Молодость Мазепы

XLIX

Между тем Марианна поджидала в своем замке Мазепу, Андрей ревниво следил за нею, но девушка была все время замкнута, молчалива и избегала с ним всякого разговора.

Так прошло четыре дня, минул пятый и шестой, а Мазепы все еще не было. На восьмой день беспокойство начало уже закрадываться в сердце девушки. Она принималась высчитывать по несколько раз, когда мог уже вернуться Мазепа. И хотя, конечно, его мог задержать для ответа и сам Бруховецкий и всякие другие непредвиденные обстоятельства, но сердце подсказывало ей, что это замедление не предвещает ничего хорошего.

Уж не схватил ли его Бруховецкий? Приходила ей не раз в голову страшная мысль, но убежденная словами Мазепы в бесспорном успехе его поездки к Бруховецкому, она тут же отбрасывала ее. Так что же могло тогда с ним случиться? Какое-нибудь нападение ночной шайки, грабеж, убийство? О, разве мало теперь рыскает по большим дорогам этих «свавильных куп».

Как ни старалась Марианна сдержать свое беспокойство и доказывать себе, что в таком предприятии нельзя никогда определить точно срок возвращения, но каждый раз ей вспоминались слова Мазепы, что он должен спешить, как только можно скорее к Дорошенко, – и тревога овладевала ею все больше и больше.

Минул и девятый день, наступил десятый, – Мазепы все не было. Уже и полковник повторял несколько раз, покачивая многозначительно головой:

– Гм… что-то не видно нашего ротмистра.

Один только Андрей оставался все время в самом прекрасном расположении духа, и каждый раз на такое замечание полковника отвечал одной и той же успокоительной фразой:

– Да видно проехал прямо к Дорошенко, и то сказать, надо ведь было уже спешить.

Отсутствие Мазепы он объяснил себе той запиской, которую он передал ему, и это последнее обстоятельство примирило его с Мазепой; в душе он чувствовал даже некоторое угрызение совести за то, что мог заподозрить его в желании увлечь Марианну. Теперь же все будет хорошо, – думал он, – Мазепа, очевидно, уже скачет по дороге к Чигирину; Марианна скоро забудет его. Что ни говори, – а лыцарь он славный! Но даст Бог, и он, Андрей, отблагодарит его когда-нибудь за этот честный «кавалерськый вчынок».

Наступил уже одиннадцатый день после отъезда Мазепы.

Марианна, полковник и Андрей сидели за вечерей. В комнате царило мрачное и угрюмое молчание. Говорили мало. Тревога охватила уже не только Марианну, но и старого полковника. Только Андрей, возвратившийся из недолгой отлучки, был в особенно хорошем расположении духа.

От встретившихся знакомых гадячан ему удалось узнать, что в Гадяче за это время не случилось ничего особенного, и слуги гетманские никого не схватили. Это окончательно убедило его в том, что Мазепа проехал себе спокойно в Чигирин, и привело в такое отменное настроение.

Необычайное оживление Андрея обратило, наконец, на себя внимание Марианны; ей вспомнилось вдруг неприязненное холодное отношение Андрея к Мазепе, его ревнивая подозрительность, его необычно веселое настроение, непонятная отлучка, – и в голове ее зародилась подозрительная мысль.

Ужин окончился в суровом молчании; полковник пожелал всем доброй ночи и вышел. В светлице остались только Марианна и Андрей.

Иззябший, продрогший, он пересел к очагу и молча начал греть свои руки. Марианна так же молча следила за ним.

На дворе выл дикий, осенний ветер; в окна глядела черная, непроглядная ночь.

– Андрей, – произнесла Марианна, подходя к казаку. – Не знаешь ли ты, что случилось с Мазепой?

Андрей поднял голову.

– Я? – произнес он с изумлением. – Да если я знал, разве я не сказал тебе до сих пор об этом?

– Ты должен знать, – повторила Марианна настойчивым и холодным тоном, устремляя на Андрея пристальный взгляд.

Вся кровь ударила в лицо Андрея, ему показалось, что Марианна узнала о его смелом поступке, он хотел уже чистосердечно сознаться ей во всем, но тут взгляд его встретился со взглядом девушки; она смотрела на него холодно и выразительно и в этом стальном леденящем взгляде Андрей прочел вдруг ее недосказанную мысль.

– Марианна! – вскрикнул он, подымаясь с места. – Ты, ты… могла это подумать… про меня? Да если бы я был лесным разбойником, а не честным казаком, и тогда бы я не отважился на такое дело!

Искренний, возмущенный возглас казака проник в сердце Марианны; ей сделалось стыдно, что она обидела его так незаслуженно.

– Прости меня, Андрей, – произнесла она мягким тоном, опуская свою руку на его руку, – я обидела тебя… тревога-сомненье… Прости за глупое, нерассудливое слово…

– Марианна! – произнес с глубоким волнением казак, сжимая ее руку в своей, голос его осекся. – Но отчего ты так тревожишься, – произнес он через минуту, овладевая своим волнением, – быть может, он спешил, не имел часу и проехал прямо в Чигирин.

– Да, так могло быть, но он дал слово в таком случае прислать кого-нибудь из своих людей, а гонца нет.

Слова Марианны напомнили Андрею, что Мазепа действительно давал такое обещание, это заставило его призадуматься. «Гм… в таком случае дело действительно не ладно, уж не погиб ли казак?» – подумал он и тут же почувствовал угрызение совести, – вот человек может уже и с жизнью прощался, а он-то что думал на него.

– Я поеду завтра в Гадяч искать его, – произнесла Марианна.

Андрей встрепенулся.

– Ты, Марианна? В Гадяч? Да разве ты не знаешь, что если гетман Бруховецкий…

– Знаю, – перебила его Марианна.

– Послать кого-нибудь… узнать… разведать…

– Посылать теперь уже поздно, каждый день может стоить жизни, – возразила девушка.

В комнате водворилось молчание.

– Марианна, – произнес слегка дрогнувшим голосом Андрей, – скажи мне, почему тебя так тревожит судьба его?

– Он спас мне жизнь… он нужен для отчизны.

– И больше ничто, ничто, Марианна?

Девушка молчала. Андрей взял ее за руку.

– Марианна, – произнес он с волнением, – ведь ты знаешь… потерять тебя…

Марианна молча высвободила свою руку.

– Я должна спасти его… если бы это даже стоило мне жизни, – произнесла она тихо, но твердо.

В комнате водворилось молчание.

Несколько минут Андрей пристально глядел на девушку, не произнося ни слова.

Слышно было, как скрипели за окном гигантские сосны.

– Да, Марианна, ты права, – заговорил он, наконец, – мы должны спасти его во что бы то ни стало, – он спас нам тебя, и что бы там ни случилось после, а мой гонор казачий велит мне спасти его. Если ты решилась уже уехать, Марианна, я еду с тобой и не отступлю от тебя ни на шаг!

Когда полковник узнал о решении Марианны, он сначала воспротивился ему. Да он сам думал послать отряд и попробовать вырвать Мазепу из когтей Бруховецкого, наконец, он поедет сам в Гадяч, но она, Марианна, не должна туда ехать. Но когда старик выслушал все доводы и резоны Марианны, он должен был согласиться с нею, взявши с нее предварительно слово в том, что она не станет без толку рисковать собой.

На другой день полковник отобрал из своей компании двадцать самых сильных и отважных казаков, и Марианна с Андреем выехали из замка во главе своего маленького отряда.

Вечерело. На большой переяславской дороге подвигались, не спеша, к Гадячу два паломника. Один из них был уже почтенных лет монах, другой еще молодой послушник с бледным, красивым и строгим лицом. Видно, он был еще очень молод, так как на лице его не видно было никаких признаков растительности. Длинные черные одежды монахов были подтыканы и подтянуты ременными поясами, из-под них выглядывали огромные, порыжевшие и запыленные чоботищи. Одежды обоих путников были в пыли и в грязи, за плечами их висели котомки, а в руках были толстые, суковатые палки. По всему видно было, что они шли издалека. Иноки шагали, сосредоточенно и молчаливо.

Чем больше приближались они к Гадячу, тем чаще обгоняли их всадники, обозы и телеги, спешившие к городу. Наконец путники поравнялись с городскими стенами и вошли в «городскую браму».

Увидевши почтенных путешественников, «воротар», стоявший тут же у ворот и благодушно болтавший о том, о сем с проезжими и проходящими горожанами, почтительно подошел под благословение к старшему монаху. Монах благословил его.

– Откуда Бог несет, панотче, – полюбопытствовал «воротар».

– Ox, издалека, чадо, – отвечал нараспев монах, – от синего моря, от белого каменя, от самой святой Афонской горы.

Услышавши о пребывании монаха в таком священном месте, «воротар» почтительно и сочувственно закивал головой.

– Пешие!

– Пешие, чадо! Потрудились для Господа. А ты скажи нам, кто здесь, в граде сем, обретается из людей значнейших и «добреосилых», чтобы дал нам на недолгий час и пищу, и кров, дабы отпочила малость бренная плоть.

«Воротар» назвал несколько фамилий, между ними и Варавку.

– Так, так, вот к Варавке лучше всего и идите, – подтвердил он, – то человек богобоязный и странноприимный,

– Добро творит, чадо! Яко речено бысть: воздается тому сторицею, – отвечал монах, – но како пройти к нему, не ведаю. Не вем бо стогон града сего.

«Воротар» указал и разъяснил им дорогу, и монахи пошли, не спеша, по узким гадячским улицам. Наконец они остановились у дома Варавки.

Почтенный старичок сидел у своих ворот, но, увидав подошедших иноков, он почтительно встал с места и подошел к монаху под благословение.

– Благословение дому сему! – забормотал нараспев монах какие-то неизвестные слова и, кончивши их, обратился гнусавым голосом к Варавке. – Глаголаша о тебе, чадо, сограждане твоя, иже добр, милостив и странноприимен еси, отверзи же десницу щедрую и от нас, бедных иноков, в чине ангельском пребывающих, не пекущихся о мирском. Глаждем и жаждем, ибо плоть немощна.

Уразумевши из мудрой речи монаха, что они голодны и просят приюта, радушный старик бросился с восторгом исполнять их желание. Он ввел иноков в дом и только что, было, хотел пойти сообщить своей супруге о неожиданных гостях, как старший монах удержал его за рукав.

– Стой, Варавка! – произнес он совершенно другим, здоровым и молодым голосом. – Не торопись!

Варавка остолбенел от изумления. А монах между тем подошел к дверям, задвинул их на засов и продолжал тихо, но внятно:

– Мы от полковника Гострого; никто, слышишь, не должен знать о том, кто мы такие… Это – дочь полковника!

Лицо Варавки просияло.

– Господи! – всплеснул он руками. – Честь-то какая мне, убогому… Так это ты, Марианна? – и растроганный старик поклонился молодому иноку чуть ли не до земли.

Марианна поблагодарила его за такую радушную встречу, а монах продолжал:

– Да, это она. Но ты знаешь, что думает о нас Бруховецкий, а потому помни, что никто, ни даже жена твоя, не должны знать, кто мы…

– Умру, а не выдам! – прошептал старик.

– Добро, мы верим тебе, друже. Теперь же садись и слушай, зачем мы пришли к тебе…

И Андрей рассказал Варавке о том, что Мазепа дал слово вернуться на обратном пути к полковнику, или прислать своего гонца, и вот никого нет до сих пор, а потому они прибыли сюда с Марианной. У него ли останавливался в Гадяче Мазепа? Не случилось ли с ним чего, и благополучно ли выехал он из города?

Услыша эти вести, Варавка сильно опечалился.

– Ох, Боженьку, Господи! – закивал он грустно головой. – Так и чуяла душа моя, что лихо не минется!

И он рассказал в свою очередь Андрею и Марианне все, что знал о пребывании Мазепы в Гадяче, о ласковом приеме который сделал ему Бруховецкий, о встрече с Тамарой, так озадачившей Мазепу, так как от Тамары он, Мазепа, ожидал непременной мести.

– Ох, а если уж Тамара на кого зло имеет, он его и на дне моря найдет!… Уж эта гадюка ужалит хорошо!

Марианна слушала Варавку с напряженным вниманием.

– О, если бы только один Тамара бросился за Мазепой, то это было бы еще полбеды! – произнесла она, когда старик умолкнул. – Что ж, он мог бы собрать душ десять розбышак, с ними Мазепа справился бы. А вот не участвовал ли в этом деле и сам гетман?

– Да, да, – поддержал и Андрей, – трудно предположить, чтоб собака отважился сам на такое дело, без гетманской на то згоды.

Но на эти слова Андрея и Марианны Варавка замахал отрицательно рукой.

– Что до гетмана, то нет, нет! – возразил он. – Я сам за ним «назыраю», ни он, ни воевода не выезжали никуда, войска никуда не выступали, да и в городе тихо, не слышно ничего, а уж если бы они схватили его, так было бы чутно…

Но Марианна и Андрей все-таки сомневались: трудно была допустить, чтоб сам Тамара мог устроить такую роковую западню Мазепе, да и что бы мог он сделать? Убить?… Но удовлетвориться одной смертью врага для такой низкой душонки было бы мало. Он захотел бы, конечно, унизить свою жертву, помучить ее, поиздеваться над ней, а главное, без согласия Бруховецкого он никогда бы не решился убить столь важного для гетмана посла.

Варавка тоже задумался, в словах Марианны и Андрея была доля правды.

– Так вот что, панове, – произнес он, – я пойду завтра в замок, там есть у меня родич, в гетманских сердюках служит, хлопец добрый и верный, если что-нибудь только было, так он сумеет пронюхать.

На этом решении разговор собеседников прервался, так как у дверей комнаты раздались чьи-то шаги.

За вечерей вокруг почтенных иноков собралась вся челядь Варавки, послушать, как рассказывает спасенный человек о святых местах.

Жена Варавки, ничего не подозревавшая, находилась тут же и со слезами на глазах слушала повествования блаженного человека.

Андрей врал, сколько мог, о неслыханных чудесах, явлениях, мучениках, подвижниках, пересыпая свою речь безбожно исковерканными изречениями. Пребывание в братстве теперь помогло ему. Добрая старушка, жена Варавки, не раз даже горько всплакнула, слушая его рассказы.

Марианна же все больше молчала. Впрочем, на нее мало обращали внимания, так как Андрей сразу объявил всем, указывая на нее:

– Он у нас хворый, так больше молчит: истинно не от мира сего…

На другое утро Варавка вышел рано из дому и возвратился только поздно вечером. Войдя в комнату к инокам, он осторожно притворил за собой дверь и объявил им с печальным видом:

– Ну, выспросили, вынюхали все, и все так, как я вам и говорил: ни гетман, ни воевода не выезжали из Гадяча и войск не высылали, и никакого теперь узника в замковых подвалах нет.

Все молчали. Куда броситься, где начать свои поиски – было теперь совершенно неизвестно.

L

Всю ночь не смыкала Марианна очей. Вести, принесенные Варавкой, не только не успокоили ее, но подняли в ней еще большую бурю тревоги; если сюда не привезли ни одного колодника, то это еще хуже: здесь можно было бы найти заступников, а там, в лесах да пустырях, расправы коротки, – верно, распорядились по-своему, а то и вовсе прикончили. Мало ли творится в это бесправное время у нас всяких насилий, разбоев!

– Что с ним случилось несчастье, – это несомненно: ни сам он, ни кто из людей его не завернул к нам, а он обещал, и ему нельзя не верить, нельзя: он не такой!… – повторяла она, придумывая всякие случайности.

Едва рассвело, Марианна была уже в небольшом дворике, огражденном высоким забором, и нервно ходила из угла в угол, словно тигрица в клетке, выглядывая с возрастающей досадой хоть кого-либо из своих, с кем могла бы поделиться своим душевным волнением, своими думами. Вскоре двери сеней отворились, и на «ганок» вышел заспанный хозяин дома Варавка; старичок зевнул всласть, перекрестил рот, снова зевнул и потянулся…

– Знаете ли, любый господарю! – обратилась к нему подошедшая быстро Марианна. – То, что ни Мазепы и никого из его команды не привозили в Гадяч, тревожит меня еще больше, если бы арестованного привезли сюда; гетман вынужден был бы дать знать о сем и гетману Дорошенко, и дело повести открыто; а коли не привезли сюда, то значит, решили тайно с ним расправиться, чтобы и концы в воду.

– Ох, ох! Кто его знает, – недоумевал, разводя руками, господарь, – оно с одной стороны подумаешь, что такую персону, как посол гетманский, и зацепить было бы негаразд, а с другой стороны подумаешь и то, что гетман наш все может… Вот этот шельма Тамара… в чести да в любви у него…

– Ну, видишь ли, пане лавнику, а Тамара же Мазепе, пан сам говорил, заклятый враг… Враг трусливый да подлый на все может решиться.

– О, может, тот может!

– Так ужели при этом быть равнодушными? Да у меня каждая жилка кричит и не дает мне ни на минуту покою, – горячилась Марианна, – что в том, что в Гадяче никто не арестован и не привезен, а за Гадячем? Так сидеть, сложа руки, что ли, и ждать? Нет! Я этого не могу; я должна удостовериться, должна!… Слушай, пане лавнику, – схватилась она за пришедшую ей вдруг мысль, – мне нужно необходимо увидеть в глаза самого Тамару… Я сумею выпытать, догадаться. Проведи нас, пане господарю, сейчас же в замок! – закончила она повелительно.

– Как, вельможная пани, сейчас? – растерялся старик. – Да сейчас нельзя: никого так рано не пропустят; там «варта» везде, и перед замком, и у «брамы», и на замчище. Без воли его мосци трудно увидеть… на то там и генеральные есаулы. А с другой стороны, когда этот дьявол доведается, что дочка его ворога тут в замке, в его лапах, то, чтоб не учинил он какого «гвалту».

– Я не так глупа, пане лавнику, – сжала свои черные брови Марианна, – чтобы так просто своей персоной и пошла, не положивши ему на очи «полуды»! Я пойду, как и сюда явилась, послушником при страннике из святых мест; пойдем мы за подаянием, понесем святые камешки, песок, воду, корешки.

– Так, так, так, – обрадовался этой выдумке Варавка, – это гаразд, гаразд; это всех «зацикавыть»… и гетмана: он дарма, что злодей, а страннику будет рад, чтобы отмаливать с ним свои грехи. Эх, и головка ж у тебя золотая! А я, старый дурень, думал, думал и на думку мне ничего не пришло… А оно выходит, вот какая ловкая штука!

Часа через три у замковой брамы стояли два паломника, один монах средних лет, с поседевшей слегка бородой, а другой – совсем молоденький еще хлопчик, стройный, с несколько бледным лицом и темно-серыми, казавшимися черными, как уголь, глазами; странники просили Христа ради пропуска во двор для собирания у ясновельможного панства милостыни. Между стражей сидел Варавка и угощал всех добрым медком.

Само собой разумеется, что божьи люди были впущены во двор, и сейчас же их окружила толпа челяди, жадная услыхать про св. Иерусалим, про Афонскую гору и про древо, на котором Иуда повесился… Старший странник рассказывал много чудесного, неслыханного, а молодой послушник больше молчал да бросал по сторонам пытливые взгляды из-под черных бровей.

К толпе челяди начали подходить хорунжие, сотники и есаулы надворных команд, сердюков и другие казацкие старшины, находившиеся на тот час во дворе; челядь расступалась перед ними и уступала первые места. Молодой послушник оглядывал зорко каждого из них пытливым взглядом, но подходившие были, очевидно, не те, кого он искал. Вдруг старший странник, рассказывая про змия-антихриста, прикованного двенадцатью цепями в пещере под горой Сионской, толкнул незаметно молодого послушника локтем; последний встрепенулся и начал осматриваться с тревожным любопытством… В середину круга пробирался бесцеремонно среди кучки значных казаков какой-то молодой есаул с красивым, но надменным наглым лицом.

– Пан есаул… пан Тамара! – узнав его, расступались все.

– Он? – шепнул тихо среди поднявшейся суеты послушник.

– Он! – кивнул незаметно головой странник и громче прежнего начал продолжать свой рассказ о разных диковинках на свете и о неслыханных чудесах.

– Что они тут брешут? Откуда они? – спросил небрежно Тамара, бросивши подозрительный взгляд на пришедших.

– Странники Божии… из Иерусалима… – ответил кто-то робко в толпе.

– Из Иерусалима? Ха! – Они, может быть, так его видели, как я папу!… Гетман не любит, чтобы всякая дрянь шаталась по его замчищу… Кто их впустил?

В толпе произошло некоторое замешательство, но никто ничего не ответил.

– Вот я проберу этого «воротаря» и «вартовых», – поднял еще выше тон Тамара, – да и вам, панове, – бросил он презрительный взгляд на атаманов и значных, – достанется от гетманской милости за таковую «недбалисть» и нерадение; ведь же всем известно, что никто и в самый Гадяч не смеет въехать без явки к воеводе, а тут вдруг на самом гетманском дворе появляются какие-то шельмы, и я ничего не знаю.

– Эти странники именем Христовым пришли ради подаяния, – оправдывался какой-то хорунжий, заведовавший, очевидно, стражей перед брамой, – прежде оделяли здесь странников.

– Прежде, – вскрикнул нагло Тамара, – прежде, а не теперь, не при мне! Теперь именем Христовым придет сюда и всякий «шпыг», и предатель, и бунтовщик. Эти шельмы и послами прикидываются, да плохо кончают! – заключил язвительно Тамара. Странники все время только низко кланялись, с выражением кротости и мольбы на умиленно испуганных лицах; но послушник и, кланяясь, не спускал глаз с Тамары; он заметил, что у Тамары левая кисть руки перевязана черным платком и придал этому значение, а при последней фразе его глаза молодого послушника словно больше потемнели на побледневшем лице.

– Вот повести их в челядню, да раздеть чисто и осмотреть, – тогда наверное дознаемся, какие это странники и что в их котомках, – произнес резко Тамара, словно отдавая приказ.

В толпе произошло недовольное движение, сменившееся гробовым, угрюмым молчанием. Старший странник выпрямился и закусил губу; в глазах его сверкнул зловещий огонь; младший послушник как-то съежился, словно хищный зверь перед смертоносным скачком, и судорожно запахнул подрясник, оставив правую руку под ним. Длилась минута напряженного ожидания; Тамара сам как-то смешался и отступил робко на шаг.

– Ясновельможный пане, – заговорил, наконец, старший странник, овладев собою, – что мы из самого Ерусалима идем, от Вифлеемской пещеры и гроба Господня, тому доказательством будут вот эти «святощи», вынесенные нами из богоспасаемых мест… Мы сами наши котомки развяжем и покажем все ясновельможному панству.

– Вот заковать бы вас в кандалы с вашими святощами, да посадить в лехи, чтобы без дозволу не шлялись, тогда бы узнали, почем ковш «лыха», – все еще запугивал странников гетманский есаул, но уже в более мягкой форме, – вот только что мое сердце отходчиво, да не хочется и рук марать.

– Да пошлет Господь ясновельможному пану, – промолвил смиренным и покорным голосом странник, – за его доброе ласковое сердце почет и всякую славу и все то, что панская, душа пожелает; обидеть божьих людей всякому вольно, – беззащитные ведь мы, как дети, – только за обиду нашу воздаст и святое небо, и земля грешная, а пострадать нам во благо, – на то мы и свою жизнь отдаем.

Слова странника произвели сильное впечатление на слушателей, по толпе пробежал сочувственный говор и затих в общем вздохе. Послушник бросил на странника благодарный взор.

Странник же между тем развернул котомку свою и начал добывать из нее разные скляночки и свертки.

– Вот песок святой с горы Голгофы, где Христа жиды распинали. Если носить щепотку этого песку под пятою, то никакая «хвороба» через нее не проступит, никакой наговор через нее не пробьется.

– А почем он? Нельзя ли нам хоть по щепотке? – протянулось несколько рук к сверточку и со стороны атаманья, и даже со стороны челяди.

– Да и мне бы, – добавил веско и Тамара.

Странник начал делить песок между публикой, получая и злотые, и гривны, и пятаки.

– А вот, – продолжал он, – кремешки из Вифлеемской пещеры, помогают всякой жене при родах, столочь их только и выпить в чарке горилки.

Теперь уже женщины потянулись за этим чудодейным снадобьем и при помощи мужей и братьев добыли себе по камешку.

– А вот колючки с терновника, – объяснял дальше странник, – что на главе Христовой был. Если хоть крохотку этой спичечки зашить кому-нибудь в одежу, то будет тот такие муки терпеть, каких и сатана не придумает. А вот кусочек от древа Иудина, кто проглотит его, тот неминуемо удавится.

Тамара невольно почувствовал какую-то внутреннюю дрожь при этих словах и заявил сейчас страннику:

– Этих вещей, которые идут на пагубу человеку, ты, старче Божий, не смей раздавать, мало ли кому во вред их может направить злоба людская.

– Справедливо слово твое, ясновельможный пане, – ответил странник, – я и сам их берегу только для показу крещеному миру. А у меня больше припасено «святощив» на добро всякому. Вот Богородицыны кораллы от лихорадки «пропасныци», вот ливанский орешек от глаза, а вот гвоздь с креста Господня от всякого поранения.

Молодой послушник впился в глаза Тамаре и следил за выражением лица его при всякой фразе странника, от его внимания не скрылся страх Тамары при объяснении странником значения шипов терновых и древа Иудина, а также и блеснувшая в глазах есаула радость при последней фразе.

– А вот живящая и целющая вода из слез Богородицы, – поднял пузырек странник, – всякая рана от нее заживает.

– Вот, пане есауле, как раз для твоей раны снадобье, – отозвался стоявший ближе к Тамаре хорунжий.

– Пустое! – бросил небрежно Тамара, вспыхнув почему-то от смущения.

– А, пан есаул ранен? Когда, где? – заинтересовались и другие офицеры, обступая Тамару.

– Да, царапнул кудлай на охоте, – неохотно ответил Тамара.

– Когда ж вельможный пан охотился? Где? Мы и не знали! – недоумевали товарищи.

– Да… на днях… сам тайком поехал, дали знать, что берлогу обошли.

– Вот за это и кара, что от товарыства скрыл, – упрекнул хорунжий.

Молодой послушник вслушивался в этот разговор, снедаемый ужасными подозрениями; он не выдержал и толкнул локтем странника.

– Испробуй, ясновельможный пане, испробуй, на Бога, – стал и странник просить, кланяясь низко, – вот хоть «трошечкы» дай помазать, и к вечеру, увидишь, заживет, словно корова языком слижет.

Тамара упрямился и не хотел развязывать повязки, но соблазн был велик, да и товарищи настаивали. Он подошел к страннику и, отсунув назад черный платок, обнажил край раны. Послушник впился глазами в нее и сразу заметил, что рана не рваная, а рубленая, очевидно – от сабли или ятагана, а не от когтей зверя; но Тамара, заметя много любопытных глаз, тотчас отдернул руку, не допустив и прикоснуться к ней «цилющою» водой.

– Нет, не нужно, – сказал он решительно. – А что этот послушник у тебя немой, что ли? И слова одного не промолвил, а только глазищи на меня пялит.

– Просим прощения! Видите ли, милостивый пан, – произнес таинственно, а вместе и заискивающим тоном странник, – он такой блаженненький… не от мира сего: все молчит, да Богу молится… А Господь изыскал его ласкою, дал ему дар пророчества; только он редко когда его проявляет… А вот, коли он уставится на кого глазами, то уж не даром: значит, Господь ему надыхает видение: уж если он присматривается к кому, то значит, долю того человека видит… и не темная, прости Господи, сила ее указует, а перст Божий.

Тамара бросил пытливый взгляд на послушника и, загоревшись желанием узнать свое будущее, произнес озабоченно:

– Во всяком случае, люди Божьи, мне вас нужно кой о чем допросить, а потому прошу следовать за мною. Не бойтесь, впрочем, – ничего худого вам не будет, – добавил он ласково для успокоения толпы и странников.

Старший из них завязал снова разложенные реликвии в свою котомку, вскинул ее за спину и, согнувшись покорно, пошел вместе с послушником вслед за Тамарой.

Сначала они вступили в обширные, светлые сени гетманского замка: стены этой комнаты были украшены щитами и перекрещенными копьями, а мебель в ней была точеная, деревянная, раскрашенная и раззолоченная на московский манер; у входных дверей стояли две небольших пушки. Пройдя парадные сени, Тамара завернул в какой-то полутемный, длинный покой, оканчивающийся низкой дверью.

Странники вошли вслед за есаулом в эту дверь и очутились в небольшой горенке, обставленной сплошным низеньким диваном с разбросанными по нему подушками; один угол ее был увешан иконами, перед которыми теплились три лампады. Из небольшого окна пробивался дневной свет и, смешиваясь с красноватыми отблесками лампад, ложился причудливыми тенями на дальних углах.

Тамара опустился тяжело на диван спиной к свету, а странники остановились у двери и стали усердно креститься на иконы.

– Ты мне дай и терновых шипов, и Иудина древа, и «цилющой» воды: я тебе заплачу, – перевел тяжело Тамара дыхание; порывшись в кошельке, он достал увесистую серебряную монету и протянул ее страннику.

– Ах, ясновельможный пане, не достоин я, грешный, таких щедрот, – возразил тронутым голосом странник, – да и как же такие страшные «святощи» давать в руки людям. Ведь ясный пан сам говорил…

– Да, говорил, – прервал его раздраженным голосом Тамара, – оттого-то я и прошу их, чтобы они не попались в руки какого-либо лиходея… Наконец, я приказую, чтобы эти опасные вещи были вручены мне на хранение.

– Панская воля, – ответил смиренно странник и передал два мешочка да небольшой пузырек в руки есаула.

– Возьми же талер, да вот еще один, – подал есаул страннику две монеты, – а вот теперь пусть малец расскажет что-либо про мою долю, что ждет меня впереди и чего я должен стеречься?

– Скажи, отроче, – обратился и странник к послушнику, – если Господь тебя вразумил.

Послушник начал читать тихо молитвы и часто креститься, глядя безумными глазами не на Тамару, а словно через него куда-то в безвестную даль. Тамаре стало жутко от этого взгляда, от этих беззвучных слов, слетавших с побелевших губ послушника, и он приподнялся с места, объятый суеверным страхом.

– Вижу, зрю прошлое твое, – начал тихо и невнятно послушник, – королевские чертоги, велелепие, чревоугодие, дьявольское плясание, пекельная роскошь, зависть змия, вожделения козлищ, ехидство жабы… Ой, суета сует и Каинский грех: брат на брата возста, друг на друга, ища ближнего своего погубити… Снова тьма; ничего не вижу… Ай, что это?

Не чертоги, а хижины, дикое беснование какого-то воинства, не паны уже, а чернь, бряцание бандур, сатанинское песнопение и сквернословие… О, снова зрю тебя и еще кто-то молодой, разъяренный… Какая-то отплата…

– Довольно! – остановил дрогнувшим голосом послушника Тамара, – он весь был бледен и дрожал; на его подбритом лбу крупной росой выступил пот. – Ты лучше скажи, что меня ожидает в будущем?

– Слава, торжество из торжеств! – воскликнул вдохновенно послушник. – Я вижу на тебе гетманскую мантию…

– Ай! – воскликнул порывисто Тамара, словно задохнувшись от недостатка воздуха, и схватился руками за грудь.

– Только стой, стой! – поднял руку послушник и провел ею по глазам, словно желая протереть их для ясновидения. – У тебя есть недруг… ты его считаешь помстителем… Так, так: вот он, рядом с тобою… молодой, пышный… но врази мои паче ближних сташа, а очеса мои слепотою крышася. Он, сей враг мнимый, – продолжал медленно послушник, вонзая свои очи в раскрытые широко от изумления глаза Тамары, – тебе потребен, ой зело потребен; он – ступени твои, по которым взбираться ты будешь к верховине счастья… Там, на верху горы, где зрю тебя в блеске – его уже нет… Ты сам аки солнце сияешь… но в пути тебе он потребен: и пока жив он, ты грядешь к славе, а если умрет – твой путь обрывается…