Руина

III

Дождь шел несколько дней подряд, мелкий, холодный, осенний. Наконец и самой природе наскучила, казалось, эта серая, сырая мгла, безнадежно затянувшая весь небосклон. Настал ясный осенний денек. Уже с самого утра сквозь легкие, как дым, пряди облаков выглянула яркая лазурь; к полдню же и эти прозрачные пряди растаяли, расплылись, и на чистом голубом небе заблистало ласковое осеннее солнце. Золотые лучи его рассыпались и по багровым рощам, и по залитым лужами дорогам, и по обнаженным полям; они проникли всюду, даже и в сердца людские, истомленные и удрученные долгим созерцанием угрюмого неба, нависшего над ними тяжелой сплошной пеленой.

В одном из маленьких домиков, находившихся в верхнем городе Чигирине и предназначенных для жительства казакам надворной гетманской команды, весело хлопотала у печи красивая молодая женщина в кораблике (красный бархатный головной убор, вроде кокошника). С лица ее не сходила радостная улыбка, да и все в этой чистой светличке, казалось, радовалось, сияло и улыбалось. Солнечные лучи, врываясь золотыми снопами в небольшие окна, составленные из мелких стеклышек, играли и на чистом полу хаты, и на белых как снег стенах, и на покрытых красным сукном лавках, и на ярко вычищенной оловянной и серебряной посуде, расставленной на дубовых полках, и на красивом лице молодого, статного казака, сидевшего у стола, застланного узорчатою скатертью. По всему видно было, что в этом милом уголке поселился еще один незаметный жилец – счастье. Оно покрывало все словно тонкой золотистой паутиной и придавало всему такой радостный праздничный вид.

– А что ж, жинко, готов борщ? – обратился к молодичке казак, с улыбкой следя за всеми ее движениями.

– Да вот зараз! Ух, да и тяжелый же горшок, никак не вытащу! – молодая женщина налегла на ухват и потянула его из печи. От усилия по лицу ее разлился яркий румянец.

Казак поспешно вскочил с места.

– Орыся! Да ты бы мне лучше сказала достать, а то смотри, если случится что, – я ведь не подякую!

Личико молодой женщины вспыхнуло еще больше, она бросила стыдливый взгляд на свою слегка округлившуюся фигуру.

– Ну, вот, еще при людях скажи такое, только осоромить меня.

– А чего же мне не сказать и при людях? Скажу и при всех, что моя жиночка – молодец, что она меня любит, жалует! – казак подошел к молодой женщине и, нежно обвив ее рукою за талию, прошептал над самым ее ухом: – Что она скоро подарует мне сыночка!

– Да ну, пусти! Годи! – слабо отбивалась Орыся.

– Не пущу! Не пущу! – повторял со смехом казак, продолжая целовать ее раскрасневшиеся щеки.

– И не надоело до сих пор?

– Никогда не обрыднет!

– Так и поверила!

– Заставлю поверить! – и казак еще крепче прижал к себе Орысю.

Кораблик с головы Орыси сбился на сторону; пряди черных волнистых волос выбились из-под него и рассыпались по лбу.

– Да пусти же, ой, пусти! – повторяла она со смехом, вырываясь от казака, но казак не унимался. – Да пусти же, Остапе! Борщ простынет! – вскрикнула она наконец и, вырвавшись из объятий казака, отбежала в другую сторону светлицы.

– У, вьюн! – засмеялся казак и погрозил ей пальцем. – Ну, счастье твое, что борщ готов, а то бы не скоро ты вырвалась от меня!

Он отер свое раскрасневшееся лицо, оправил чуприну и уселся за стол.

Оглядываясь лукаво на мужа, Орыся осторожно подошла к печи, вылила в миску дымящийся ароматный борщ и поставила его перед Остапом; затем она нарезала хлеба, вынула из печи горшок каши, подсунула к нему мисочку гусиного сальца, подала ложки и приготовила все к обеду. Казак следил за всеми ее движениями ласковым, любящим взглядом.

– Ну, садись же и ты, голубка, – удержал он ее наконец за руку, – довольно хозяйничать! Не бойся, больше уже целовать не буду.

Орыся надула задорливо губки.

– Ну, с тобой не след было бы и садиться, – произнесла она, опускаясь рядом с Остапом на лавку, – смотри, как измял кораблик, а ведь это подарок пана Мазепы, – я его берегу.

– Не велика беда, купит он тебе новый.

– Эге, купит! Пускай же раньше еще приедет.

– Да он и приехал еще вчера.

– Вчера?! – Орыся всплеснула руками и даже подскочила на лавке. – Вчера приехал, и ты мне до сих пор ни слова про то! Ах ты, Господи, да как же ты мне еще вчера этого не сказал?

– Прости, голубка, ей – ей, забыл! Шел вчера домой, все думал, чтобы сказать тебе, а как увидел тебя, так все на свете и забыл.

Лицо молодой женщины озарилось счастливой улыбкой.

– Ну, ну! – погрозила она казаку пальцем. – Не подлещуйся. Когда бы не такой случай, не простила бы тебе этого никогда. Рассказывай же скорее, что, как?

Она пододвинулась к мужу и устремила на него горящий любопытством взгляд.

– Ты это о чем? – спросил с улыбкой казак, любуясь ее нетерпением.

– Еще и представляется, будто не знает! Мазепа один вернулся или…

– Нет, говорят все, что один.

Из груди молодой женщины вырвался глубокий вздох, веселая улыбка сбежала с ее лица.

– Да и напрасно он ищет, – проговорила она грустно, – уж если вы там и все скелеты их нашли, так чего же больше?.. С того света не возвращаются.

– Нет, голубка, не то. Видишь ли, тогда мы сгоряча одного не сообразили с паном Мазепой, что ведь и из напастников могло остаться два, даже три трупа на месте. Ведь старый Сыч саблей орудовал еще не хуже другого, молодого, да и Нимота… Ведь они, наверное, защищались? Живыми в руки не дались, уложили же хоть одного, двух напастников. Опять и то пришло нам в голову: зачем бы татарам убивать Галину? Ведь она для них дорогой товар, они бы ее даром не утеряли, еще б и сторожей поставили, чтоб не сделала себе чего.

– Ох, ох! Правда, правда! – Орыся печально закивала головой. – Бедная она, моя горличка, так по ее личику и видно было, что не ей судила доля счастье! Все такая печальная да задумчивая была… Ну, да ведь там Мазепа ее нигде в Крыму не нашел, а ведь как искал!

– Могли и в Турцию продать.

– Ох, верно, верно!

– Ну, вот, теперь же он из Турции вернулся: его гетман туда по войсковым справам посылал.

– И что же, что?

– Да бог его знает что, – я его еще и не видел: с самого утра гетман его к себе призвал да и держит вот до сих пор. Я думал сейчас после обеда сходить расспросить, как и что…

– Вот и горазд! – воскликнула радостно Орыся. – Так ешь же, ешь скорее да иди и смотри – не мешкай! Как только узнаешь все, сейчас же ко мне.

И Орыся принялась поспешно угощать мужа, веселая улыбка улетела с ее лица. Время от времени она повторяла снова: «Ах, бедная моя! Ох, несчастная!» И за каждым таким восклицанием она еще нежнее прижималась к мужу, словно мысль о чужом горе заставляла ее еще больше ценить свое счастье.

Наконец обед был окончен.

Остап поднялся с места, перекрестился три раза на образа и, подойдя к Орысе, крепко обнял ее.

– Ну, спасибо ж тебе, моя жиночка любая! А теперь я пойду.

– Иди, иди, да скорее возвращайся.

– Не загаюсь. Будь здорова.

– Бувай здоров!

Казак взял шапку и вышел в сени, Орыся последовала за ним. Приотворив надворные двери, он снова обратился к стоявшей за ним жене и, крепко обняв ее, поцеловал долгим, горячим поцелуем.

Орыся остановилась на пороге, следя влажным взглядом за удаляющейся фигурой мужа. Очарование его поцелуя еще не слетело с нее; она словно застыла у дверей с мечтательно устремленным вдаль взором, с легкой улыбкой, бродившей вокруг полуоткрытых губ. Смутные мечты счастья сновали, словно золотые нити, перед ее глазами, а из глубины сердца подымалось что-то такое теплое, такое жгучее, что заставляло приливать еще горячее кровь к ее смуглым щекам. Даже мысль о чужом горе не могла омрачить дивного состояния ее души. Как легкое облачко, скользящее в ясный солнечный день по светлой лазури, на минуту бросает тень, затмевает солнце и снова уносится дальше и от его минутной тени яркий блеск солнечного дня становится еще горячее, так и мысль о чужом горе не могла вполне овладеть Орысей; думка скользила лишь мимо и заставляла Орысю еще сильнее чувствовать свое собственное безоблачное счастье. Несколько минут стояла так Орыся, греясь на солнышке. Она не видела ни людей, проходивших мимо, не слышала звуков жизни, раздававшихся кругом. Как вдруг громкое причитыванье, раздавшееся совсем близко подле нее, заставило ее очнуться.

Орыся вздрогнула и повернулась в ту сторону, откуда доносилось это громкое причитыванье.

К ней подходил, опираясь на руку мальчишки – поводыря, какой-то нищий или монах; это трудно было разобрать: на нем была длинная монашеская одежда, но такая изорванная, такая заплатанная, что сердце молодой женщины невольно сжалось от сожаления к этому бедняку. Сребристо – рыжеватая борода и волосы монаха были всклокочены, темные глаза смотрели утомленно, тощее тело его сгибалось от усталости, – видно было, что нищий едва тащил ноги, и, если бы не рука его проводника, да не толстая суковатая палка, на которую он опирался другой рукой, – он, вероятно, свалился бы прямо на дорогу.

– Ради Господа, ради Христа, Царя небесного, люди благочестивые, хоть кусочек хлеба, третий день крошки в рот не брали! – застонал он жалобно, останавливаясь перед Орысей.

Но Орыся не нуждалась в этих уверениях.

– Заходите, заходите, панотче, – заговорила она приветливо, распахивая перед монахом двери, – заходите, подкрепитесь, чем Бог послал.

– Да благословит тебя Господь милосердный, да пошлет он тебе счастия и долголетия, и в детях радости!

При последнем пожелании монаха щеки Орыси покрылись легким румянцем.

– Заходите же, заходите! – повторила она, смущенно отворачиваясь в сторону.

Нищий вошел в сени вслед за нею, а оттуда – в хату. Он поставил в угол палку, снял с плеча котомку и положил ее на пол, а сам скромно уселся у двери на самом кончике лавы; мальчик же остался стоять у дверей.

– Нет, нет! Сюда садитесь, на покути, панотче, – запротестовала Орыся, отодвигая от стола лавку. – Да и поводарь ваш пусть тоже сюда садится. Сейчас налью борщу, еще не остыл. Мы только отобедали, – говоря все это, Орыся весело хлопотала; она нарезала хлеба, налила в миску борщу, поставила оставшуюся кашу и усадила наконец за стол нищего монаха и его поводаря. – Ешьте, ешьте на здоровьичко, – произнесла она кланяясь и остановилась подле стола, подперши щеку рукой.

Монах и его проводник принялись хлебать борщ с таким аппетитом, какой ясно доказывал правоту их слов. После борща последовала еще каша, вареники. Орыся рада была угостить, чем могла, Божьего человека, а кроме того, ей было приятно и поболтать с ним: по всему было видно, что этот странник мог рассказать ей много интересного, а она порядочно скучала в Чигирине, так как муж ее был постоянно занят.

Пообедав, монах поднялся с места, прошептал молитву и хотел было занять свое скромное место у двери, но Орыся удержала его.

– Сидите, сидите, панотче, отдохните… Видно, из далекой дороги идете?

– Ох, из далекой, из далекой, дочко! Был в Цареграде, был в Иерусалиме, а теперь в Киев, в святые Печеры иду.

– И в Иерусалиме! – воскликнула с изумлением Орыся, присаживаясь к столу. – А это далеко от нас?

– Так далеко, что и не сосчитаешь, дочко. Ох, не многие добираются туда. Надо пять степей перейти, пять морей переплыть!

– Ой Боженьки!

– И не всякий корабль те моря переплывет.

– Отчего?

– Оттого, чадо, что плавают в тех морях страшные драконы.

– Драконы?!

– Сиречь змии лютые с семью головами и семью хвостами.

– Ох, мени лышенько! – всплеснула руками Орыся. – Ну, а как же они вас не тронули?

– Не тронули потому, что есть у меня такое зелье, что от всякого несчастья охраняет. Против этого зелья нечистая сила ничего не поделает, и ни пуля, ни сабля того не возьмет, кто это зелье при себе имеет. Я и тебе, чадо, уделю толику за то, что ты меня, сираго, накормила. Надо его только в ладонку зашить да на шее носить.

С этими словами нищий снял с шеи маленький мешочек, развязал его, достал оттуда два тоненьких стебелька и отдал их Орысе. Орыся вся вспыхнула от радости. Господи! Да ведь теперь она не будет бояться за своего Остапа никогда, никогда! Она зашьет ему оба стебелька в ладонку, оба… оба! Себе не оставит, ей не нужно… Орыся бережно спрятала полученную драгоценность и принялась горячо благодарить старика.

На. столе появился и жбан холодного пива, и маковники, приготовленные Орысей. Орыся от души угощала монаха, а монах рассказывал ей о таких диковинах, неслыханных вещах, что все личко и глаза у Орыси разгорелись, и хотелось ей все слушать да слушать этого словоохотливого старика без конца. Время летело незаметно; через полчаса Орысе казалось уже, что она знакома с этим монахом с незапамятных времен. Ей было необычайно весело и легко с ним. Кроме всего, она получила от монаха еще несколько ценных подарков: змеиный зуб, предохранявший от лихорадки, щепотку песку из Вифлеема, камушек из Иерусалимского храма.

– Ох, ох! – заключил свои рассказы монах глубоким вздохом, – всюду говорят, беда грядет. У одного схимника в Печерах все буквы в книге кровью налилися, войну, негоды все пророкуют. В Польше у одного жида, говорят, антихрист народился.

– Ох ты, Боже наш! – вскрикнула Орыся и побледнела.

– Так, так, дочка! Кругом беда. Вот шел я к Чигирину – руина, кладбище, пустыня кругом, брат на брата встал, родною кровью родную землю залили, одни пожарища, ни души живой, – не у кого было куска хлеба попросить. Когда бы нам не послал Господь тебя, так и не знаю, дожили бы до завтрашнего дня. Даруй тебе, Господи, за это спасение и всякое благополучие.

– Что там, отче? – перебила его смущенная благодарностью Орыся.

– Видишь ли, дочка, мы брели сюда к Чигирину, хотели гетманшу повидать, всегда она нас богато одаривала и на храмы Жертвовала, а теперь только спросили о ней, так нас чуть в шею не выгнали. Умерла, должно быть?

– Нет.

– Так что же? Может, болезнь какая приключилась, так я бы молитву сотворил.

– Да нет, здорова она.

– Так что же случилось? Отчего не допускают к ней?

– А потому, что ее нет здесь. – Орыся замялась и прибавила нерешительно: – Она в монастыре.

На лице монаха отразилось неподдельное изумление.

IV

– Как! Гетманша в монастыре?! – воскликнул странник. – Да что же ее заставило в монастырь уйти? Господи! Такая молодая да хорошая, ей бы только жить и радоваться, да и гетман любил ее без души.

Орыся досадливо махнула рукою.

– Я доподлинно не знаю, с чего она в монастырь ушла, а говорят люди такое, что не гораздо и повторять.

– Ох, ох, голубка! – вздохнул нищий и закивал головою. – Людям не верь! Чего только люди не набрешут. А за гетманшу грех и дурное слово сказать, Божья душа, Божья душа! – и нищий рассыпался в похвале гетманше.

Орыся с досадою слушала эти расточаемые нищим похвалы. Она знала причину удаления гетманши в монастырь и, хотя не видала самой гетманши в лицо, но и по слухам была сильно вооружена против нее, а потому ей было чрезвычайно досадно слушать восхваления нищего и хотелось сказать ему, что все это совсем не так, что гетманша далеко не святая и не Божья душа, что она только прикидывалась святой, а на самом деле грешила еще хуже других грешниц; ей хотелось рассказать монаху об истинной причине удаления гетманши в монастырь, но вместе с тем какой-то внутренний голос шептал ей, что этого не следует говорить.

А между тем нищий, словно подразнивая Орысю, все усиливал и усиливал свои похвалы.

Досада охватывала Орысю. Словно какой-то буравчик забуравил у нее в сердце. И почему она, в самом деле, должна скрывать проделки этой женщины? Через нее столько несчастий произошло, а ее еще и покрывать все должны! Нет, пусть же хоть святою ее не считают. И Орыся произнесла вслух:

– Эх панотче, панотче! Не все то золото, что блестит!

Монах устремил на нее полный изумления взгляд. Это изумление подзадорило Орысю еще больше.

– Вот вы думаете, – продолжала она, – что гетманша спасаться в монастырь ушла, а я скажу вам, что и не сама она ушла, – ей, я думаю, в монастырь так же хотелось, как мне в пекло, а услал ее силою гетман.

– Гетман?

– Да, гетман! Были такие дела.

Еще с минуту Орыся боролась с желанием рассказать решительно все, но устремленный на нее недоверчивый взгляд странника окончательно заставил ее решиться, и, понизив голос, Орыся передала монаху все: что гетман «надел на гетманшу черную рясу» за то, что она изменила ему и что причиной этой измены был какой-то полковник с левой стороны Днепра, что гетман, узнав об этой измене, чуть с ума не сошел, хотел было убить гетманшу, да передумал, услал ее в монастырь, а сам теперь до сих пор нигде себе места не найдет.

Странник слушал рассказ Орыси с живейшим любопытством, поминутно вставляя свои замечания, вопросы, восклицания.

– Ну, и где же она теперь, в каком монастыре? – спросил он, когда Орыся наконец остановилась.

– В каком монастыре? – Орыся замялась, она, собственно, знала, где находилась гетманша, так как Остап ездил туда часто, по поручениям гетмана, но не знала, можно ли об этом говорить или нет?

– Должно быть, близко где-нибудь, – продолжал странник, – о, гетман далеко не отошлет… А жаль! За такой вчынок надо было бы положить тяжелое послушание для спасения грешной души.

Орыся молчала, а странник продолжал дальше:

– Жаль, жаль, что гетман так слаб душой, а строгое монастырское житие исправило бы ее и привело бы на путь истинный. Да только гетман никогда на это не решится.

Орыся не выдержала.

– Э, нет! – произнесла она оживленно. – На этот раз пан гетман большую строгость над ней показал, далеко ее услал, аж в Лебединский монастырь, и, говорят все, до конца веку там ее держать будет.

– Вот это-то и хорошо, это и хорошо! – вскрикнул поспешно странник. – Так, может, Господь и исправит ее.

В это время с улицы донесся какой-то шум. Орыся и странник повернулись к окну и увидели, что по улице проходила шумная компания казаков. Посреди толпы шел стройный молодой казак с красивым, но строгим, серьезным лицом. Появление его и вызвало, очевидно, такое оживление, так как при виде его со всех сторон к нему спешили новые казаки.

– А это кто такой, посол какой-нибудь или важный шляхтич? – заинтересовался монах.

– Нет, это пан Мазепа, наш генеральный писарь.

– Такой молодой? Видно, голова?

– О, первая на всю Украйну! – вскрикнула с восторгом Орыся.

– А какой строгий да сумный.

– Э, он таким прежде не был, это с ним несчастье приключилось.

– Несчастье? – странник остановил изумленный взор на Орысе.

– Да, несчастье, – продолжала она, – у него невесту украли татаре.

– Ох ты, Господи! Да как же это случилось?

– А кто его знает? Жила она себе в степи, на хуторе с дедом. Налетел загон, все сожгли, ограбили, а ее или убили, или в Крым увезли… Вернее, что убили, потому что вот он уже целый год ищет ее и не может найти.

Рассказ Орыси очень заинтересовал странника, а Орыся, сама заинтересованная до крайности этим происшествием, с удовольствием делилась с собеседником своими сомнениями и надеждами. Так прошло еще с четверть часа.

Но вот дверь отворилась, и в комнату вошел Остап. При виде Остапа Орыся быстро вскочила с места и бросилась к нему навстречу.

– Ну, что? Увидел? Расспросил?! – засыпала она его вопросами.

– Да нет, все его гетман держал, а теперь, видела, окружила его какая гурьба? Ну, разве можно хоть словом перекинуться?

Ответ Остапа опечалил и разочаровал Орысю; она отвернулась в сторону и заметила, что странник, встав с места, поспешно надевал свою котомку.

– Куда ж вы, панотче, куда? – остановила она его. – Отдохните еще немного, вот и муж мой послушает ваших рассказов; повечеряйте у нас, переночуйте, а тогда и в путь.

Остап также присоединился к просьбам жены; но странник отказывался; он торопился в путь и надеялся еще до вечера пройти верст двадцать. Убедившись наконец в том, что ее просьбы не действуют на странника, Орыся бросилась в комору, притащила оттуда две паляницы, достала вяленой рыбы и других припасов. В то время, когда Орыся хлопотала и радушно наполняла котомку нищего, Остап стоял неподвижно у дверей, не спуская с него пристального взгляда: что-то неуловимое в наружности этого нищего привлекало его внимание…

Между тем странник поспешно уложил свою котомку и, поблагодарив хозяев за радушный прием, вышел со своим проводником из светлицы. Орыся провела его до самых сеней и возвратилась, радостная, назад.

– Слушай, Остап, а какой у меня дарунок есть для тебя! – защебетала она весело, обвивая его шею руками. – А вот и не скажу! Или сказать? Ну, говори: сказать или нет? – Орыся обхватила руками голову Остапа и повернула ее к себе. – Сказать или нет? – повторила она снова с лукавой улыбкой; но Остап, по – видимому, не слыхал ее слов, брови его были сомкнуты, казалось, он старался припомнить что-то ускользающее из его памяти.

– Э, да ты и не слушаешь меня! – протянула она изумленно, вглядываясь в выражение лица Остапа. – Ты думаешь о чем-то! О чем же, о чем?

И так как Остап продолжал молчать, то Орыся произнесла взволнованным, дрожащим голосом, сжимая до боли его руки.

– С тобою случилось что-нибудь страшное?.. Ты не хочешь мне сказать?

При звуке этого испуганного голоса Остап ласково улыбнулся и нежно прижал ее к себе.

– Нет, нет, голубка, ничего, ничего. А только эти глаза, – он посмотрел вслед ушедшему страннику и досадливо потер себе лоб рукой, – и где я их виде;!? Вот видел где-то, а вспомнить не могу!..

Выйдя из хаты Остапа, нищий направился, прихрамывая и опираясь на руку проводника, к выходу из верхнего замка. Отсюда они спустились в нижний город Чигирин. По улицам города сновало много народа, казаков, мещан и набившейся сюда во время военных действий шляхты. Потолкавшись всюду, послушавши во всех местах, о чем говорят и шепчутся люди, странник направился к городским воротам. К выходу его из города не представилось никаких препятствий, и через четверть часа он уже ковылял по широкой дороге, пролегавшей от Чигирина до Киева.

Отойдя на значительное расстояние от города, странник оглянулся по сторонам: на дороге не видно было ни одной души.

– Ну, – произнес он, обращаясь к своему провожатому, – теперь времени терять нельзя. Гайда в лес, да поскорее! Ха – ха! Дело сделано, теперь уже осталось безделье!

С этими словами он оставил руку мальчика, и оба торопливо зашагали по направлению к лесу, видневшемуся на краю горизонта. До леса было, по – видимому, не менее пяти верст, но путники бодро шагали, не показывая признаков утомления.

– А здорово таращил на пана дядька очи тот казак, – обратился к страннику мальчишка, – словно припомнить что-то хотел.

Нищий усмехнулся в бороду:

– Д-да, ну не желал бы я, чтобы на этот раз ему память помогла.

– У меня даже мурашки по коже побежали.

– Хе, струхнул и я… Одначе ты, малый, того, потише, а то смотри, как бы нас с тобою не подняли туда, откуда я тебя спустил. Здесь и ветер ведь разносит слова. А стоило только тому здоровому дурню протереть лучше свои буркалы… Ну, сам понимаешь…

Мальчишка, действительно, был, по – видимому, способен понимать все с полуслова.

– Небось! Своя шкура тоже дорога! – произнес он с наглой усмешкой.

– То-то же. Да прибавь шагу! На всякий случай надо поскорей замести свои следы.

Спутники замолчали и ускорили шаги. Через полчаса они достигли опушки леса и вошли под его сетчатые, полуобнаженные своды.

Это был старый и дикий черный лес, преимущественно дубовый. Хотя стоял уже конец октября, но деревья еще сохранили часть своей золотистой листвы; дубы она покрывала еще густым и жестким бронзово – красным покровом. Лес был дик и запущен. Тысячи кустарников, молодых деревьев, старых обвалившихся стволов переплетались в нем густой непролазной стеной, а над всей этой массой поподымались вершины могучих столетних дубов.

– Ну, здесь уже все-таки легче, – произнес странник, оглядываясь с удовольствием на охватившую их со всех сторон чащу, – не люблю я открытых мест.

– А я и белого дня! – прибавил мальчишка.

– Гм… Молодец. А не забыл ты, какие приметы?

– Нет, нет! Идите смело за мной.

Путники прошли еще версты три по дороге, пролегавшей через лес. Наконец мальчишка остановился у молодой березы со свежеотрубленной веткой.

– Вот здесь, – произнес он, – отсюда налево.

– Верно, верно, – согласился и странник, осмотрев внимательно ветку.

Они свернули в чащу леса. Время от времени мальчик останавливался у каких-то зарубленных или особенно загнутых веток и с уверенностью продолжал дальше путь.

С полчаса, а может и больше, кружили путники по лесу и наконец дошли до небольшой прогалины, посреди которой стояли две оседланные лошади, привязанные к дереву на длинных поводах. При виде появившихся наконец хозяев, одна из лошадей вытянула навстречу им свою лебединую шею и издала тихое ржание.

– Узнал? – странник подошел к лошади и ласково потрепал ее по шее. – Только ты потише, это тебе не Гадяч.

Затем странник и мальчик взяли лошадей под уздцы и вывели их обратно тем же путем на дорогу. Здесь они отвязали от седел свои длинные кереи, набросили их на себя, нахлобучили на головы каптуры, вскочили на лошадей и поскакали по дороге вперед.

В лесу было тихо и пустынно. Уже всадники проехали верст десять, не повстречавши ни единой души, как вдруг старший придержал коня и внимательно прислушался.

– А что, пане дядьку? – спросил младший.

– Слушай, – произнес отрывисто странник.

Мальчик последовал его примеру; оба замерли, чутко насторожившись.

В лесу было тихо, так тихо, что слышно было, как падал на землю отживший лист, и сквозь эту тишину до слуха путников явственно донесся какой-то отдаленный шум, то затихавший, то усиливавшийся.

Нищий соскочил с коня и припал ухом к земле.

– Скачут? – прошептал мальчик.

– Скачут.

– Много?

– Душ двадцать.

– Что ж делать?

– Бери лошадей и прячься с ними скорее в самую чащу, да сиди там до тех пор, пока я не крикну тебя дважды пугачом.

– А пан дядько?

– А я! – нищий внимательно оглянулся кругом.

Недалеко от них лесная чаща, отступая полукругом от дороги, образовывала небольшую прогалину, на краю которой поднимался гигантский развесистый дуб; листья покрывали его густой шапкой и могли представить для наблюдателя надежную защиту.

– А вот куда, – произнес нищий и указал мальчику на дерево.

– А если кто заметит?

– А вот ты посмотри, ну ж, живо!

Странник соскочил с коня, сбросил керею, привязал ее к седлу и передал лошадь мальчику, а сам направился к дубу. Через несколько минут он уже сидел на одной из верхних веток, совершенно скрытый густой листвой.

– Ну что? – спросил он мальчика.

Мальчик обошел со всех сторон дуб и ответил уверенно, что тут не рассмотрит и сам дьявол.

– Ну, так ступай, да заберись подальше, чтоб лошади не заржали.

Через несколько минут мальчик с обеими лошадьми скрылся в чаще леса. Слышно было только, как трещали сухие ветви под их ногами, но вскоре и эти звуки исчезли.

Притаившись в листьях, нищий стал чутко прислушиваться. Отдаленный шум слышался уже явственнее, – он приближался; теперь можно было легко различить топот нескольких коней.

Через несколько минут на дороге показался небольшой казацкий отряд. Впереди отряда ехала высокая стройная молодая женщина, вооруженная с ног до головы.

Рядом с нею ехал молодой светловолосый казак.

Небольшой отряд из пятнадцати – двадцати казаков сопровождал их. Лошади путников были утомлены; видно было, что они совершили немалый переезд.

– Тут, что ли, остановимся, Марианна? – обратился к молодой спутнице сопровождавший ее казак. – Вот здесь, смотри, под этим дубом?

– А разве так не доедем? Зачем терять время? До Чигирина ведь близко, – ответила она низким, грудным голосом.

– О нет, еще верст пятнадцать, а то и двадцать осталось… Тебя разобьет, панна Марианна, совсем.

– Пустое!

– Да и лошадям надо бы дать отдохнуть. Смотри, уморились совсем.

– Ну, коли так, то гаразд.

– С коней, панове! – скомандовал казак, обращаясь к своим товарищам. – Сходи на эту полянку, сделаем привал.

Все свернули с дороги и въехали на прогалинку, на опушке которой стоял дуб.

Соскочив с коня, молодой казак подошел к Марианне, чтобы помочь ей сойти с лошади; но девушка отстранила его руку и легко и ловко соскочила сама на землю.

– Гей, хлопцы, коня возьмите! Иди сюда, панна Марианна, вот здесь, под дубом, приляжь, отдохни! – Он указал на разостланный уже казаками под дубом ковер.

Девушка последовала его приглашению, а казак бросился доставать из тороков всевозможные припасы. Через минуту на ковре перед Марианной появились фляжка меду, хлеб, вяленое мясо, копченое сало и другие запасы. С самой нежной заботливостью принялся казак угощать свою спутницу, но девушка ела мало. Она рассеянно отвечала на его вопросы. Брови ее были сурово сжаты, глаза глядели задумчиво и сосредоточенно вперед. Казалось, что за этим темным непрозрачным стеклом ее глаз хранилась какая-то грустная тайна: она-то проглядывала и в сурово сдвинутых бровях девушки, и в скорбно сжатых углах ее рта; но видно было, что этой тайны не вырвал бы у нее никто, никогда…