражение глаз и тон, в котором он повествовал, утверждали об истинности произошедших событий. По мере рассказа Ивана, Толя испытывал разные чувства: то он позволил себе несколько раз усмехнуться от услышанного, то становился серьезным, то приходил в недоумение, которое явно проявлялось на его круглом лице, но в конце рассказа ему стало жаль Ивана. Ему было жаль этого молодого человека и за то, что его изгнали, и за то, что его не поняли, и за то, что он все-таки не мог еще поверить в правдивость рассказа Ивана – рассказа, который Иван излагал с необычайной искренностью и простодушием. Если бы при таких же обстоятельствах ему рассказали такую же историю, но у рассказчика было бы иное выражение лица, то он бы отправил его ко всем чертям, сославшись на его сумасшедшее воображение и психического нездоровье. Однако Иван внушал доверие, и Толя оказался перед каким-то странным, еще непонятным для него выбором. Окончив свой рассказ, Иван замолк и ждал, что ему ответит его новый знакомый, словно от него зависела будущая его судьба. Иван еще сам не понял, зачем он рассказал обо всех своих сегодняшних событиях Толе, которого он знает совсем немного, но интуитивно чувствовал, что должен был это сделать.

– Где находится это селение А.? Никогда не слышал, что есть такое место на земле, где бы жили изолированно от всего мира. – Он еще хотел добавить, что ему с трудом верится в то, что такое место вообще есть, но осек себя, щадя наивные чувства Ивана.

– Я даже не могу сказать, где оно находится точно. Я вышел оттуда сегодня утром. Несколько часов шел по полю, потом еще долго шел по лесу, и оказался здесь.

Толя хотел было спросить что-то еще, но вдруг что-то для себя решил.

– Значит так, сынок, у тебя как я понимаю, нет ни жилья, ни пищи, да и денег, наверное, у тебя тоже нет.

– Деньги? – Удивленно спросил Иван. – А что это такое?

Толя не выдержал и громко рассмеялся. Он хохотал около минуты, словно в истерике, и, успокоившись спросил:

– Неужели в вашем селении А. и денег нет?

– Нет. А что это?

– Как тебе объяснить. – Толя в задумчивости достал из кармана брюк бумажник и извлек из него банкноту. – Это вот называется деньгами. Специальные штуки, за которые можно что-то купить. Ради этих вот штучек я работаю, как проклятый, круглые сутки, чтобы потом их потратить на еду, на вещи, на всякие разные развлечения; я отдаю эти деньги везде и каждому, чьими услугами могу воспользоваться. В нашем мире все делается за деньги: идешь к парикмахеру – платишь деньги, идешь в кино – платишь, идешь в кафе – платишь, в общем, всего и не перечислишь: за все нужно платить. И вот за этот фотоаппарат, – Толя повертел его в руках, – я тоже заплатил деньги и деньги большие. Пусть только дочурка попробует делать плохие снимки! Я ей задам трепку! – Шутливо подытожил Толя.

– Как странно. – Спокойно сказал Иван. – У нас в селении А. все, что вы перечислили, дают только потому, что ты человек и, следовательно, ты по определению работаешь на пользу селения.

Уже удивился Толя и спросил:

– И всем у вас жителям хватает еды, одежды и всего другого, ну, в общем, ты понял. Всего того в чем люди нуждаются, чтобы жить нормально.

– Конечно. У нас достаток всего. Никто не чувствует себя обделенным. Правда, все-таки кто-то получает больше, а кто-то меньше, но это зависит от возраста, природных потребностей и, главное, от того какую пользу этот человек приносит селению. Чем выше польза, тем выше тебе могут дать всего того, что ты захочешь.

– И наверняка, – сказал лукаво Толя, – есть у вас такие, кто с этим не согласен, и такие, кто чувствуют, что это несправедливо?

– Таких нет. Это ведь нелогично. Например, я работаю на фабрике по переработке дерева. Во мне силы много, и я тем доставляю пользу селению тем, что могу переносить спокойно большую физическую нагрузку. Моя задача в том, чтобы грузить дерево для перевозки, перетаскивать его на станки и обрабатывать его. А есть, например, судья, который такой работы сделать не может. Но он доставляет большую пользу селению, чем я, ведь он является хранителем великой правды, и без него могут случиться ужасные вещи. Или, например, у нас есть врачи, учителя и спасатели. Они тоже приносят большую пользу, чем я, и им причитается примерно столько же, как и судье. Все зависит от той пользы, которую ты можешь дать обществу. – Заключил Иван.

– Странное место это селение А.. У нас все по-другому. О пользе мало, кто думает… – Сказал Толя и, не договорив свою мысль, в задумчивости замолчал, будто что-то утаил; но после паузы добавил. – У нас все твердят о несправедливости, и не думают о пользе обществу, потому что главная польза – это собственная выгода. У нас иначе никак: нужно чувствовать несправедливость, чтобы выживать.

– Собственная выгода? – Подхватил Иван. – У нас нет такого понятия, но каждый в нашем селении заботиться только о себе. Зачем нам помогать кому-то, если ему может помочь селение, на пользу которого работают люди?

– Как все-таки все складно. Мне даже не вериться! – Вскрикнул Толя, но с оттенком неприкрытой иронии. – Ну да ладно. Нужно решить сейчас другое.

– Что решить?

– Что с тобой делать? Наш мир – это не ваше селение А., где обо всех заботятся и все у всех есть. Ты думал, где будешь ночевать? Что ты будешь есть? Понимаешь, что тебе никто ничего не даст, если у тебя нет денег?

Иван задумался; он начал наконец-то понимать свое удручающее положение.

– Нет… и, что мне делать?

– Искать горизонт! – Весело сказал Толя, вспомнив рассказ о том, как Иван хотел познать линию, соединяющую небо и землю. – Собирайся, поедем ко мне домой. На первое время будешь жить у меня; для тебя как раз есть отдельная комната, в которой жила покойница Анна Дмитриевна – земля ей будет пухом, – сказал Толя и перекрестился, смотря в небо, – потом найдем тебе работу, а дальше посмотрим.

– Это было бы славно, но только на первое время; потом мне нужно будет идти к горизонту, чтобы познать. Я ведь сомневающийся, и если и есть правда, то она именно там – у окончания неба и земли.

Толя снисходительно посмотрел на Ивана, покачал головой, немного улыбнулся, но промолчал. Прежде чем они начали спускаться к дороге, он посмотрел на город и трижды перекрестился, подумав о чем-то личном и важном.

4

Машина Толи, стареющий седан, стоял у начала асфальтовой дороги, которая зигзагом тянулась по направлению к городу Р., огибая небольшие сопки и естественные возвышенности, покрытые вечерними сумерками. Подойдя к нему, он ласково погладил автомобиль по крыше, сказав несколько хвалебных слов своей ласточке, которая помогает зарабатывать ему на жизнь.

– Без нее было бы совсем худо. Как она еще ездит, ума не могу приложить: столько изъезженных километров, столько лет преданной работы, а все еще на ходу. Раньше умели делать машины, не то, что сейчас.

– Какая старая машина. – Ответил Иван. – Неужели она может ездить. Какая рухлядь!

– Ну, ну! – С негодование протянул Толя. – Ты на мою ласточку не наговаривай, всем бы так служить, как она мне. – Сказал он с чувством глубокой преданности, и, немного обидевшись за откровенность Ивана, хотя сам прекрасно знал, что седану уже пора на заслуженный покой.

Иван почувствовал, как резко изменилось настроение Толи, хотя по пути к машине он был разговорчив и отпустил несколько смешных шуток, которые были ему не совсем понятны, но сам тон их изложения был приятен и забавен, поэтому он позволил себе посмеяться над ними. Но тут же он подумал: «Почему бы его настроению измениться? Ведь я сказал правду о его машине, да и он сам знает, что его седан – рухлядь. Видимо, здесь род людей совсем иной: либо они очень восприимчивы, либо для них свойственна обида (услышав в голове это слово, Иван не совсем понял его содержание, но примерно понимал, какому человеческому состоянию соответствует обида).

Они сели в машину и поехали. На протяжении первых пяти минут поездки повисло тягостное молчание. Иван предположил, что Толя, который был говорлив, так резко умолк исключительно услышав правду о своей машине. Он постарался разобраться в его поведении, от того и задумался.

– Все-таки зря ты так сказал про мою ласточку. Понимаю, что в чем-то ты прав: это старая и уже изъезженная машина, но она так много для меня значит. Без нее я бы не смог прокормить семью и пришлось бы идти работать на стройку или еще куда-нибудь. А у меня со здоровьем не очень все складно. Зачах бы сразу. – Сказал Толя и, словно в подтверждение своих слов сильно раскашлялся.

– Но отчего бы вам не купить новую машину?

– Для этого, сынок, нужны деньги. А их у меня никогда не было много. Порой думаю, что обеспеченность – это врожденное свойство человека: он либо умеет удерживать деньги у себя, либо они испаряются из его рук. Как раз у меня деньги никогда не задерживаются: я их сразу трачу. Поэтому все свои сбережения отдаю жене, себе оставляя совсем немного. Так сохраннее.

Странное чувство неловкости охватило Ивана. Он ведь совсем не знал о том, что ему только что сказал Толя; он захотел что-то ответить, чтобы оправдать себя, но ничего не смог придумать логичного и стройного, поэтому промолчал.

– Да ладно тебе! – Весело сказал Толя, заметив серьезность и задумчивость Ивана. – Я не сержусь на тебя. Я вообще стараюсь не сердиться на людей. И так ненависти и расстройств достаточно, чтобы по всяким пустякам обижаться и изводиться.

– Спасибо. – Ответил скромно Иван.

– За что спасибо? Ты чего, сынок?

– Я почувствовал неловкость за свои слова о вашей машине и не знал, что сказать. А теперь мне стало легче, поэтому спасибо.

– Эх, ну и чудак же ты!

По пути до дома Толи, Иван много расспрашивал его о том месте, где он живет. Рассказ Толи, сбивчивый и не совсем связанный, часто перебиваемый расспросами Ивана, поразил его. Он спрашивал обо всем, что он видел для себя нового; в особенности Иван был поражен многоэтажными домами с множеством окон и балконов и большим количество разнообразных машин.

– Мне нравится смотреть на дома. – Говорил Толя. – Порой смотришь на них и представляешь, что за каждым окошком кипит настоящая жизнь, в которой есть все и в которой, кажется, нет ничего, что бы могло меня удивить. Но, только задумаешься об этом, так и становится приятно от той тайны, скрываемой за занавесками, и, словно хочется за них заглянуть и узнать, что там происходит, какие люди живут, чем они там занимаются. Дома прекрасны: они жизнь в себе несут.