И тогда, содрогаясь и трепеща от неимоверной боли, вытерпеть которую не в человеческих силах, он в последнем сознательном порыве обращает затмившийся, затравленный взор к небу, к сияющей и серебрящейся, как будто тоже хохочущей над ним и радующейся его мучениям луне, и начинает молить. Но не о спасении – он уже не надеется на него, – а о смерти, о скорейшем избавлении от мук. И не Бога он молит, в которого не очень-то и верил, о котором даже не задумывался толком. А её. Только она – и в это-то он верил свято и непреклонно – могла услышать его, сжалиться над ним, помочь ему, утешить его…
И он не обманулся в своей надежде. Его мольба была услышана. Ликующий кровожадный вой беснующейся нечисти внезапно был перекрыт и заглушён её сильным, чистым, звенящим голосом, который он узнал бы из тысячи других, раздавшимся как будто с небес:
– Прочь отсюда, погань, прочь! Оставьте его!.. Он мой! Только мой. И ничей больше.
И в одно мгновение, видимо зная, что не подчиниться этому повелению нельзя, твари отстали от него, метнулись кто куда и, как и незадолго до этого, как зыбкие ночные тени, растворились во тьме, словно их и не было.
А измученное, истерзанное, окровавленное тело Андрея камнем рухнуло наземь и распростёрлось на мокрой росистой траве. И, уже теряя сознание, он опять услышал её голос. На этот раз не твёрдый и властный, а умоляющий, надрывный, подрагивавший от сдерживаемых слёз:
– Позволь мне проститься с ним! С последним живым человеком… И последним, кто полюбил меня на этой земле…
X
Он очнулся от самого приятного, незабываемого ощущения в своей жизни – её ласковых, скользящих прикосновений. Мягкая тёплая рука гладила его взъерошенные, слипшиеся волосы, покрытый испариной лоб, осунувшиеся, запавшие щёки. Тонкие нежные пальцы касались его закрытых глаз, воспалённых, запёкшихся губ, отчётливо различимой впадинки на подбородке. Медленными, бережными движениями она отирала с его лица грязь и кровь и, склонившись к нему так близко, что кончики её пышных шелковистых волос щекотали его кожу, чуть слышно шептала ему что-то. Что именно, он не мог разобрать, да не особенно и пытался. Ему было непередаваемо хорошо, он чувствовал себя счастливым уже оттого, что слышал её голос, ощущал на своём лице её чистое дыхание, вдыхал в себя свежий, благоуханный аромат её кожи и волос. От всего этого разрывавшая только что всё его тело жгучая, невыносимая боль постепенно уходила, оледенелая кровь оттаяла и снова побежала по жилам, на мертвенно бледном лице заиграл слабый румянец.
Она вернула его к жизни. Она спасла его. Он понемногу приходил в себя. Возвращался из непроглядной смертной тьмы и холода к свету и теплу. Однако он не спешил открывать глаза, получая невыразимое удовольствие от её близости, её прикосновений, её голоса и запаха. Он не против был бы, чтобы эти восхитительные ощущения длились бесконечно, подчиняя и поглощая его без остатка, лишая его воли и сил, растворяя его в этой безбрежной сладостной стихии, накатывавшей на него широкими мягкими волнами. Он потерял счёт времени, он забыл, где он и что с ним, он ни о чём не хотел думать и ничего не желал знать.
Но поневоле пришлось вернуться к действительности и вспомнить о том, о чём он ни за что не хотел вспоминать. Она, прервав свой шёпот и немного помолчав, негромко, но отчётливо и ясно произнесла:
– Вставай, Андрей. С тобой уже всё в порядке. Все твои раны залечены.
Он открыл глаза и, пристально поглядев на неё, тихо, с лёгкой укоризной обронил:
– Все ли?
Её лицо помрачнело. Возле губ легла грустная складка.
– Уврачевать эту рану не в моих силах, – проговорила она, опустив ресницы и тяжело вздохнув.
Он приподнялся на локте и взглянул на неё ещё пристальнее, в самые глаза.
– А как же мне тогда жить?
Она горестно склонила голову и качнула ею.
– Не знаю, Андрюша, не знаю… Но как-нибудь придётся жить. По-другому нельзя. Всё живое должно жить и радоваться жизни. А я… – она осеклась и стиснула губы, точно боясь сказать лишнее.
Он, приподнявшись ещё выше, схватил её за плечи и чуть-чуть встряхнул.
– Опомнись, что ты! Что ты такое говоришь? Ты в своём уме? Неужели ты не понимаешь, что я не смогу жить без тебя! Это невозможно! Это просто невозможно. Без тебя нет для меня жизни!
Она подняла голову, тоже взглянула ему в глаза и изменившимся, замирающим голосом проговорила:
– Неужели же ты до сих пор ничего не понял?
– А что я должен понять?
Она молчала. Будто не решалась ответить. Лишь по-прежнему с нежностью и неизбывной грустью смотрела в его глаза и чуть покачивала головой.
– У тебя кто-то есть, да? – спросил он, вспомнив о её парне и с подозрением глядя на неё, словно надеясь прочитать ответ в выражении её лица.
Но она лишь горько улыбнулась и шевельнула бровью.
– Никого у меня нет… И не может быть…
– Но почему же? Почему? – недоумённо вопрошал он, вновь порывисто хватая её за плечи и приближая своё лицо к её лицу. – Что с тобой такое? В чём дело? Я же люблю тебя! И ты меня тоже, я уверен в этом. Любишь ведь, да?
Ещё более печальная и безнадёжная улыбка показалась на её лице, когда она едва слышно, будто вздохнув, прошептала:
– Да… люблю.
– Так в чём же дело? – в ажиотаже воскликнул он, непроизвольно привлекая её к себе и сжимая в объятиях. – Что может нам помешать? Что встанет на нашем пути?
Она, уткнувшись головой в его плечо, в то время как он зарылся лицом в её волосы и жадно вдыхал их запах, холодным, неживым, будто не своим голосом произнесла:
– Смерть!
Он, поражённый, немного отстранил её от себя и изумлёнными, округлившимися глазами уставился на неё.
– Что?!
Она твёрдо, пронзительно взглянула на него и медленно, с расстановкой, подчёркивая каждое слово, произнесла:
– Я умерла! Меня больше нет.
Он, будто плохо расслышав её, в замешательстве, упавшим голосом повторил:
– Что-что?
И получил ещё более чёткий и определённый, исключавший всякие сомнения ответ:
– Я умерла. Утонула вместе с подругами почти неделю назад. Вот здесь, возле этого берега… И даже тел наших не нашли. Да и не могли найти…
Словно могучий, сокрушительный удар обрушился на его грудь вместе с этими простыми, обыденными словами. Он отшатнулся, продолжая глядеть на неё расширенными, остановившимися глазами и беззвучно шевеля побелевшими губами. Его прошиб холодный пот, сердце съёжилось и замерло в груди, в горле застрял не вырвавшийся наружу крик. Перед глазами всё завертелось, заметалось, запрыгало в неистовом, безумном коловращении. То яркие, слепящие, то бледные, почти затухающие огни; многоцветные крутящиеся шары, от быстрого, беспорядочного движения и пестроты которых рябило в глазах; тонкие прихотливые линии, беспрестанно извивавшиеся, переплетавшиеся, растягивавшиеся до бесконечности и пропадавшие в пространстве. И наряду с этим лица. Хорошо знакомые и совсем чужие, далёкие и близкие, недавно виденные и полузабытые, почти стёршиеся из памяти. Все они длинной, нескончаемой вереницей проходили перед ним, взирая на него кто с грустью и участием, кто, напротив, со злорадной, мстительной насмешкой, точно радуясь его горю, кто совершенно безучастно, глядя на него как на пустое место, а то и вовсе не глядя.
Но среди этого множества лиц уже не было её лица. И это несмотря на то, что она вроде бы была вот, рядом с ним. Он только что держал её в объятиях и в любой момент мог снова привлечь её к себе. Но только что бы он привлёк? Что бы он обнял? Пустоту, призрак, мираж. Её больше не было на этом свете! Она умерла! Совсем недавно, ещё неделю назад, была жива, счастлива, любима. И вдруг в один момент исчезла, ушла в никуда, оказалась по ту сторону, там, откуда нет возврата. И вновь оставила его одного. На этот раз окончательно. Навсегда, навеки, до конца его жизни. Если и встретятся они когда-нибудь, то лишь в другом мире. Где уже не будет ни этой земли, ни этой реки, ни этой луны, обливавшей их своим зыбким обманчивым светом, ни этой травы, в которой они сидели, окаменев от горя и не сводя друг с друга померкших, наполненных слезами глаз.
– Как же так получилось? – шептал он, буквально раздавленный свалившимся на него беспредельным, необозримым несчастьем, которое – он знал, он чувствовал это – он не в силах был перенести. – Что с вами произошло? Как вы могли утонуть все вместе? Это же невероятно…
Усталая, измученная полуулыбка промелькнула по её восковому, белому, как полотно, но, несмотря ни на что, как всегда, прекрасному лицу, которое даже смерть не смогла обезобразить.
– Он захотел нас! – с ударением вымолвила она, бросив в сторону реки многозначительный, немного опасливый и напряжённый взгляд. – Мы понравились ему. Особенно я… А он всегда берёт то, что хочет. Его могущество и власть не знают границ… Впрочем, ты уже имел случай убедиться в этом.
Андрей слушал, не веря своим ушам. Мысли мешались в его голове. Он едва нашёл в себе силы, чтобы спросить:
– Но кто же он?
Едва уловимая, неопределённая улыбка вновь скользнула по её лицу.
– А ты что же, ещё не догадался?
Андрей, чуть помедлив, мрачно кивнул.
– Догадался.
И, точно в ответ на их слова, со стороны реки подул резкий, пронизывающий ветер, принёсший с собой приглушённые, невразумительные, но при этом довольно ясно различимые шёпоты, вздохи, стоны и особенно отчётливо выделявшееся среди них хриплое сердитое бормотание.
Оля прислушалась к этому невнятному злобному брюзжанию и, словно разобрав его, качнула головой. После чего перевела на Андрея потускневший, сокрушённый взгляд и с запинкой проговорила:
– Наше время истекает… Пора прощаться.
Андрей, также уловивший донёсшиеся от реки звуки, сделал невольное движение и натужно усмехнулся.
– Потому что он приказывает?
Она не стала отрицать:
– Да, потому что такова его воля… Но не только поэтому, – прибавила она, взмахнув длинными ресницами. – Мне нельзя слишком долго оставаться в этом мире. Я уже принадлежу другому.
Последнюю её фразу Андрей понял по-своему. Он снова болезненно, фальшиво ухмыльнулся и выдавил сквозь зубы:
– Он что же, лучше меня?
Она покачала головой.
– Конечно же, нет. Он мой враг. Он погубил меня. Я ненавижу его… Ты для меня лучше всех. Я люблю только тебя!
Вдохновлённый этими словами, он вновь схватил её за плечи и привлёк к себе, горячо шепча:
– Но почему же тогда ты не со мной? Почему?! В чём причина? Кто виноват?
Она мягко, но настойчиво высвободилась из его объятий и, чуть отстранившись, строго и укоризненно взглянула на него.
– Кто виноват? – переспросила она с горечью в голосе. – И ты ещё спрашиваешь? Вот же святая невинность… Так ты же и виноват в первую очередь! Неужели ты ещё не понял этого? Что ты виноват во всём!
Он немного ошеломлённо, ничего не понимая, смотрел в её возмущённое, пылавшее гневом – и оттого ещё более прекрасное – лицо, которому мертвенное лунное сияние придавало какую-то нереальность, потусторонность.
– Я? – пролепетал он. – Но в чём моя вина? Я любил тебя… и люблю…
– Любил?! – прервав его, воскликнула она, разразившись нервным, судорожным смехом. – Любил, говоришь?.. А если любил, почему же сразу не сказал мне об этом? Там, возле дворца. Почему стоял и молча глазел на меня. И не сделал даже попытки заговорить со мной! А я ведь сразу поняла, что понравилась тебе. И ты мне понравился. И я специально для этого прогнала своего парня, чтобы мы с тобой могли познакомиться. Неужели же ты не понял этого? Неужели так трудно было понять?
Андрей, только теперь, после её разъяснений, начавший постигать весь масштаб свой ошибки и всю грандиозность своей глупости, которые уже никакими силами невозможно было исправить, поник головой, не в состоянии возразить ей ни слова и чувствуя лишь разливавшуюся по его внутренностям новую, ещё более мощную волну горя и тоски, грозившую захлестнуть его совершенно.
А Оля, не в силах остановиться, продолжала язвить его едкими, проникнутыми горечью, бившими наотмашь словами:
– Так что нечего теперь жаловаться и ныть. Поздно, слишком поздно горевать и убиваться. Раньше надо было думать. Ты сам во всём виноват. Только ты! Ты мог просто подойти ко мне и сказать: привет. И всё! Только это для начала. Как видишь, ничего сверхъестественного от тебя не требовалось. И всё бы пошло по-другому. И мы были бы сейчас вместе. И были бы счастливы. Навсегда!.. А ты всё чего-то ждал, ждал… Ну вот и дождался!..
Рыдания прервали её речь. Захлебнувшись в них, она на мгновение замерла и, затрясшись всем телом, упала в его объятия, жалобно, всхлипывая и заходясь от плача, приговаривая:
– Спаси, спаси меня, Андрюша! Мне так плохо здесь. Так страшно, холодно, одиноко. Я так хочу домой, к маме… Спаси меня, родной мой! Ты же любишь меня, я знаю. Ты ради меня пришёл сюда. И я тебя люблю. И всегда буду любить, вечно… Согрей же меня своим теплом, прижми покрепче к своему любящему сердцу. И давай всегда будем вместе, давай не будем расставаться, всегда будем верны друг другу. До конца-а!..
Её голос опять оборвался, и дальше уже слышались лишь тяжкие, рвавшие душу рыдания. Рыдания человека, у которого не осталось больше ни надежды, ни веры, ни цели. Осталась только любовь. Которая, однако, не могла ни помочь ей, ни спасти её, ни даже утешить. Которая, наоборот, лишь усиливала и обостряла её муки, постоянно напоминая о том, как могло бы быть, но никогда не будет.
У Андрея же не было сил даже плакать. Он просто застыл, оцепенел, оледенел, как бронзовое изваяние. Чёрное, беспросветное, безысходное отчаяние овладело им. И единственным спасением, единственным средством избавиться от него виделась только смерть. Врачующая все раны, утишающая все боли, утоляющая все скорби. Она не пугала его. Напротив, притягивала, манила, влекла, обещая какие-то неведомые, несказанные, длящиеся целую вечность радости и восторги, которых не было и быть не могло в этой бедной, жалкой, краткой, как миг, жизни.
– Возьми меня с собой! – взмолился он к ней, с трудом обретя дар речи. – Я не хочу больше жить. Я не могу жить на этом свете без тебя. Я хочу быть с тобой. Навсегда остаться с тобой!..
Но она, словно почувствовав или опять услышав что-то, не дала ему договорить.
– Нет! – воскликнула она, с неожиданной силой оттолкнув его от себя и упёршись в него острым, проникавшим в самую душу взглядом. – Ты должен жить! И будешь жить. Долго и счастливо. Я это вижу, я это знаю. И я так хочу, слышишь меня!.. Ты полюбишь ещё не одну женщину. У тебя их будет много. Больше, чем достаточно. Как ты любишь…
– Нет, нет… – бормотал он в полубреду, мотая головой и не отводя от неё умоляющих и жаждущих глаз. – Мне нужна ты. Только ты! И больше никто. Я люблю тебя, люблю…
– Замолчи! – прикрикнула она на него, сверкнув глазами и прикрыв ему рот ладонью. – Замолчи и слушай меня. У нас почти не осталось времени… Вот что я скажу тебе на прощание, а ты хорошенько запомни это. Да, ты будешь жить долго и счастливо. У тебя будет много женщин… жёны и дети… И ты будешь любить их… Ах да, я уже говорила это… Чего же не говорила? Что ещё я хотела сказать тебе? Такое важное… совсем забыла…
Она понурилась и нахмурила лоб, припоминая то главное, что желала сказать ему напоследок. Он, не дыша и по-прежнему не отрывая от неё горящих, обожающих глаз, замер в ожидании.
– Ну вот, вспомнила, – тряхнула она головой и, приблизив своё лицо к его лицу и стиснув его голову руками, воззрилась ему в глаза, будто стараясь запечатлеть в памяти его черты. А затем раздельно, тщательно выговаривая каждое слово, произнесла: – Много женщин будет в твоей жизни, да… Но всякий раз, когда ты будешь обнимать и целовать кого-то из них, ты будешь вспоминать меня. И, забывшись, будешь называть их моим именем. И я в этот момент буду стоять у тебя перед глазами. И самые счастливые мгновения твоей жизни будут отравлены горечью этой утраты… памятью обо мне… И эта рана в твоей душе не затянется никогда…
Андрей, чувствуя, что теряет рассудок, со стоном откликнулся:
– Неужели ничего нельзя исправить? Неужели всё кончено для нас?
Она с суровым, непреклонным выражением покачала головой.
– Ничего. Всё кончено. Всё на свете преодолимо, кроме смерти. Её победить, обмануть, обойти нельзя. Она – единственная безусловная и бесспорная победительница в этом мире…
Тут выдержка снова изменила ей, и она, с силой прижав его голову к своей, заговорила сквозь рыдания, сотрясавшие её тонкое миниатюрное тело:
– Ах, какой бы мы были чудесной парой! Всем на заглядение… Но, видно, не судьба. Не судьба… Знать, поглядел на нас кто-то чёрным завистливым глазом…
Слова её были прерваны вновь донёсшимся со стороны реки глухим гортанным рычанием, на этот раз раздавшимся гораздо громче и отчётливее.
Оля метнула туда быстрый, полыхнувший лютой ненавистью взгляд, но, очевидно, вынужденная подчиниться незримому приказу, выпустила Андрея из своих объятий и, вскочив на ноги, вскинула руку и указала пальцем в темноту.
– А теперь уходи. Немедленно!
Он не двинулся с места. Продолжал сидеть на земле и, затаив дыхание, неподвижным, очумелым взглядом смотрел на неё.
– Уходи, я тебе говорю, – повторила она нетерпеливо. – Сейчас же! Чтобы через минуту духу твоего здесь не было.
И вновь он остался недвижен и безгласен и не сделал ни малейшей попытки выполнить её требование.
– Убирайся отсюда сию же секунду! – выйдя из себя, крикнула она и топнула ногой. – Беги во весь дух, если тебе жизнь дорога. Прочь!
Но и после этого он не пошевелился. По-видимому, жизнь не была ему дорога. Он будто не слышал или не понимал её, весь уйдя в созерцание её стройной грациозной фигуры, осиянной, точно воздушной диадемой, серебристым светом луны.
И вновь её вынужденная, показная суровость продолжалась недолго. Голос её дрогнул, слёзы хлынули из глаз, и она, бросившись к нему, обняв его и осыпая его лицо горячими поцелуями, залепетала:
– Уходи отсюда, Андрюшенька! Уходи, мой милый! Умоляю тебя… Послушайся меня, ради нашей любви… Сейчас же, немедленно, уходи… Иначе ты погибнешь. Он убьёт тебя!.. Уходи, Андрюша! Уходи, родной…
Услышал её Андрей или нет, трудно было понять. Он был бледен, безразличен, безжизнен, как труп. Казалось, все мысли и чувства, не так давно бурлившие и клокотавшие в нём, как в кипящем котле, умерли, сменившись полнейшим безучастием, отупением, апатией. С каменным, непроницаемым лицом он встал и медленной, нетвёрдой поступью пошёл прочь, ничего не видя перед собой из-за застилавшей глаза густой пелены.
Отойдя на десяток шагов, он остановился и повернул голову. Он хотел взглянуть на неё ещё раз. В последний раз.
Она стояла на прежнем месте. Чуть склонив голову набок и глядя ему вслед. Невыразимая тоска и бесконечная, неизречённая любовь светились в её глазах. Слёзы катились по щекам. Слабый ветерок колыхал пышные, отливавшие золотом волосы.
С неимоверным трудом оторвав от неё взгляд и чувствуя, как сердце заходится и едва трепещет в его стеснившейся груди, он повернулся и двинулся дальше по пути в никуда.
Отойдя ещё немного, он не выдержал и опять обернулся. Но уже не увидел её. Оли больше не было. Словно растворившись в облекавшем её лунном свете, она исчезла. Ушла в небытие. Вернулась на небо, откуда, будто по ошибке, ненадолго попала на землю.
Он повернулся и попытался двигаться дальше. Но в глазах у него окончательно потемнело, кровь бросилась в голову, сердце пронзила невыносимая боль, и, сделав ещё несколько слабеющих шагов, он упал на колени и ткнулся головой в траву.
Ему показалось, что он умер. И он был рад этому…
XI
Когда он начал приходить в себя, то долго отказывался верить в это. Возвращение к жизни, ставшей совершенно бессмысленной, ненужной, враждебной ему, ужасало его. Его состояние было похоже на состояние пытаемого, которого палачи снова и снова вздёргивают на дыбу. Жизнь, в которой не было больше её, была постыла, противна, омерзительна ему. Такая жизнь обещала быть долгой кромешной ночью, в которой он обречён был без цели и смысла, в тоске и отчаянии блуждать до конца дней своих, мечтая о смерти как об избавлении.
А потому, едва придя в чувство и начав ощущать запахи, звуки, цвета жизни, он мучительно сморщился и некоторое время не хотел двигаться, открывать глаза, вдыхать лившийся ему в грудь свежий прохладный воздух. Он боялся опять увидеть то место, где он видел её в последний раз, озарённую призрачным сиянием луны и в конце концов поглощённую им. Где они рыдали друг у друга в объятиях, признаваясь в своей мимолётной, эфемерной, обречённой любви, подарившей им лишь миг счастья, за который ему придётся расплатиться годами печали, безнадёжности и муки. Где они обрели наконец один другого, но лишь для того, чтобы тут же потерять и расстаться навеки. И чтобы встретиться уже только в вечности…
И, понимая всё это, он не против был бы поторопить такую желанную для него смерть и оказаться в вечности пораньше. Не мешкая, прямо сейчас. Но вместо этого явственно чувствовал возвращавшуюся к нему жизнь, которой он не желал, которую судорожно отталкивал от себя, понимая в то же время, насколько тщетны эти попытки. Жизнь брала своё, вновь опутывала его своими незримыми сетями, снова вползала в него, и от этого нельзя было отмахнуться. Приходилось подчиниться и принять это.
Правда, когда он волей-неволей прислушался к своим ощущениям и окружавшим его звукам, он был немного удивлён. Он лежал не на траве, а на каких-то досках, причём в не слишком удобной позе, отчего его тело затекло и он почти не чувствовал его. Рядом слышался тихий, размеренный плеск воды и пахло сыростью и прелью. А где-то в вышине раздавались резкие, хриплые крики чаек. Из всего этого совсем нетрудно было заключить, что он находится не на лугу, где он потерял сознание, а на реке, в их лодке, которую они с Димоном считали пропавшей. Но как это было возможно? Какая неведомая сила перенесла его, безжизненного и бездыханного, сюда? Кто это решил таким образом позаботиться о нём? Уж не она ли?..
Он открыл глаза и медленно повёл ими вокруг. Над ним раскинулось низкое мутное небо, затянутое плотными сероватыми облаками, на фоне которых время от времени стремительно проносились чернокрылые чайки. По обеим сторонам от его головы, ограничивая видимое пространство, высились тёмные борта лодки, о которые бились мягкие плещущие волны. А чуть подальше, почти на носу, полулежал, уронив голову на грудь и свесив правую руку наружу, бесчувственный Димон.
Сделав немалое усилие, Андрей приподнялся. Его тут же шатнуло назад, и, чтобы удержать равновесие, он вцепился пальцами в края бортов и некоторое время сидел неподвижно, дожидаясь, когда пройдут или хотя бы ослабнут головокружение и рябь в глазах. Чтобы это произошло скорее, он опустил руку за борт и, зачерпывая воду горстью, стал брызгать ею себе на голову и в лицо. И это помогло: чистая прозрачная вода приятно холодила кожу, и через несколько минут он почувствовал себя лучше.
Когда взгляд его прояснился, он огляделся вокруг. И был невольно поражён тем, насколько изменился пейзаж по сравнению с вчерашним днём. Яркого пламенеющего солнца, несколько недель нещадно опалявшего измученную землю и её обитателей, не было и в помине, как и пронизанного его жгучими лучами бездонного лазурного небосвода, сверкающей глади реки, раскалённых золотистых пляжей, залитых всепроникающим светом бескрайних, убегающих в необозримую даль полей, сливавшихся на горизонте с небом. Ничего этого больше не было. Всё тонуло в безбрежной бледновато-серой туманной мути, растёкшейся густым зыбящимся пологом по небу и земле, по лугам и реке, поглотив и закрыв от взора всё то, что так ясно и отчётливо виделось накануне. В отдалении туман был такой плотный, что там нельзя было разобрать буквально ни зги; виднелась, чуть колыхаясь, будто дымясь, лишь непроницаемая тусклая мгла, вобравшая в себя всё и вся. Поближе, возле берегов, дымка чуть смягчалась и таяла, в ней то и дело появлялись разрывы и углубления, позволявшие различить смутные контуры то группы деревьев, то нагромождения кустарника, то зарослей камыша в заболоченной прибрежной местности. И, наконец, над самой рекой туман был совсем рассеянным и редким, он клубился над её поверхностью тонкими рваными клочьями, вихрясь, заворачиваясь в воронки и растворяясь в воздухе от малейшего дуновения ветерка. Небо же было так плотно обложено облаками, что с трудом верилось, что ещё несколько часов назад его усыпали звёзды и в центре его сияла полная луна.
Дивясь такой внезапной и быстрой метаморфозе в природе, Андрей шевельнул бровью и повернулся к товарищу, намереваясь привести его в чувство и попытаться выяснить то, что сидело в нём занозой, не давало ему покоя и почти сводило с ума.
Однако Димон уже очнулся. Бледный, опухший, хмурый, словно недовольный чем-то, он сидел на носу, по-прежнему привалясь к борту, болтая головой туда-сюда и моргая мутными заспанными глазами с набрякшими красными веками. Упёршись пустым бездумным взглядом в приятеля, он скривился, точно отведав какой-то кислятины, и сиплым, простуженным голосом спросил:
– Где мы?
Андрей кивнул на клубившийся над водой туман.
– На речке.
Димон фыркнул.
– Понятно, что не на море. Где именно?
Андрей равнодушно пожал плечами.
– Бог его знает. – И, вдруг насупившись и бросив вдаль тоскливый взгляд, угрюмо промолвил: – Разве можно сказать что-нибудь точно после всего, что было?
Димон хмыкнул и сквозь зубы сплюнул за борт.
– А что было-то? Ну, перегрелись маленько, повалялись в отключке и вот оклемались. Состояние, конечно, хреновое, – он чуть мотнул головой и сморщился. – Но ничего. Главное – живы. А всё остальное терпимо.
Андрей поглядел на него в изумлении.
– Как это «что было»? Чё ты городишь? Ты что, ничего не помнищь?
Димон ответил ему не менее удивлённым взглядом.
– А что я должен помнить? Как в обмороке валялся? Так тут помнить нечего. Занятие довольно однообразное.
Андрей, не веря своим ушам, испытующе воззрился в безразличное, сонное лицо друга.
– Не, погоди, погоди… Ты что, реально забыл всё, что было только что? Ты не прикалываешься?
– Да что было-то, объясни мне ради бога? – воскликнул Димон, вытаращившись на приятеля. – Чё ты пристал ко мне?
Андрей, полагая, что напарник не совсем к месту решил пошутить, косо поглядел на него и нахмурился.
– Ты не вовремя вздумал ваньку валять, – холодно произнёс он. – Всё это очень серьёзно и страшно, и тут не до шуток.
– Да иди ты к чёрту! – огрызнулся Димон, болезненно кривясь и ощупывая голову. – Я не собираюсь разбираться в твоих идиотских фантазиях. Если тебе там что-то приснилось, это твоё дело. Меня в это не впутывай. У меня и без твоих заскоков башка трещит.
Андрей от неожиданности на некоторое время замолчал, растерянно и недоумённо глядя то на спутника, то на полускрытый движущейся кисейной дымкой берег, где, в чём он до последней минуты был твёрдо убеждён, он пережил этой ночью самые жуткие, душераздирающие, леденящие кровь мгновения своей жизни и где эта самая жизнь едва не закончилась. Но вот теперь, после заявления Димона, который, как оказалось, обо всём происшедшем знать не знает, его убеждение несколько пошатнулось. Если приятель действительно не шутит, не темнит, не валяет дурака, – в чём не было бы ни толку, ни смысла и что после всего случившегося вряд ли пришло бы на ум даже такому легкомысленному и пустоватому малому, как Димон, – то как объяснить его совершенное, явно не наигранное спокойствие и, судя по всему, полнейшую неосведомлённость о том, что творилось этой ночью? Как это понять? Что это за очередная загадка, которым, похоже, несть конца? Кажется, кто-то из них, в лучшем случае, потерял память. Или же, что более вероятно, лишился в результате всего пережитого рассудка.
Пытаясь сохранить хотя бы его остатки, Андрей, насколько это было в его силах, взял себя в руки и, придвинувшись поближе к товарищу, с лёгким дрожанием в голосе произнёс:
– Л-ладно, вот что… Давай поговорим серьёзно, без дураков.
– Давай, – кивнул Димон. – Всегда готов. Я тя слушаю.
Андрей глотнул свежего туманного воздуха, перевёл дух и, стараясь выбирать слова и произносить их как можно спокойнее, заговорил, глядя собеседнику прямо в глаза:
– Дим, я надеюсь, ты не морочишь мне голову. Если это так, то подумай хорошенько… постарайся вспомнить… Потому что это очень важно… жизненно важно для меня… Да и для тебя, думаю, тоже…
– Ну, давай уже, не тяни, – прервал его Димон, зевая и с унылым выражением зыркая по сторонам. – Выкладывай, чё там у тебя?
– Хорошо, – терпеливо проговорил Андрей, едва сдерживая себя при виде безучастной, скучающей мины приятеля. – Послушай меня внимательно… Вспомни, как мы плыли на лодке, как нас хватил солнечный удар, как мы потом очухались и увидели… – он на секунду запнулся, – увидели голых девиц на берегу…
Только что бесстрастная Димонова физиономия вытянулась, а глаза вспыхнули неподдельным интересом.
– Голые?! Совсем? Серьёзно? Это где ж ты такое чудо видел?
Андрей стиснул зубы и, резко мотнув головой, пробормотал сквозь них:
– Вот где-то тут, на берегу… Три девчонки. Очень красивые… Ты едва не перепихнулся с двоими из них…
Глаза у Димона полезли на лоб.
– Чего-о?! Ты чё несёшь, дружбан? Ты в своём уме?
Андрей невесело усмехнулся и, потупившись, тихо проронил:
– Да… похоже не совсем.
Димон тоже ухмыльнулся и, снисходительно, будто жалеючи, поглядев на друга, потрепал его по плечу.
– Ну ничего, не расстраивайся. Это бывает. Тебе просто тёлку поскорее завести надо, чтоб не преследовали такие видения. А то Натаху бросил, а замену ей не нашёл. Вот и начались проблемы… Ты, главное, не тяни с этим, а то обостриться может… – и, не договорив, он разразился весёлым, беззаботным смехом, немного странно прозвучавшим в окружающей тусклой, мрачноватой атмосфере полной пустоты и мёртвого покоя.
Андрей ничего не сказал. Он был растерян, обескуражен, сбит с толку. Ему в самом деле начинало казаться, что он сходит с ума. Мысли носились в его голове в бешеном, безумном хороводе. Он словно бродил впотьмах в упорных поисках выхода из тупика, но никак не мог найти его. Возможно, потому, что его и не было…
Наконец, он ещё раз попытался сосредоточиться, унять царивший в душе сумбур и, несмотря ни на что, довести свои расспросы до конца. Он вновь наклонился к приятелю и, уперев в него острый, пронизывающий взгляд, раздельно, почти по складам произнёс:
– Как же ты ничего не помнишь? Ну не приснилось же мне всё это? Девчонки… потом это чудище в реке, едва не убившее нас… потом как я тебя из болота тащил…
Услышав это, Димон не выдержал и буквально покатился от хохота, вздрагивая всем телом, хлопая себя по бокам и едва выговаривая сквозь смех: