Перрон автовокзала был многолюден; светило яркое и теплое солнце; автобусы и маршрутные такси курсировали от оживленных платформ к автостраде. Я пришел на минут пятнадцать раньше намеченного времени. Мне с раннего детства нравилась атмосфера автовокзалов, поэтому я не упустил выпавшую возможность побыть в этом месте подольше. Во всяком случае, я именно так хотел думать, когда закрывал дверь своей квартиры, в которой сил никаких не было оставаться ни на минуту дольше. Я изнывал от скуки и не мог усидеть на одном месте, но на минут тридцать у меня получилось отвлечься от мыслей о предстоящей встрече. Включив телевизор, который сохранял неприкосновенность с нового года, я случайно попал на фильм «Загадочная история Бенджамина Баттона». Мне приходилось пять или шесть раз его пересматривать, настолько картина Дэвида Финчера по мотивам одноименного рассказа Селенджера запала мне в душу. Помню, когда-то давно этот фильм был мне противен по той причине, что в нем я видел от начала до конца сплошную небылицу. Неудивительно, ведь со мной ничего подобного не происходило; то есть фильм замечательный, но явно не про меня, и я имею в виду не про мое желание родиться стариком и умереть ребенком; я говорю про проникновенную лирическую историю. Этот фильм когда-то давал мне ложные надежды на существование настоящей любви, а идеалы помимо созидательной силы имеют тенденцию разочаровывать. В итоге, я не без интереса полчаса провел перед телевизором, вспомнил, как впервые посмотрел эту постановку с Вероникой и решил, что пора бы выходить ее встречать.
Автовокзалы, железнодорожные станции и аэропорты являются уникальными местами. Находясь на перроне, в зале ожидания или платформе всегда можно наблюдать человеческую искренность и способ ее выражения: печаль расставания, радость от долгожданной встречи, влажные глаза, безмолвный жест рукой, провожающий в путь, нетерпеливый взгляд, высматривающий номер поезда или люминесцентные таблички автобусов с единственно ожидаемым рейсом, улыбающиеся лица, выглядывающие из пространства задернутых штор… эти места настоящее прибежище знаковых изображений искренности. Я внимательно наблюдал за людьми и думал о Веронике. Воспоминания сами собой всплывали в моем сознании. Наверное, столкнувшись с искренностью, мне захотелось почувствовать ее в себе. С годами неизбежно становишься подозрительным и во всем высматриваешь подвох; должно быть, это и есть критерий человеческой испорченности, но как жить по-другому оставалось туманной абстракцией, ведь наивность никогда не приносила счастья и понимания со стороны других. Если и есть искренность, то она присутствует в детях, на вокзалах и в человеческих воспоминаниях; другими словами искренность понимается исключительно через процесс отчуждения.
Вероника как всегда опаздывала, а я как всегда ее ждал. Одного мгновения было достаточно, чтобы вспомнить, как каждый день я подъезжал на машине к ее дому, глушил мотор и всматривался в извивающуюся тропинку, по которой она пойдет ко мне навстречу. Я привык и никогда не злился за ее непунктуальность, потому что знал: рано или поздно она откроет двери, бегло поздоровается, улыбнется и наполнит салон приятным мускатно-ванильным ароматом. И сам акт оживания был не менее приятным и наполненным осмысленным предвосхищением предстоящей встречи. Прошли годы, и ничего не изменилось: я ожидал, она опаздывала, и словно все возвращалось к тому, с чего начиналось. Я подумал тогда: «…мы всегда возвращаемся к тому, с чего начинали…» и на минуту жизнь показалась ясной и понятной, но потом я заметил, как из салона автобуса выходит Вероника. Мы сухо поздоровались, обменялись шаблонными фразами, и я заказал такси. Между нами не было чувства неловкости, которое свойственно людям, которые не виделись долгое время: складывалось ощущение, что только вчера я довез ее до дома и пожелал доброй ночи, а уже сегодня встречал на автовокзале в другом городе.
По пути к загородному дому я иногда о чем-то спрашивал Веронику, а она мне старательно отвечала. Когда она говорила, у меня с трудом получалось концентрироваться на ее словах; я всматривался в черты ее красивого и подвижного лица. Большую часть пути мы молчали; в ее привычку никогда не входило задавать вопросов, а я предпочел остаться немногословным – все-таки мне хотелось сохранить в себе частицу искренности, а слова почти всегда все портят. Спустя полчаса мы встретились с друзьями и радостные с наполненными бокалами, начали праздновать.
Мы держали друг друга на расстоянии, а если и говорили, то в окружении наших друзей. Ни я, ни Вероника не хотели оставаться наедине, что часто случается с людьми, выпившими и между которыми существовало некоторое общее прошлое: нам просто не о чем было с ней говорить; все, что возможно было сказать уже сказано, а о невысказанном лучше было бы молчать. В мире все бывает до банальности просто, как и понимание того, что молчание есть наивысшая форма искренности. То есть оставить человека в покое и не вторгаться в его мир – поступок смелый и требующий большого мужества. Такими были и мы: радостными, хмельными, словоохотливыми со всеми и молчаливыми друг с другом, но, главное, мы сохраняли дистанцию и верили в общее целомудрие.
Наступила глубокая ночь; ряды компании начали редеть: кто-то уезжал, другие, уединившись, беседовали о чем-то важном, третьи топили парную и с гоготом бросались в ледяной бассейн, четвертые уже покорно спали, и среди всей суматохи и хаотичного движения я и Вероника случайным образом оказались вдвоем на прохладной террасе дома. Она пила вино, я – виски; задумчиво курили в молчании. Вдалеке играла ритмичная музыка.
– Ты не заметила, что с возрастом мы начали черстветь? Мы словно теряем вкус к жизни. – Наконец сказал я. – Мы перестаем радоваться мелочам и забываем, что такое беззаботный смех. Неужели чем дальше, тем будет еще хуже?
Вероника игриво пожала плечами и ответила, что она не думает об этом.
– Я смеюсь, когда хочу; грущу, когда мне вздумается; плачу, когда надо и даже когда не надо; могу капризничать и отправлять весь мир ко всем чертям ежедневно, но всегда я счастлива. Ведь это так просто.
– Где-то я слышал, чтобы найти счастье нужно обойти весь мир и в конечном итоге обнаружить, что оно зарыто рядом с твоим домом.
– Ничего глупее я с роду не слышала. – Весело ответила Вероника. – Словно счастье – это то, чего нужно добиваться. Оно есть и этого достаточно, чтобы его почувствовать.
– Твоя философия жизни очень проста. – С упреком сказал я, чувствуя, что Вероника обманывает и меня и себя, чтобы показаться выше абстрактных рассуждений, к которым я так часто любил прибегать, когда не мог быть чувствительным.
– Куда мне до философии! – Посмеялась она. – Философия объясняет мир и его устройство, мне же достаточно просто его любить.
– Тебе очень повезло оказаться женщиной.
– Увы, я этого не выбирала, но, как видишь, не жалуюсь.
Я рассмеялся; мне было приятно с ней разговаривать так же беспечно, но в то же время осмысленно, как и несколько лет назад, когда мы еще что-то значили друг для друга.
– Все-таки ты еще такое дитя. Ты настоящий ребенок! Как тебе это удается? – Вскрикнул я.
– Не преувеличивай, я всего лишь хорошая актриса и ничего больше.
– Но где граница между тобой настоящей и твоей вымышленной героиней? – Спросил я.
– Границ нет, понимаешь?… и ты как всегда все слишком усложняешь.
– Ника, но как по-другому? Как иначе?
Вероника поставила бокал на стол и жестом руки приказала мне встать вместе с ней.
– Теперь подойди ко мне. – Сказала она; я, не понимая ее замысла, подошел.
В следующий момент, Вероника обхватила меня руками и поцеловала. Я почувствовал ее влажные и прохладные губы, на которых еще оставался вкус терпкого вина.
– Видишь, все может быть очень просто, – прошептала она и еще раз поцеловала меня, – а теперь мне пора уезжать. Сможешь заказать такси до автовокзала и посадить меня на автобус?
– Разве ты уже уезжаешь?
– Да; посмотри, веселье уже закончилось. Именинник поздравлен и одарен подарками. И мне неуютно ночевать в новых местах. Я посплю в дороге и с утра начну новый день.
Я отошел в сторону и начал судорожно искать в телефоне номер такси, стараясь осмыслить произошедшее, но на минуту остановился и поднял взгляд на звездное небо. «Зачем она это сделала? Зачем поцеловала меня? Разве это что-нибудь значит? Для меня, вероятно, да; для нее – всего лишь подтверждение ее слов и милая шалость, которую она может себе позволить, зная, что всегда найдет взаимность. Вот, я как-то жил, о чем-то думал, строил планы, и стоило одному человеку прикоснуться ко мне, как все изменилось».
Начинался утренний рассвет. Таксист медленно вез нас по пустынным улицам города Р., по радио начали читать рассказ Бунина «Солнечный удар».
– По-моему, самое удачное время для литературы. – Сказал я Веронике.
– Я почему-то не удивлена, что мы попали именно на этот рассказ.
– Обычная случайность. – Ответил я и добавил с легкой усмешкой. – Не усложняй.
– «На меня точно затмение нашло. Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара» – Артистично проговорила Вероника и рассмеялась.
Я ласково посмотрел на нее и подумал: «Зачем ты уезжаешь? И почему ты не со мной? Отчего в жизни все сложилось не иначе, когда я бы мог тебя любить бесконечно сильно всем своим сердцем?».
– Иногда мне кажется, что я когда-то видела подобный взгляд. – Прошептала мне Вероника.
Я, смутившись, отвернулся от нее и, уже не слушая голос диктора, принялся смотреть в окно; спустя минуту мне отчетливо стало понятно, что хочу признать Веронике в любви. Я хотел ей сказать: «И все-таки я люблю тебя» или «Несмотря ни на что, я тебя люблю», или «Вопреки здравому смыслу я люблю тебя» перед тем как она сядет в автобус и снова уедет от меня к человеку, которому она принадлежит и которого она любит также, как когда-то любил ее я. Мне было непонятно, откуда взялись в моей хмельной голове эти слова, но я страстно желал высказаться и быть услышанным. Что-то внутри меня заставляло отказаться от здравого смысла и послушать голос опьяненного сердца. Я держался из последних сил, чтобы не закричать об этом прямо в машине. «И все-таки я люблю тебя» – меня мучили и терзали эти слова, они прогрызали мою душу изнутри, как древоточец-жук дубовую кору. Одновременно я чувствовал прилив бурного и странного счастья от того, что я еще способен любить и эту любовь чувствовать, но потом я задумался о времени… «Что будет дальше? – Спросил я себя. – Что произойдет в будущем? Она снисходительно улыбнется, и, не доехав столицы, забудет обо мне. И мне придется жить со своими словами, а ведь у меня есть любимая девушка, которая искренне любит меня в ответ просто за то, что я существую. И откуда было взяться такой странной любви?».
На прощанье Вероника обняла меня; я пожелал ей счастливого пути. Через минуту автобус скрылся на автостраде, я провожал его взглядом, пока он окончательно не скрылся из поля моего зрения.
«Можно ли существовать, имея две любви? Первая любовь – это любовь для другого человека, когда ты делаешь все, чтобы эту любовь доказать, подтвердить и материализовать, эта любовь требует конкретных действий, умений и навыков. Вторая любовь – это любовь для себя, когда ты любишь тайно и молчишь о ней, как о счастье, которое любит тишину, и ты никак свою любовь не проявляешь. – Подумал я. – И могут ли две любви уживаться вместе, при этом оставляя друга в покое? И какое, должно быть, счастье чувствовать две любви в одном человеке».
………………………………………………………………………………………………
Я неторопливо шел домой и жадно вдыхал свежий воздух. Приближалось раннее утро. Я набрал номер Полины.
– Ты с ума сошел, милый? Ты видел, который час? – Сказала она.
– Я просто хотел сказать тебе, что очень сильно тебя люблю.
– И я тебя люблю… что-то случилось?
– Нет. Все прекрасно. Я звонил только ради этого. Больше не отвлекаю, спи сладко.
Спустя десять минут я с приятным чувством удовлетворения провалился в глубокий сон.
На перепутье
Мы спустились в метро. «Сколько же много людей…» – пронеслось у меня в голове. Все шли, даже скорее бежали или, как мне казалось, дружно занимались спортивной ходьбой. «Вперед, вперед, – казалось говорили они, – спешим на финиш, домой, на работу, в институт, в ресторан, к любимым, к врагам, ко всем разом – в конечную цель определенного отрезка времени. Нас ждут, мы торопимся, виляя бедрами, руки согнуты в локтях, шаг четок и тверд – взгляд только в будущее».
Я не так часто бывал в метро, чтобы так сразу, и ощутить себя здесь своим – спешащим, на вид равнодушным, но с умным, озадаченным лицом, словно все разом бегут защищать докторскую диссертацию. Озирался по сторонам. Сначала искренне и усердно старался всмотреться в лица проходящих людей. «Ну, что вы, как поживаете? – Хотелось спросить. – Куда бежите?».
Люди проносились передо мной словно на ускоренной ленте кинопленки, и, я не мог запомнить ни одного лица, чтобы в будущем его с радостью вспомнить. Было странное ощущение, что они все неживые, безликие, невидимые фантомы. Отгонял озорную мысль схватить кого-нибудь за плечи и сильно тряхануть, чтобы ощутить, что все реально, что все по-настоящему, со мной, с ними, со всеми нами.
Я шел против потока. Навстречу сильнейшему ветру. Плечи, руки, волосы, легкие бедра, ляжки, тугие ботинки, разноцветные шнурки, увесистые модные сумочки и много разноцветного, пестрого, задиристого летело в меня. Я уклонялся, изворачивался, чтобы не сшибло, не унесло куда-нибудь далеко. Благо, за руку меня тянула Лиза, моя Ли, всего две буквы и множество эмоций. Без нее я бы пропал в подземном царстве, сдуло бы сразу, затерялся, сошел бы с ума. Ли тащила мое удивленное тело сквозь толпу, как броненосец «Потемкин» по бескрайним водам, энергично и смело. Она была тут своей, была в столичной теме и знала, что делать. А тело мое тянулось за ней как ребенок, который не хочет идти к стоматологу: тормозит, плачет да упирается. Чем быстрее она шла, тем меньше и меньше я ощущал ее руку – руку, которая была моим навигатором, путеводителем, звездой на небе, по следу которой нужно держать свой штурвал. И чем дальше, тем меньше и меньше она могла удержать мою руку, будто она была сколькая, промасленная и неподатливая. В какой-то момент она умудрилась зацепиться своим острым коготочком за мой палец, за самый его кончик и тянула, тащила. Если бы отпустила, то я бы так и рухнул на землю, отполз бы в угол и сидел бы там, дышал, привыкал. Коготочек был очень цепкий, такой не отпустит, не оставит.
Лиза иногда поворачивала на меня свое тоненькое, остроскулое личико. Не знаю, что там она видела, но игриво улыбалась и даже пару раз умудрялась достать до моих губ своими. Тогда я совсем пропадал. Забывался. Старался дотянуться до ее брусничных, смородиновых, малиновых, ежевичных губ, таких прохладных, будто их специально для меня немного в морозилке подержали, приоткрыть их, остановиться и затеряться в бесконечном лабиринте. Шея, плечи, дыхание в ухо, даже тихий невнятный шепот, вот она – талия, пышные, пахнущие свежим молоком и только, только скошенным сеном волосы – вьюнки. Ли, конечно, обламывала меня. Мол, о чем ты дурачок, в метро же – опомнись.
Сил на людей смотреть не было, после нескольких крутых виражей и минут в подземке. Ко всему привыкаешь быстро. Мое лицо, наверное, наподобие лиц окружающих стало сильно задумчивым и немного равнодушным. О, нет-нет. Ощущал я совершенно другое: скорее мое лицо было глупым, но счастливым. От чего же, от чего же привалило столько счастья?
Впереди обтянутая в светлые, модные джинсы, держащая меня одним коготочком, торопилась Ли, с длинными, русыми волосами, которые развивались в разные стороны как скрученные струнки гитары. Упругие ножки, стройные формы, точеная спинка. Я знал, что если незаметно приподнять тонкую и легчайшую блузку, то увижу две приятные ложбинки внизу спинки. Из одной в другую до бесконечности можно было перекатывать маленький мячик. Да, мой взгляд был глупым, созерцающим.
Ли улыбалась. Хотя я не мог видеть ее губы и ровные, белые, опасные как у хищного зверька зубки, потому что плелся сзади, но ощущал улыбку в ее волосах, в каждом ее пружинистом шаге, в ее раскачивающихся бедрах…
– Давай, давай быстрее! – Читал по ее губам, когда она в очередной раз повернулась ко мне.
Вагон метро был забит людьми. Я тогда подумал, что вагоны очень интимное место. Притягиваю Ли к себе:
– Давай подождем другой состав. Не успеем же. – И уже тянулся к ней, прижимал к себе, забирался руками под хрупкую, но нежную ткань – в тепло, в такое женское, стройное.
Ли усмехнулась и полетела в вагон, а я как пленный тащился за ней, к чему спешка, милая?
Двери захлопнулись прямо у меня за спиной. Еще секунду назад нас разделило бы, меня и Ли на веки вечные. Она бы отправилась в долгий путь в вагоне, я бы остался на перроне. И был бы от нее лишь цепкий коготок, которым она меня тянула, держала, не давала затеряться. Я бы повесил его на грудь и ходил бы с ним как с талисманом, но уже без нее. Один.
В вагоне мы ехали совершенно немыслимо. Нет, люди так не ездят в метро. Это было бы неприлично с точки зрения общественности и морально-нравственных устоев социума. Я считал себя морально целостной личностью, но мне было так хорошо и определенно все равно. Я как ворвался в вагон, в котором трехэтажные люди стояли на головах друг друга, так сразу по коготочку, по тоненькому, шелковому запястью, по острому локоточку, как по длинному канату тянулся к Ли – всего две буквы и множество эмоций.
Щека к щеке, мои руки переплетались везде, всюду, где только можно было: в волосах, на талии, в ногах… ее голова ютилась у меня на плече, как домовенок на теплой русской печи, я ронял свою в ее волосы-вьюнки. И все – молоко, свежее-свежее, и сено – только скошенное, вкусное, сладкое. Вокруг хаос, спешка, а я был спокоен в своем, в моем, в нашем и ни в чьем больше.
Со стороны мы смотрелись как один большой несуразный и разноцветный человек. И невозможно нас было разорвать, а если бы попробовали, то разрушился бы и не собрать этого человечка переплетенного.
Так и ехали. Ту-тух-ту-тух, монотонно раскачивались в такт движению. Ехали долго – по часам, а по ощущениям – секунда, момент: ехали по желтой ветке, потом еще по какой-то цветной. А все же была в этом движении своя цель: мы хотели попасть на Старый Арбат.
В вагоне стало просторнее. Я огляделся, вынырнул из вьюнков. И так смешно стало: места много, хоть в догонялки играй, а мы стоим с Ли как будто нас утрамбовали с разных сторон и не можем сделать ни одного движения – ведь разрушиться все, спугнем напавшую на нас усладу, наше спокойствие.
Легко быть беспечным, неосязаемым, почти прозрачным, легким и веселым. Нужно только начать, подхватить волну, и, она тебя понесет, погонит в далекие края, в края неизведанные, теплые, с раскидистыми ушастыми пальмами, с желтобокими бананами, распростертым океаном, теплым и диким песком. Нужно только сесть на волну, ухватиться за ее белую, пенящуюся гриву и ни о чем не думать.
Ли. Две буквы и множество эмоций. Зачем тебе я? Беспечный, катающийся на волнах, думающий в серьез только о том, чтобы вовсе не думать?
Я искал ее губы. Чтобы спросить об этом – говорить было немыслимо тяжело и трудно. Осторожно прикасался к ее приоткрытому, влажному рту, словно пробовал на вкус только-только сорванную ягоду, вкусная ли, съедобная. Смаковал первое прикосновение, а потом, распробовав, все больше и больше: разыгрывался аппетит, стоит только начать и не остановиться уже.
Зачем тебе я? Видишь, что я лечу, лечу как облако, не могу опуститься, не в силах пригвоздить ноги к земле, одуматься, задуматься, хотя бы призадуматься: осознать что-то важное и серьезное. А ты, моя Ли, бежишь по зеленой травке с большим развивающимся по ветру совком. Щекотит ножки твои белесые, царапает, и, хочешь это облако поймать изо всех сил, нужно тебе, понимаю. А оно все выше, легче, играется с тобой, злит и радует.
Ли вскрикнула от неожиданности. Наша станция. Снова вприпрыжку выбежали к мраморным колоннам, разноцветным указателям-табличкам, деревянным лавочкам со скучающими, передыхающими людьми, к новому потоку лиц. Мы едва успели, пока пытались распутаться из наших объятий, чуть мою ногу и ее ручку не оставили в вагоне путешествовать дальше.
Выбрались из подземки. В наши лица брызнуло солнышко, яркое, задорное: сладким и вкусным. Мы от неожиданности начали щуриться. Ли обвила мою шею руками, посмотрела на меня в упор серьезно, без улыбки, сосредоточенно, но все-таки умиротворенно – с усладой. Как у нее получается настолько противоречивые эмоции сохранять на своем лице одновременно, я понятия никакого не имел, но у нее это получалось.
– Я люблю тебя.
И я… А я…? Так ли это?
Любовь – это…
Любовь – это когда…
Любовь – это когда и вопреки…
Любовь – это взаимно….
Любовь – это необъяснимо…
Что я сказал ей? Что я ответил? Губы что-то шевелили, перекатывали обрывки фразы, куски предложений, отдельных междометий. И всюду многоточия… Ничего я не сказал.
Беспечному и воздушному, ухватившемуся за гребень волны, легко почувствовать любовь, это ничего не стоит – никакого труда и сил. А сказать это, придать форму своим чувствам, сказать другому человеку, живому с ранимой душой, большим сердцем, и который любит тебя – это лишиться всего, всего, что несет тебя по небу, отрывает от земли. Стоит только сказать и пропадет она, любовь, беспечность, легкость: пальмы рассеются в тумане, песок закружит и унесет ветром, волна выкинет на берег.
Мы с Ли выбежали на Старый Арбат. Летнее настроение передавалось каждому, кто ступал на каменную брусчатку по взгляду, по улыбке, по случайному прикосновению…
Вот, он, родимый, встал на лавку с длинными волосами, торчащими из под широкополой шляпы, с размашистыми жестами и внутренней эмоциональной неустойчивостью. Поэт. Начал читать стихи. То смеялся, то с натугой издавал дикий вопль, то обретал неожиданную для зрителя гармонию. Вокруг него собралась молодежь, все неординарные, разноцветные, навешанные всякими цепочками, подвесками, некоторые были одеты, как мне показалось очень просто – обернувшись в занавески. Каждый выделялся как цветной попугай, сбежавший из зоопарка – ликующий и радостный. Они заворожено слушали декламирующего поэта. Так, по лицам и было понятно – благоговели.
Мы курсировали в непонятной спешке дальше, голос поэта становился все приглушение и тише, и на смену ему приходил звук задорной гитары и хриплый голос барда. С бородой и закатанными глазами, он сидел на стуле и пел что-то про любовь. Про что еще можно петь в такой-то день? Он, очень удачно вписывался в окружающую обстановку. Около него лежал раскрытый кейс от его изогнутой, возрастной, потрепанной жизнью, но от этого не менее привлекательной спутницы. Я пошарил в карманах и на ходу, под стремительную и непрерывную тягу моей Ли кинул туда немного денег. Мне нравились гитаристы, что-то в них было притягательное, харизматичное, свободное…
По краям улицы расстилались модные кафетерии и рестораны с кричащими вывесками и броским, фешенебельным интерьером. Было тепло, и столики с плетеными стульями выставлялись на улицу. Люди, которые совсем недавно спешили в метро, здесь обретали деловитый покой. Пили кофе, лицезрели вокруг или беседовали с кем-то, да, в общем-то, наслаждались моментом. Только я и Ли все куда-то бежали, спешили…
– Посмотри, какие здесь все спокойные: у вас в столице только на Арбате можно поймать за хвостик такое ощущение?
Ли изящно проигнорировала мой вопрос, кинув на меня свои злые глазки, желая, как мне показалось, оторвать какую-нибудь деталь от моего лица.
– Я поняла. – Резко остановившись и повернувшись ко мне, сказала она. – Я в-с-е п-о-н-я-л-а. – По буквам, чтобы я мог ее услышать, расслышать, вслушаться, чтобы я мог осознать и почувствовать всю ситуацию.
…Вызвали оболтуса школьника к доске. И начал строгий, злой, несдержанный учитель спрашивать его домашнее задание. Стоит бедняга перед классом, ничего не знает, не учил, не пытался даже, а лицо, каждая его жилка, каждая прыгающая веснушка вглядывалась в класс, искало помощи, искало ответа. Не знал ничего школьник – по вскинутым бровям, по круглым глазам было понятно, по растрепанным волосам. Такое лицо я хотел обратить к моей Ли. Школьное, озорное, ребяческое, лицо, которое можно простить, оставить ему домашнее задание на следующий урок. Вру, вру – я не нравлюсь сам себе за свои выходки. Все я знал, все понимал. Знаю, знаю, моя Ли, все понимаю…
Одним лишь цепким коготочком Ли зацепилась за мой палец, за самый его кончик и тянула, тащила. Она не оглядывалась больше на меня, не пыталась дотянуться до меня губами. Все спешила куда-то, сворачивала, по закоулкам, по неведомым тропам, терялась, металась как хищный зверек в клетке. Ли – две буквы и множество эмоций, куда ты, к чему такая спешка-то?
Коготок, цепкий, острый, такой не отпустит, не оставит.
Любовь – это самое прекрасное на свете чувство.
Любовь – это когда просыпаешься с тобой рядом, и пока ты спишь, я взъерошиваю тебе волосы. С вечера попросила помыть посуду, я очень устала. Захожу на кухню, а там, в раковине, гора тарелок, чашек, ложек и вилок. Я злюсь, думаю, что сейчас залечу в комнату, разбужу тебя и буду кричать, вопить, ругаться. Залетаю, а ты спишь, мой родной, любимый. И нет сил ни будить тебя, ни трогать. Только подхожу и ласково целую.
Любовь – это когда совершаешь вещи вопреки всему, что против твоей любви.
Любовь – это взаимно и вместе, иначе – это болезнь.
Любовь – это необъяснимо больно, когда тебя не любят лишь за то, что ты полюбила.
Так говорила мне Ли в самые сокровенные, нежные минуты. Это были ее понятия, ее опыт, ее переживания жизни, ее первая любовь. Я все запомнил. Она словно острым клинком вывела каждую букву на моей коже. Раны зажили, зарубцевались, оставив после себя бледные шрамы. Иногда я вожу рукой по ним и по буквам вспоминаю мою Ли.
Мы неслись с ней неведомо куда. Она впереди, я сзади. И только цепкий ее коготочек не давал нам расстаться.
Меня кто-то позвал, знакомый голос песней пролился за спиной. Голос, мой любимый голос, голос любимой. Я остановился. Нельзя было оглядываться. Голос прошлого, струящийся, обдававший всего меня теплотой, заставлявший мое сердце мальчишеское биться быстрее в груди, он звал меня, манил своим струящимся перезвоном…
Оглянулся…
За спиной никого не оказалось. Я всматривался в прошлое, щурился, озирался по углам. Никого не было. Голос больше не звал, мой любимый голос – пропал.
Ли ушла.
В руке остался ее цепкий коготок. Она отпустила меня, воздушного, почти прозрачного, невесомого. Вот, он, я. Слева от меня маячило мое прошлое, в котором любил я. Справа от меня убегало мое будущее, в котором любили меня. Вот, он, я – в настоящем, прижавшись к стенке, сижу, дышу, привыкаю. Настоящее, в котором не оказалось места для любви. Один. С острым коготочком на шее, талисманом. На перепутье…
Скверная девчонка
– Купи мне шоколадку! Я хочу шоколад! – монотонно вдалбливала эти слова мне моя маленькая, скверная девчонка.
Я покорно терпел это жужжание над своим ухом, когда мы не спеша ходили по большому супермаркету и покупали продукты. Сейчас я никак не мог найти банку тунца, а спрашивать ленивых продавцов мне не хотелось. Во мне проснулся спортивный интерес найти ее самому. И тут снова:
– Купи мне шоколадку!
Я пристально посмотрел на нее, пытаясь выдавить из себя хоть капельку злости. Не получилось:
– Мне кажется, я что-то слышал. – И начал игриво искать того, кто мне это сказал.
– Глухомань, купи шоколадку!
– Ан, нет. Показалось. – Ухмылка проскользнула у меня по лицу, и я продолжил катить тележку. «Да где же этот тунец!?».
– Если ты не купишь мне шоколадку, то я обижусь! – сказала моя скверная девчонка и в характерной позе остановились на месте, надув свои пухленькие губки.
– Валяй! – ответил я и удивился, что получилось довольно правдоподобно.
Честно, я купил бы ей хоть тысячу шоколадок и привез бы их на золотой тележке, но эта девчонка уже села мне на шею. Я всегда исполнял ее прихоти, и мне было так приятно это делать. Шоколадки каждый день в магазине, всякие безделушки и тому подобное – это в порядке вещей, и каждый день она так радовалась этому как в первый раз. Для этого нужен был как минимум природный талант. И мне становилось безумно хорошо. Но сегодня я захотел ее немного проучить. Немного поиграться с ней. Посмотреть, что она предпримет и быстро ли сдастся.
– Всего лишь маааааленькая шоколадка, и ты не увидишь моего гнева.
«Вот чертовка. – Подумал я. – Пользуется запрещенными приемами, а именно – угрозами физического и психического насилия».
– Сегодня никаких шоколадок! – Мягко сказал я, – А то одно место слипнется.
– Ах, вот, как?! Ну ладно, ладно… – В ее глазах я прочитал решительный настрой, готовый к не менее решительным действиям.
Она резко повернулась на триста шестьдесят градусов и чуть не упала. Я издал смешок, а она, не оборачиваясь, упрямо зашагала прочь. Было так страшно ее отпускать одну, но она же не совсем маленькая, тем более это она избрала такую стратегию. Пусть идет.
«Боги, да где же этот тунец!?» – В очередной раз подумал я.
– Здравствуйте, – обратился я к работнику супермаркета – где у вас тунец в банках продается?
– Идите вон к тому стеллажу. – Она ткнула пальцем в нужном направлении.
– Спасибо.
– Мужчина, может, вам подсказать, где продается шоколад? – Спросила она и начала смеяться – Почему бы вам не купить ей шоколад? Вы кажитесь таким бессердечным, разве так можно?
– Ох, – вздохнул я – эта ваша женская солидарность… Почему продавцы одни женщины, где мужики? Кто меня поддержит? Знаете, это, в конце концов, не справедливо. – Сказал я и с улыбкой двинулся навстречу тунцу.
– Если что, то шоколад в третьем ряду справа. – Крикнула продавец мне в спину.
«Ох, да кому вы рассказываете? Я наизусть знаю, где продается шоколад в каждом магазине в этом городе» – Подумал я и улыбнулся.
В этот момент по громкоговорителю, который нормальные, я подчеркиваю – НОРМАЛЬНЫЕ люди используют для объявления пропавших детей или там телефона, или кошелька с документами, объявляется:
– Господин, (называют мое имя и фамилию), купите шоколад для вашей любимицы. Повторяю, … – И то же самое.
Я даже забыл, что пошел за этим тунцом и всем видом пытался не выдать себя. Курсировал среди стеллажей с продуктами как завербованный шпион, как подлый изменник Родине или дезертир. Машинально сгорбился и шагал на цыпочках. «Она и вправду чокнутая. Всегда добивается своего. Но не в этот раз» – Заключил я и решительно пошел на кассу, сбросив с плеч шпионские эполеты и не забыв прихватить тунца в холодной, жестяной банке.