Майор приобрёл в фермерском ларьке килограмм зернистого творога, – Финк снова твердо решил качаться, подвязать с бухлом, заняться бегом. Выходной – идеальное время, чтобы строить планы. Страж порядка не спеша брёл в сторону набережной. Свистел под нос мотив припева «Зе смайл оф зе сан» группы Хэлавин. Тут раззуделось известно где. Встроенный локатор засёк движуху.
Короткий не ответил на звонок. Странно. Евгений Петрович устремился на зов интуиции. Лейтенант его подводил уйму раз, жопа – никогда.
***
– Что случилось с матерью Влади? – спросил ФМ.
Лисовский затянулся. Они «пыхали» на крыше «Студии здорового духа», уже проникшись друг к другу. Гидропон способствует.
– Ей… в горло что-то воткнули, сзади. Ножик или шило. Она кровью захлебнулась. Влади видел, как у неё изо рта хлынуло.
«Красный лак».
– Кто убийца?
– Нуу… конкурент Селижоры тогда без вести пропал. С Селижорой шутки плохи.
– Допустим… допустим.
Федя задумался. Владя явно подавлял воспоминания. Если виновник наказан – чего страдать?
***
– Папа, помоги, – шептала Анфиса. – Господи, спаси.
Их с котом обступили стоптанные кроссовки, тупоносые пластмассовые ботинки, балетки на распухших ногах и пыльные сланцы «на носок».
– Разошлись! Граждане, освободите территорию! – Зеваки игнорировали Финка.
Методом генерала Локтя он прорвался через столпотворение к маячившему в центре Короткому. Лейтенант выдавал удивительные речи – про народ и интеллигенцию, в ряды которой он почему-то зачислил рыжую продавщицу из подвального алкомаркета. Дескать, «умники» все – ку-ку. Книжек начитались, лучше других себя это самое! А нахрена нужна ваша математика?
«Вооот в чём дело! Бравый мой коллега девчонке за папашу её мстит», – сообразил Евгений Петрович. Не жаловал учитель Мухин тупых, на «неуты» не скупился. И в классовые враги угодил.
– Отставить разговорчики! – рявкнул майор.
Короткий дернулся. На его квадратной морде отразились досада, испуг и что-то ещё. Отвращение? Финк у многих вызывал отвращение. Инвалид же. Однако прежде лейтенанта внешность майора не смущала. Что изменилось?
«Ты не дал ему отмудохать таджика», – сказал Финку Финк. – «Ты принял сторону Фёдора. Больше ты не свой».
Евгений Петрович обвёл взглядом толпу. Откуда оно в береньзеньцах? Средневековое, тёмное, горделивое, непрошибаемое. Кинули бы граждане, господа-товарищи, деваху с черным котом на сено, плеснули бы смолой, чиркнули бы спичкой?
До чего она смешная, толпа, до чего страшная. Платочки, кепочки, сизые носы, зенки –закрытые, хоть и пялятся. Заколоченные изнутри. Давно судари-сударыни совесть прогнали? Давно сочли всех кругом виноватыми в своей старости, бедности, ненужности?
Юнг писал (Финк не читал) о коллективном бессознательном, заранее заложенных в нас программах, архетипах. Они предопределены видом, расой, национальностью. Местом? Береньзеньское и салемское8 бессознательное мало чем отличались. Если ты красивая и чудная, ты зло. Если ты предпочитаешь компанию зверей и деревьев людскому окружению, ты – зло. Если ты выдающийся умелец. Или добра солидного владелец. Откуда-то переселенец – еврей? Немец? Если ты просто неугоден тому, у кого голос громче, чем у тебя, ты – зло.
– Давай, майор. Оформляй психичку. А животное бешенное убить надо, – распоряжалась Ленина.
– А я? Компенсацию мне! – ныл Денис Шмыгов, прикрывая разодранную щеку.
Евгений Петрович развел руками.
– Я два уголовных дела возбудить должен. Закон приняли. Об ответственности за грубое обращение с животными! Штраф – пятьдесят мротов.
– Сколько в рублях? – осведомился Эдуард Хренов.
– Пятьсот шестьдесят четыре тысячи, – информировал гражданина Короткий. Деньги он считал споро.
Сумму штрафа Финк, конечно, кратно завысил. Однако сочувствующих Шмыгову сразу кратно поубавилось. Ленина плюнула на искрящиеся белизной кеды студента, присовокупив:
– Живодер! Кота чуть не уконтропупил!
– Насвайщик! Сегодня жует, завтра колется!
– Вставай, дочка. – Евгений Петрович поднял Мухину с асфальта. Она не отпускала матёрого кошачьего толстяка и повторяла: «Спасибо, дядь Жень! Спасибо вам. Спасибо!». За что спасибо? Что от линчевания защитил… в двадцать первом, мать его, веке?!
***
Ромиш разлепил спаянные засохшей слизью ресницы. Светлее не стало. Ослеп? От определённых лекарств люди теряют зрение. Люди. Он – таджик. Чурка не струганная (для местных). Напичкали его, посадили в клетку.
Или он в аду? Из-за того, что он видел? Ромиш заметался жаренным мотыльком. Влетел в препятствие, упал.
– Тихо… – Раздался стон. – Мы одни.
– Одни?
– Может, охранники моего батяни играют в дурака где рядом. Они – мебель. Может, медсестричка кроссворд гадает. Мы одни.
Ромиш поежился:
– Ты о чем?
– Нас срезали, как сорняки. Чтобы жить без нас. У них не бывает наших состояний… приступов. У них дети, торговые центры, тележки, семейные упаковки… Караоке, футбол, дача, Новый Год, латте, чтоб его! Бурда! – Владя сорвался на визг, умолк и продолжил спокойно. – Ты пробовал латте?
– Дорогущее кофе с молоком?
«Безопаснее отвечать», – решил Ромиш.
– Тебе понравилось?
– Не, я по чаю.
– Сраный соевый латте в сраной кафешке, у которой нет ничего, кроме прикола чиркать твое сраное имя сраным фломастером на стаканчике!
– Сраном, – подсказал Ромиш.
– Два года давился. Зачем? Ради этой… воблы? Не хотел я ее. Ни свежей, ни вяленой из солярия. Мне на нее насрать, папа! – Владя не очень понимал, с кем разговаривает. – Меня накрыло состояние… и тут она, от нее воняет пудрой, ментолом и латте…
Опять глухая пауза.
– На кого… – Сосед из-за стены переводил дыхание. – Напал ты?
Ромиш рассудил, что безопаснее врать.
– Меня бригадир доканывал. Мудак. Я ему в харю!
– Молодец! Чингисхан!
Ага, все среднеазиаты тащатся от Чингисхана. Кони, тюбетейка, плов.
Жалюзи чуть приоткрылись. За окном было светло. Наверное, медсестра увидела, что Ромиш ожил, и нажатием кнопки на пульте развеяла его кошмары.
Он не ослеп. Он не в аду. Просто в больничке!
***
После слез запахи ощущаются особенно ярко, как после дождя. Анфиса вдыхала сигаретный дым, тревожащий, сладковатый. Майор позвал ее в УАЗик. Разрешил взять Васю. Выгнал Короткого.
– Зачем ты со Шмыговым связалась? Он чмошник ведь. – Прозрачные глаза дяди Жени смотрели на девушку приязненно.
– Я… на концерт я хочу. – Мухина высморкалась в салфетку. – Очень. У меня день рождения. Папа говорил, что на день рождения происходят чудеса. И я загадала побывать на концерте.
Финк вспомнил две тысячи первый. Евгений Петрович – Жека – пахал несколько месяцев на черновой, вымаливая мини-отпуск у Свинаря, Михаила Михайловича Звонаря – тогдашнего участкового. Лопатой перемещал в пакет для трупов полужидкую биомассу (застигнутую инсультом в запертой квартире одинокую старуху). Отскабливал с рельс кишки унесенных поездом. Обходил теплотрассу, где после зимы не может не быть обмороженных либо вареных бомжей и наркоманов. Сопровождал дочурку Свинаря на танцы. Причем, делал он это легко. Радостное предвкушение окрыляло. Потому что двадцать третьего мая на сцену СК «Юбилейного» выйдут Энди Дерис, Михаэль Вайкат, Маркус Гросскопф, Ули Куш и Роланд Грапов. И он, Жека, мент из Береньзени, увидит группу Хэлавин! Которую он слушает с начальной школы. Которую он слушал на войне. Которая, в числе иных не менее важных вещей – писем матери, восходов, снов, уберегла его от расчеловечивания.
Неужели Анфиса также тащится от нескладушек, как его? Кули?
«Наверное, я старый», – заключил Евгений Петрович.
«Я старый», – осознал Федор Михайлович.
Тюнингованный кроссовер несся по шоссе Орджоникидзе к облцентру с церковью семнадцатого века в режиме перманентной реставрации и торговым комплексом «Колизериум», чтобы сие не значило.
Суперстереосистема надрывалась речитативом. Англоязычным. Агрессивным. Плотным. Федя внутри кроссовера мучился, словно узник тюрьмы Гуантанамо. Молча.
Its kinda hard.
– Kanye West! – Лисовский, зажмурившись, рулил коленями. – Джимми Хендрикс нашего времени! Точен, между строчек…
«Хендрикса- то за что?» – расстроился ФМ.
– Можешь позвонить моей подруге? – Он уже набрал номер Анфисы. – Она любит твое…твой контент.
Илья, слава богам, выключил долбилку и энтузиастически воскликнул в Фёдорову трубку:
– Привет, крошка! I am Culo.
Учат их, что ли, как общаться с фанатами? Как с детьми. Сексуально озабоченными отсталыми в развитии детьми.
Мухина завизжала. Финк прочистил пальцем ухо. Кот сиганул в окошко.
– Куло! – Девчонка целовала телефон. – Куло зовет нас на концерт! Чудеса происходят! Отвезете, дядь Жень?
Глава двенадцатая. Казуальная личностная атрибуция.
Дано:
Тебе двадцать пять. Ты по-английски свободно write and speak, читаешь на итальянском и объяснишься с таксистом и официантом на немецком, иврите и хинди. У тебя есть скидочные карты всех секретных кофеен, сотни тысяч накопленных миль, шестизначное число подписчиков в соцсети. Ты прошла тренинги Матильды Шор!
Твои фото и твоя жизнь – с повышенной резкостью, яркостью и контрастом.
Твои друзья – удивительные, разные. Веган_ки и гурман_ки, акционист_ки и волонтёр_ки, стартапер_ки и дауншифтер_ки, стендапер_ки и подкастер_ки, пансексуал_ки и аромантики_ки.
Ты женщина. Ты интерсекциональная феминистка. Чайлд-фри. Про-боди-позитив (никто не отнимет у тебя право завтракать, обедать и ужинать сельдереем, огурцами и куриной грудкой, это исключительно твой выбор).
К сожалению, мужчины по-прежнему доминируют, влияют на тебя. Белые цисгендерные гетеросексуальные мужчины.
Отец. Его одобрение (и деньги). Шеф, директор дизайнерского агентства. Его похвала.
Парень. Его внимание. Да, он отвечает на сообщения. Лайкает. Но НЕДОСТАТОЧНО. И с каждым днём разлуки реже и реже.
Неординарным «я» Софии Борисовны Кнепер овладело банальное чувство ревности.
Бетал советовал ей медитировать. Искать опору, равновесие внутри себя. Она честно искала, убеждала зеркало, что независима и самостоятельна, а потом вдруг загадочным образом очнулась в своей синенькой смарт-машинке на полпути в ПГТ Береньзень. Не поворачивать же назад!
На съемной квартире в сшитом из серых блоков здании Теодора не было. Его автоответчик рапортовал: «Погряз в работе, всенепременно перезвоню вам с оказией». Выпендрёжник!
Софушка, преодолевая «синдром де Кюстина» (это как «Синдром Стендаля», только ноги подкашиваются отнюдь не от красоты), направилась в поликлинику. Вокруг по глинистой земле «плыли» покрышковые лебеди, скрипели ржавые качели, в частном секторе, застроенном косыми избенками, выли веревочные псы – цепей для них не хватило.
«Хозяевам бы петлю на шею!» – кровожадно думала мисс Кнепер, собачница в пятом поколении.
У Калерии Анатольевны сломался телевизор, поэтому она проводила инвентаризацию картотеки на предмет мертвых душ.
– Завидова И. К.? Нече завидовать. Тромб. До свидания. Приветиков Л. П.? Слишком приветливый. Ножевое в хрудь. Я тоже с приветливых бешусь. До свидания. Фейгельман О. Ю. Нафих нам жиды? Езжайте в Тельавифь, хде у вас дорохи, пидорасы и какашки за Шариками в пакет ложат!
Скрежетнул доводчик. В поликлинику вошла худенькая девочка с голубыми волосами. Мальвина из кино. Аккуратная, полностью одетая. Бабушкам такие по нраву.
– Здрасьте. Доктор Тризны у себя?
– Здрасьте. Фейгельману – до свидания. С крыши дачи упал. Какого лешего полез? Шестьдесят семь ходков, доцент… Зажидил денег монтёрам, сам решил антенну чинить. СССРа нету уже сколько?
– Лет тридцать, – ответила терпеливая мисс Кнепер.
– Жив он. СССР. Он Фейгельмана убил. Призрак коммунизьма!
– Почему?
– А че мы все починяем слюнями, клеем и молитвой с матюками? Скорей сдохнем, чем спесьялиста вызовем!
Софушка предположила (наугад):
– Дорого?
– Умничка, – кивнула Калерия. – Нам всё дорохо, хроме жизни. Ментулитет. Ты про Тризны спрашивала? Его сейчас нету. В облцентре он. С Мухиной этой.
– Что за Мухина? – сощурилась Софушка.
– Ты кошек любишь?
– Не очень.
– Тогда слухай…
***
Гримерка городского дома культуры была тесной и нечистой. Залитой пивом, с пятнами а-ля тест Роршаха на ковролине. Федя рассматривал афиши – кто только здесь не выступал! Причёсанные эстрадные дедушки в костюмах, рассказчики бородатых анекдотов, плясуны, угрюмые электронщики, кавер-бэнд Deep Purple. Все они видели асфальтовое поле парковки за окном, дохлых жуков между стеклами. Всем им ласковый директор ДК навязывал масляный обогреватель.
Гримерка городского дома культуры – подобие новогодней елки, когда ты окончательно вырос. Подросткам, там, в зале, она представляется раем. Шампанское. Смех. Стильная черно-белая съемка. Роскошные тела. Дым кальяна. И ОН. Самый. Сексуальный. Остроумный. Честный. Бог юного мира, благородный разбойник. Йен Гиллан в тысяча девятьсот семьдесят лохматом году. Марк Болан. Курт Кобейн. So hot, что ему обогреватель без надобности.
Куло?
Илью Адамовича красила Кира, его концертный менеджер. Она выравнивала, выбеливала загорелое лицо рэпера, рисовала на нем руны и шестёрки.
– Глазки на мозг. Вставляю линзы, – предупредила Кира.
– Гребанные линзы!
– Ты их потерпишь. Потерпишь ведь, Илюшкин?
Белки Куло стали красными, радужки черными, зрачки – белыми.
– Мой герой! – Добрая, пухлая Кира сияла.
– А имидж демона и твой рэп, они как-то связаны? – спросил Федя.
– Ну, мне в кайф. Тебе не пох?
«Пох или не пох – вот, в чем подвох?» Федор Михайлович смотрел на Анфису. Нет шампанского. Нет смеха. Музыки нет. Ёлка искусственная. Крашенный пластик на алюминиевом каркасе.
Анфиса энергично притворилась, что счастлива. Ей хотелось убедить саму себя: да! Вау! Волшебство! День рождения!
– КУЛО!
– КУЛО!
Он явился им. Шустрый черт, читающий в микрофон:
– Я дышу за нас двоих,
Я бегу за нас двоих,
Я тупо псих. Я сник.
Я выдохся. Иссяк.
И все же, продолжаю.
Жму и жалю.
Жадно жарю я безжалостно.
Пейзажи. Что горят.
Закат. Никуда назад.
Обратно.
Все понятно.
– Мне нихрена не понятно, – признался майор Финк. Он стоял сбоку от сцены. Не в форме. Инфернальный безо всякой косметики.
Доктор Тризны взял у него сигарету, чтобы почувствовать смрад, сплин и идеал своей близкой, паршивой, прелестной юности. Утраченную способность бухать баночные «коктейли», шататься по заброшкам. Понимать непонятное. Расколотое, кривое. Ненавидеть отца. Как люто в шестнадцать можно ненавидеть отца! Его очки Бродского, английскую трубку, залысины в рыжеватой шевелюре а-ля Роберт Плант, его неуловимый интернациональный акцент и дипломатическую отстранённость.Когда на улицах беспредел, задержания ни за что, сфабрикованные уголовные дела, а daddy-бонвиван звонит из солнечной Калифорнии и наставляет, будто Карлсон: сохраняй спокойствие, малыш.
Превратиться в его копию? Да лучше умереть под градом ударов осатаневших silovikов!
I ve become so numb; I cant feel you there. Я до того оцепенел, что не понимаю, что ты рядом.
Become so tired, so much more aware. Я до того устал, многое осознал.
By becoming this all I want to do – Становясь таким, все, чего я хочу
Is be more like me and be less like you. Быть больше собой и меньше тобой. 9
Как это было про него! Как это торкало…
Анфиса рыдала, глядя на Лисовского, беззвучно повторяя бессмысленные с точки зрения Федора слова.
– Ты идешь по карнизу,
Королева капризов,
Ангел сверху, сука снизу.
«Даже не пытайся сравнивать Linkin Park и Куло!» – предостерег Федю-аналитика Федя-поклонник Честера Беннингтона. – «Не смей!»
«Но ты перерос Linkin Park, обидки на daddy. Возможно, Честер тоже перерос Linkin Park? 10. Нельзя быть вечным тинэйджером. В конце концов, молодость изматывает».
Майор первым плюнул и вернулся в гримерку. Налил бренди в два стаканчика. Секунд через дцать к нему присоединился психотерапевт.
– Итого, у нас двое выживших после НЕХ. Волгин, бухарь, не в счет.
Федор сел напротив Финка. Уточнил:
– Таджик и латентный гомосексуал Влади Селижаров.
Евгений Петрович покивал.
– Французы уехали. Масонский заговор…
– Проткнулся медным циркулем?
– Уи-уи, – вздохнул «жандарм». – Думается мне, что убийца – баба.
– Женщина. Допустим! Допустим… Хотя серийные преступления среди женщин – редкость. – Доктор проглотил желтоватую «микстуру», оная оказалась весьма недурственной. Видать, Лисовский из цивилизации привез.
– Скажем, у нее мужская профессия, – дедуктировал полиционер. – Она умная, окружена коллегами-мужиками. Неуемная. Мало ей.
– Дама с гиперсексуальностью, – согласился Федя. – За тридцать. В среднем, пик женской сексуальной активности – от тридцати до сорока. Вряд ли она конвенционально привлекательна, раз не находит, кхм, добровольных партнёров. Ну или ей нравится власть, насилие.
Детективы минуту-другую безмолвствовали. Лисовский фоном речитативил хит про суши.
– Жертвы в основном гастеры. У них начальница – Людка, Туник Людмила. Крупная, напористая бабца. Четверых мужей схоронила, – припомнил Евгений Петрович.
– Черная вдова?
– Типа того. Но ты ж в мистику не веришь. А она их высосала. Был дядька – здоровяк, хохмач. С ней похудел, загрустил. И в петлю. Второй, водила-экстремал, дальнобой, расшибся, блин, на велике! Еще у пары инфаркт…
– Тян в капюшоне,
На не дозвоне,
Бродит в промзоне
Быстрым шагом – не по газонам.
Она за зеленых. Нехватка озона…
Охочусь за ней – как за фазаном,
Цитатами Мопассана
И нахуй? – кричу я тарзаном
Бьюсь в стену башкой, как тараном…
Словно из ада
Нету выхода из френзоны.
Куло кончил. Зал взорвался.
***
Витя Викторович Волгин сорок кэмэ крутил педали. От Береньзени в облцентр. Его шатало. Он еле-еле пролез в ДК через туалетное окошко, и сразу был изловлен охранниками. Он упирался. Звал Куло, стараясь переорать усилители и мониторы… Тяны в капюшонах и без смеялись над ним. А может, не смеялись. Игнорировали его, сучки. Нежнокожие, мягковолосые! Ему казалось, что они все пялятся на него.
Витю бескультурно вышвырнули из дома культуры. Лежа в луже он думал о том, что ненавидит. В первую очередь, батю. Нищеброда. За куртку, от которой воняет секонд-хендом. За телефон, калькулятор, который мигом разряжается в ноль. За некупленный билет.
Ладони разбиты. Энтузиазм, доставивший его сюда, иссяк. Автобусы до Береньзени уже не ходят. Больно и обидно. И пусто.
Куло – тут! Не для него. Куло платный. Куло – продукт. А Цой батю возраста плюс-минус Витькиного провел на «квартирник». За так провел, пожалел пацана. Курить не дал, услал на кухню помогать женщинам резать лук – они готовили кастрюлищу плова, для гостей. Батю не обделили. Не обидели.
Просто батя соврал. Про Цоя.
Витя харкнул, выжал капельку крови в середину плевка и пожелал, чтоб отцу прилетело. От заезжих фанатов «Зенита», он ж за БАТЭ. От лошади – пусть лягнет по яйкам. От мамки.
Зачем взрослые постоянно врут? «Следующим летом на море». «Бабушка поправится». «Вернётся твой пёс!»
Попутки свистели мимо. Кому нужен мятый пацан с великом? Спустя отчаянное количество минут остановился «драндулет», переделанный «запор» цвета лялькиного поноса. Вела его коротко и неровно стриженная тетка в камуфляжной алкоголичке. Мотор молчал – не выл. Штука двигалась почти бесшумно.
– Докуда?
– Береньзень.
– Прыгай!
Дверца будто сама распахнулась навстречу Волгину-младшему. Пахло внутри салона не бензином, не освежителем, а пирогами и скошенной травой. Витя почему-то вспомнил бабушку, Еўфрасінню Рыгораўну, коричневую от огородного солнца. А потом сухую, жухлую, забившуюся в угол больничной койки здесь, в облцентре. Шепчущую:
«Страшна мне, внучок! Вырла за мяне ідзе!»
***
Финк уехал. Не выдержал столкновения с современностью, ретроград. Психотерапевт, рэпер и продавщица- ресепшионист_ка остались. Пить. Атмосфера в гримерке магически преобразилась. Из удручающей в умиротворяющую.
Фонарь, завистник с улицы, лил мандариновый свет на классический натюрморт: сырокопченая колбаса тонкой магазинной нарезки, хлеб – щедрой Кириной, немецкие маринованные мини-огурчики, бронированный израильский лимон, шоколадка и печень трески в масле, все разложено на газете «Береньдень». Между фотоотчетом о торжественном открытии мусорки и портретом Рузского в папахе.
Айфон транслировал то хип-хоп, то рок. Федя побеждал. Чем пьянее становились его оппоненты, тем хуже им (Илье) удавалось произносить скороговорку 50 cent и Дэвида Гловера. Тогда как ля-ля-ля… ля-ля-ля… энд носинь элс меттерс – пожалуйста.
– Я думала, ты другой, Куло, – хихикнула Анфиса. – Классный, но важный. Козел.
– Че козел? – нахмурился Лисовский.
– Ну, ты Мирашу бросил, а она моя любимая блогерша. Была. Так её жалко..
– Умерла? – спросил Федя. Он не догадывался, кто это. Наверное, упомянутый гибрид: «ангел сверху, сука снизу».
– Нет! Ты чего? Нет! Разъелась чуть-чуть… И видосики испортились. Ни шуток, ни советов. Сплошняком реклама и бу-бу-бу про плохих мужиков. Куло её довёл!
– Тэдди, почему твоя чика на меня наезжает? – возмутился Илюша.
Федор Михайлович развёл руками:
– Казуальная атрибуция. Личностная.
– Чего?!
– Информации у неё про тебя нет. Ты для неё медиа-картинка. Агрессивный самец. Вот она и приписывает тебе, что «ты довёл» Мурашку.
– Мирашу! – вскинулась Анфиса.
– И про Мирашу ты, кстати, тоже ничего не знаешь, – хмыкнул Фёдор.
– Она веселая. Творческая. Училась на режиссерку в Америке, волонтерила в Индии! Она не только про тональники рассказывает, она просвещает! У нее семь миллионов подписчиков! А у тебя – три тысячи!
Слишком, слишком большая доза переживаний и алкоголя для одного дня. Мухина с пролетарским задором тыкала в начальника указательным, не соображая – в чём, собственно, его обвиняет?
– Мираши не существует, – опрокинул Анфису Илья Адамович.
– Как?!
– Её биография – пиздеж. Ногти она делала. В Мытищах. И текила-герл работала по клубам. Мы ее раскручивали, пока она не начала сношать мозги мне и продюсеру. «Петь хочу, интервью брать хочу, в кино хочу, женись на мне…» – Куло припал к соску кальяна. Выпустил мощную струю. Выдвинул предложение:
– Давай, тебя надуем? Феминистка, филантропка… че будет актуально через год? Женский призыв в армейку? Или возвращение женственности?
– Ей нужен крутой ник.
– Сюзанна Фор. Люси Дау. – Куло передал доктору Тризны извивающуюся подобно кобре трубку.
– Не, это для порно. Или для эзотерички. Тут что-нибудь милое просится, народное. Фиса?
– О! Супер!
– Я звезда. – Анфиса рухнула на кислые от пыли диванные подушки.
Ей мерещился папа. Она мялась перед ним в красном блестящем декольтированном платье. Неудобном. Неуютном.
Папа грустно улыбался.
«Вот, дура».
«Полицейские интерпретируют поступки. Расследования строятся на версиях, а они опираются на опыт полицейских». – Утомлённый каннабисом разум Фёдора Михайловича продолжал кипеть. И обращаться к Евгению Петровичу в полусне тела. – «Мы должны мыслить шире!»
Евгений Петрович – Яло Пекка – гнал УАЗик по шоссе через Олин лес. Он мыслил широко, как никогда, не понимая уже, на котором из двух языков. Да оно и не имело значения. Мысль безгранична, безродна, свободна. Неизреченная. Истина, человеческий цветок. То единственное, что отличает нас от животных. То прекрасное, что мы извращаем, из чего делаем страшнейшее оружие. Или что выкидываем, набиваем головы мусором. Мусор легче.
– Älä mene metsään… (не ходи в лес, – финск.)
Яло Пекка пристроил УАЗик на обочине. Вышел. Закурил. Его прожжённая шкура не чувствовала ветра, мелкая морось с запахом болота не отвлекала его.
Он гляделся в лес.
***
Софушка захлопнула ноутбук. Она просмотрела целый сезон! Главная героиня выяснила, что она из семьи чертей. Тайных ангелов. И что её любимая – небинар. Половина третьего ночи! Почему Федя не берет трубку? Где он?
С Мухиной?!