Со стороны белой двери в мою сторону прошаркала старушка. Волосы у неё были растрёпанные, но чистые, башмаки на ногах – совсем стоптаны. Она была на кого-то очень сердита и бормотала себе под нос.
С того конца коридора послышалось:
– Вы что, всё? Больше не будете в очереди стоять? – молодая девушка закинула сумку на плечо.
– Да она глухая, не слышит ничего! – ответила ей женщина, очень полная и с такой миной, будто ей все должны.
– Да задержите её!
Я шагнул навстречу старушке и приостановил её за плечо.
– Вы уходите из очереди? – громко и чётко спросил я, настойчиво глядя ей в лицо, так, чтобы она могла прочесть по губам.
– А? – старушка загнула ухо и повернулась ко мне боком.
– Уходите, спрашиваю?!
– Я чайник на плите оставила…
Она двинулась в мою сторону, и мне пришлось отступить с её пути.
– Уходит, – пожал я плечами.
– Щас вы, да? – заговорила девушка с улыбчивым старичком. Тот кивнул.
Только сейчас я заметил, что девушка одета в винтажное платье в горошек. Оно ей очень шло.
Одна из матерей, держа ребёнка на руках, направилась к двери.
– А потом вы, да? – перехватив сына поудобнее, спросила она девушку.
– Нет, потом я, – строго и не допуская возражений, ответила тучная женщина.
– Можете меня с ребёнком пропустить? Он ещё маленький, руки уже болят… Даже место никто не уступает.
– А я тут при чём? Всё устали, – взъерепенилась толстуха. – Я тут с восемьдесят седьмого стою – и вы поте́рпите.
– Женщина, садитесь на моё место, – молодой парень с ампутированной ногой и перебинтованной головой – судя по всему, солдат афганской войны – встал и проковылял на костылях туда, где раньше стояла мать с ребёнком. – Займите моё место в очереди.
Никто не стал с ним спорить, даже из вежливости.
Я смотрел на толстую женщину, и мне было стыдно за неё. Мамаша села на освободившееся место. Уместив сына на одном колене, она достала из сумочки газету и стала ею обмахиваться.
Прошло ещё сколько-то времени, а очередь не двигалась. Потом ещё… Мужик рядом со мной громко захрапел, и спортсмену, сидевшему на соседнем кресле, пришлось толкнуть его локтем.
Наконец дверь в конце коридора отворилась, и оттуда вышла заплаканная девушка в помятой белой рубашке. Похоже, студентка…
Она плакала, и тушь с её ресниц пачкала щёки и веки, а слёзы всё катились…
– Что? Что сказали? – загудели люди в очереди.
– Не взя-я-яли-и-и…
– То есть, как не взяли? Почему? – уже в тишине спросила девушка в винтажном платье.
– Ребёнка родила, а замуж не вы-ы.. не вы-ы-ышла…
– Иди сюда, доченька, – улыбчивый старик притянул её к себе и крепко обнял, и стал гладить по голове.
– Это его дочь? – тихо спросил я женщину с ребёнком, оставшуюся стоять.
– Они вроде не знакомы, – растерянно ответила она.
Голос её дрожал, она смотрела себе под ноги, крепко прижав дочку к груди, и старалась успокоить дыхание.
– Следующий, – послышался гулкий командный мужской голос из открытой двери.
Я попытался туда заглянуть, но ничего не увидел.
Старик уже не улыбался как раньше. Он взял студентку под руку и сказал:
– Пойдём. Пойдём со мной. Не бойся.
Они оба вошли в кабинет, и дверь за ними закрылась.
Я всё ещё не пришёл в себя и не понял, что я тут делаю. Стало тихо, и слышно было только, как мамаша обмахивается газетой.
Через какое-то время старичок вышел из кабинета и, вновь улыбаясь, пошёл прочь. Все молчали, и он не сказал ни слова. Так и покинул белый коридор.
Время шло. Потом в кабинет вошла толстая женщина, и оттуда слышны были только приглушённый уверенный мужской голос и виноватый женский.
– Вот уроды… – процедил кто-то из толпы. – Люди и так страдают, а они и здесь не лучше. Всегда думала, что хоть на небесах будет справедливость…
Справедливость?
Даже я понимал, что это утопия. Утопия, которая не работала, в том числе «в самом лучшем месте».
Я сел на пол. Когда тот улыбчивый старик ушёл, но зато помог студентке, я осознал печаль самого́ человеческого существования. Разве можно было на что-то надеяться, когда достойные жертвовали собой ради помощи слабым, и их за это наказывали? Это было ещё более несправедливо, чем при жизни.