IX
Андрей не сразу сообразил, во сне или наяву происходит то, что началось буквально через несколько минут после того, как он произнёс последнюю фразу и, разлёгшись на песке, закрыл глаза, на этот раз твёрдо решив уснуть. И ему, как ни странно, почти удалось это. Очевидно, бурные, чрезмерные переживания минувшего дня и накопившаяся усталость, физическая и душевная, дали себя знать в полной мере, и он, несмотря на продолжавшие вихриться в голове беспорядочные, сталкивавшиеся и наслаивавшиеся одна на другую мысли, довольно быстро стал проваливаться в сон.
И поначалу вообразил, что начавшееся вдруг лёгкое колыхание почвы, донёсшийся из-под земли продолжительный, понемногу нараставший гул и блёклое, чуть брезжившее свечение, внезапно озарившее густую тьму, – всё это тоже во сне. Что это иллюзия, обман чувств, и не стоит беспокоиться из-за этого, а нужно просто отдаться этим необычным, по-своему даже приятным ощущениям.
Однако приятные ощущения продолжались недолго. Земля вдруг вздрогнула так, что его чуть подбросило и опрокинуло на другой бок. В глаза ему ударил яркий свет, а не стихавший ни на мгновение и всё усиливавшийся подземный гул превратился в оглушительное скрежетание и рокот, от которых у него заложило уши. А окончательно привёл его в чувство раздавшийся одновременно со всем этим пронзительный Димонов крик, проникнутый беспредельным, нечеловеческим страхом:
– Андрюха, что это?! Что это, нахрен, происходит?!
Андрей распахнул глаза, повёл вокруг недоумённым, ошарашенным взглядом – и оцепенел от увиденного.
Поверхность реки, ещё совсем недавно неподвижная, гладкая, как стекло, как будто мёртвая, неожиданно вспенилась, забурлила, заклокотала, вспучилась рваными, покрытыми сероватыми барашками волнами, заплясавшими по ней в бешеном танце и вскоре обрушившимися на берег широким ревущим потоком. Бурлящая вода окатила приятелей с головы до ног и опрокинула их на землю. И они, ошеломлённые и внезапно обессиленные, даже не попытались подняться, а, еле двигая онемелыми конечностями, стали машинально отползать назад, неосознанно стремясь оказаться подальше от реки, в которой происходило нечто невообразимое, не поддававшееся пониманию и объяснению. А самым страшным было то, что это – они почему-то были уверены в этом – уже точно был не сон, это происходило в действительности, это было реально. Реальнее некуда…
Ещё спустя мгновение река, и до этого подсвеченная изнутри бледным дрожащим мерцанием, озарилась ослепительным лучезарным сиянием, вырвавшимся как будто из самых её глубин, прорезавшим толщу воды и устремившимся ввысь мощным световым столбом, казалось, достигшим неба и притушившим слабое тление звёзд. Глухая чёрная ночь в один миг превратилась в день. Всё то, что за минуту до этого нельзя было разглядеть даже приблизительно, сделалось различимо и ясно видно. Только свет, благодаря которому это стало возможно, был холодный, безжизненный, застылый, из-за чего всё освещённое им также принимало бесцветный, мертвенный, бездушный колорит.
Андрей и Димон взирали на всё это как околдованные, выпученными немигающими глазами, почти не дыша и не смея пошевелиться. Они не просто не понимали, что происходит; они, казалось, вообще утратили способность соображать, были как в столбняке, не чувствовали самих себя. Единственная, сугубо физическая, автоматическая, функция, которая осталась у них, – это расширенными, остановившимися, полными изумления и ужаса глазами смотреть на происходящее, не делая никаких попыток разобраться в этом и понять, к чему это может привести.
А между тем, как минимум, подумать над этим следовало бы. Потому что события развивались стремительно и всё более угрожающе и оставляли друзьям всё меньше времени на растерянность и бездействие, которые могли стать для них роковыми. Почва задрожала ещё сильнее, чем прежде, как при самом настоящем землетрясении, подземный гул снова перешёл в грохот и лязг, как если бы земля готова была расколоться и поглотить двух замерших на её поверхности оцепенелых, насмерть перепуганных людей.
Но самое немыслимое и жуткое, превосходящее всякое воображение было впереди. Вода в реке забурлила и закипела с новой силой, вспененные волны заходили по ней ещё неудержимее, а в самом центре её, как раз в том месте, откуда вырывался световой столб, образовался мощный водоворот, вокруг которого, постепенно втягиваемые им в себя, завертелись в бешеном темпе, шипя и клокоча, массы тёмной взбаламученной воды. А ещё немного погодя в считанные мгновения достигшая огромных размеров, почти от одного берега до другого, водяная воронка как будто провалилась, воды реки вздыбились, набухли, раздались во все стороны, выйдя из берегов и обдав приятелей ещё одним холодным душем.
Но они даже не заметили этого. По-прежнему не шевелясь и не двигаясь с места, точно прикованные к нему, оба без кровинки в лице, они продолжали одурелыми, помутневшими глазами самозабвенно созерцать развёртывавшуюся перед ними водную феерию, будто зачарованные ею, не в состоянии, не в силах сообразить, что, возможно, это потрясающее, фантастическое, захватывающее дух зрелище – это последнее, что им суждено увидеть в своей жизни.
Метавшаяся в дикой неуёмной пляске, словно обезумевшая, взбесившаяся вода вдруг разверзлась, так, что, казалось, можно было увидеть дно, разгулявшиеся, взлохмаченные волны расступились, кверху взметнулись фонтаны сияющих брызг. И из обнажившейся речной глубины на поверхность вынырнуло громадное, бесформенное, чёрное, как уголь, длиннорукое тело, увенчанное такой же тёмной безобразной лобастой головой с голым черепом и удлинёнными, заострявшимися на концах ушами. И это чудовищное, будто вымазанное сажей тело всё продолжало расти из крутящейся ревущей воды, становясь всё крупнее, растекаясь вширь, понемногу заполняя собой всё видимое пространство и затмевая собой разлитое кругом бледное сияние. И это длилось до тех пор, пока оно не достигло поистине колоссальных, неописуемых размеров, а его голова не упёрлась, как могло показаться, в самое небо. И оттуда, из сумрачного поднебесья, тронутого скудным светом бесконечно далёких и бесконечно равнодушных к происходившим на земле странным, неслыханным делам звёзд, на двух скорчившихся, обездвиженных, помертвелых от безмерного ужаса человечков взглянули глубокие, пронзительные, страшные глаза, горевшие неутолимой, лютой злобой и одновременно спокойным, мрачным торжеством и сознанием своего могущества и величия.
Трудно передать, что творилось в эти мгновения с приятелями. Они совершенно перестали дышать, сердца их практически остановились, глаза померкли и остекленели. Ещё немножко, ещё чуть-чуть, каких-нибудь несколько секунд – и их души, не выдержав наполнившего их до краёв неизъяснимого, превышающего человеческие силы страха – или, скорее, уже чего-то большего, чем страха, – покинули бы их измождённые, окостенелые тела, уже очень сильно смахивавшие на трупы. Заглянув в смотревшие на них с неизмеримой высоты сверкающие, как лампы, глаза демона, Андрей наконец всё понял – к сожалению, слишком поздно – и с тягучей, ноющей тоской в глухом, надорванном голосе прошептал:
– Ну, вот и всё… Вот она, смерть!
И уронил голову на песок, и закрыл глаза, чтобы не видеть того, что должно было случиться дальше. И перед его зажмуренными, покрывшимися тьмой глазами поплыли бойкой, неугомонной, цветистой чередой события его недолгой и вроде бы самой обыкновенной, ничем особенно не примечательной жизни, которая, как он понял только сейчас, в эти предсмертные мгновения, была такой яркой, интересной, богатой, незабываемо прекрасной и чарующей. Ничего лучше и восхитительнее её не было и быть не могло. И как горько ему было оттого, что он уразумел это лишь теперь, когда уже поздно было сожалеть о чём-то, когда секунды его были сочтены, когда последние горячечные мысли мелькали в его воспалённом мозгу и последние, понемногу гаснувшие видения проплывали перед мысленным взором.
И самым последним, завершающим видением, заключительной яркой точкой в его жизни, конечно же, была ОНА. Он увидел её такой, какой она была во время праздничного школьного шествия, когда он заметил её впервые. Заметил – и влюбился без памяти, потерял голову, ослеп и оглох, повредился рассудком от этой безумной, налетевшей, как ураган, взвихрившей и разметавшей всё в его жизни любви.
Затем такой, какой она была на площадке перед ледовым дворцом, когда они лишь на несколько мгновений остались наедине, лицом к лицу, и впервые по-настоящему посмотрели друг другу в глаза. И поняли что-то важное, неизмеримо огромное и величественное, неописуемое и невыразимое словами, что внезапно вошло в их существование и перевернуло его раз и навсегда.
И, наконец, такой, какой он нежданно-негаданно встретил её здесь, на этом одновременно и прекрасном, и страшном берегу, где он увидел её во всей её умопомрачительной, почти божественной, как ему показалось, красоте, где сказал ей то, что так долго хотел сказать, где впервые ощутил запах её волос и вкус её губ. И где – уж не за это ли короткое, длиною в миг счастье? – должен был умереть…
И тут он уловил голос, который сразу же узнал. Её голос! Как ответ на его воспоминания о ней, будто услышанные и понятые ею. Голос тихий, едва различимый, скорее угадываемый, чем слышный. Но при этом настойчивый, требовательный, властный. Доносившийся из объятой тьмой дали, не тронутой вырывавшимся из реки светом. Он решил было, что ему почудилось, что это ещё одна галлюцинация, которых за последнее время было уже так много, что он начинал путать иллюзии и явь. Но голос звучал по-прежнему, всё настойчивее, нетерпеливее, и уже не оставлял сомнений в своей реальности. Он не мог разобрать слов, но на уровне ощущения уловил, что она зовёт его. И что этот долетевший из сумрака далёкий, едва слышный голос – его единственное спасение, надежда на избавление от, казалось, уже неминуемой, предрешённой гибели, от которой он был на волосок.
И он пошёл на её голос. Каким-то чудом преодолев сковывавшие его изнеможение и немощь, двинулся с места, встал на колени и, сделав невероятное усилие, поднялся на ноги. Постоял немного, ещё не уверенный в своих силах, пошатываясь и дрожа всем телом, стараясь одолеть сильнейшее головокружение и рассеять разлитый перед глазами мрак.
Но времени на это у него не было. С высоты, оттуда, где застыла почти вровень со звёздами голова чёрного исполина, раздался очередной оглушительный рокот, от которого содрогнулось и замерло в ужасе всё вокруг. И Андрей, сообразив, что промедление смерти подобно, что ещё мгновение – и всё для него будет кончено и ничто и никто, даже она, не спасёт его, усилием воли, сжав кулаки и стиснув зубы, заставил себя сделать шаг, другой, третий и, сам не понимая откуда черпая силы, шатаясь и раскачиваясь из стороны в сторону, нелепо размахивая руками для удержания равновесия, мотая гудевшей, разламывавшейся головой и почти не видя из-за заволакивавшей взор мглы, куда он идёт, двинулся в неизвестном направлении, имея в качестве единственного ориентира продолжавший доноситься из темноты тревожный зовущий голос.
Сколько он так прошёл, он и сам не смог бы сказать. Всё перемешалось в его сознании – тьма и свет, вода и суша, тишина и раздававшиеся по временам то на небе, то под землёй гул, грохот, скрип и ещё какие-то звуки, происхождение которых, наверное, не сумел бы определить никто из живущих на земле. И менее всего Андрей, который вообще мало что мог определить и сообразить в этот момент, кроме разве того, что он, как ни удивительно, всё ещё жив, каким-то непонятным образом ухитряется передвигаться и, судя по тому, что он, продираясь сквозь заросли и путаясь ногами в сочной влажной траве, блуждает в темноте, а исходившее от реки сумеречное сияние постепенно меркнет и уже едва различимо, – он отдаляется от берега и уходит в глубь бескрайнего, покрытого густой зеленью поля, пределы которого тонули в непроглядной темени.
И он упрямо и отчаянно, по-прежнему чувствуя под ногами лёгкое дрожание земли, то и дело оступаясь, спотыкаясь, увязая в мягкой болотистой почве и порой проваливаясь по колено в холодную чёрную воду, падая лицом в грязь и снова подымаясь, шёл неведомо куда, прислушиваясь к продолжавшему звучать в его голове тихому взволнованному голосу, бывшему его путеводной звездой в окружающем царстве ужаса и мрака. Он знал, что этот голос не обманет его, выведет его из бездны, спасёт от безумия и смерти, уже взглянувшей на него только что своим тяжёлым, уничтожающим взором. И он готов был идти на её зов сколько угодно, выбиваясь из сил, преодолевая измотанность и немоту в теле, задыхаясь, хрипя, обливаясь кровавым потом, ничего не видя перед глазами, кроме мелькавших где-то вдали таинственных блуждающих огней и всё чаще возникавших перед ним – он надеялся, что лишь в воображении – ухмылявшихся, гримасничавших, скалившихся образин, словно пытавшихся своими кривляньями и гнусными ужимками сбить его с верного пути. Когда же они, очевидно, поняли, что им не удаётся сделать это, они усилили свои старания: стали подступать к нему всё ближе, заглядывать в глаза, подстерегали буквально на каждом шагу, заступая ему дорогу и подставляя подножки. Когда же и это не помогло, прибегли к звуковым атакам: принялись ухать, свистеть, вскрикивать, взвизгивать, хохотать, лаять, как псы, и завывать, как волки. И подняли в конце концов такой гам, что Андрей, совершенно оглушённый и сбитый с толку, а главное, переставший слышать ведший его до этого голос, поневоле замедлил шаг, а затем и вовсе остановился, растерянно озираясь вокруг.
Визжавшие и улюлюкавшие твари, словно добившись своей цели, тут же исчезли, бесследно растворившись во тьме. Лишь где-то в отдалении, как слабые отзвуки царившего здесь только что гомона, слышались ещё какое-то время, понемногу замирая, вскрики, смешки, хлопанье крыльев. Но и они вскоре утихли, и вокруг установилась абсолютная, безраздельная, никем и ничем не нарушаемая тишина. Такая, от которой у него очень скоро заложило уши едва ли не сильнее, чем от предшествовавшей какофонии.
Но самым горьким и удручающим было то, что он перестал слышать её голос. Она больше не звала его. Её чудный, хрустально чистый, нежный и любящий голос, заглушённый адским клёкотом, затих. Он, не желая верить в это, ещё некоторое время напряжённо прислушивался, не послышится ли её спасительный зов опять. Но он не послышался. Он умолк, похоже, навсегда. Тьма поглотила его.
И эта потеря показалась Андрею более тягостной, невосполнимой и невыносимой, чем все предыдущие. Пока он слышал её голос, в нём теплилась хотя бы искра надежды. Он не чувствовал себя совершенно забытым, потерянным, заброшенным в этом тёмном и жутком мире, окружавшем его. Она как будто была с ним, незримо присутствовала рядом, утешая, ободряя, поддерживая, пытаясь вывести его из того кромешного мрака, в который загнала его жизнь. А возможно, он сам себя загнал и не имел сил выбраться самостоятельно, а потому ещё более нуждался в помощи…
И вот её нет больше рядом с ним. Даже её голоса. Даже далёкого замирающего отзвука. Она бросила его, забыла о нём, оставила наедине с самим собой и своими чёрными, гнетущими мыслями, от которых разрывалась его голова. И от которых недолго было наложить на себя руки. И жизнь, для сохранения которой он прилагал такие невероятные усилия, уже не казалась ему дорогой и ценной. Зачем ему жизнь без неё? Какой прок в такой жизни? Без неё это уже будет не жизнь, а существование, длинная череда унылых, бесцветных дней без надежды, без смысла, без просвета. Так не совершил ли он ошибки, послушавшись её неверного, обманчивого зова и пойдя на него, чтобы в итоге быть покинутым и оказаться в полном одиночестве, в пучине отчаяния и горя? Не лучше ли для него было остаться на берегу и принять там – как расплату, а может быть, как избавление – свою смерть?
Подобно Димону, о котором он вспомнил лишь в эту минуту. И, вспомнив, почувствовал искреннее раскаяние. Ведь в гибели приятеля – а в том, что того уже нет в живых, у него не было никаких сомнений, – есть и его вина, и немалая. Если бы он не пригласил друга отправиться на речку, и не забрался вместе с ним в эти отдалённые безлюдные края, где, как выяснилось, творится какая-то чертовщина, и не предложил переночевать здесь, что оказалось ещё одним роковым решением в целой веренице прочих, – ничего из того, что произошло и продолжает происходить, не случилось бы. Димон остался бы на своей лавочке с книжкой в руках, а сейчас, скорее всего, спал бы мирным сном в своей постели. А вместо этого он спит вечным сном на диком, пустынном берегу, убитый вынырнувшим из речной глубины чёрным демоном или ещё чем-то, о чём Андрей даже помыслить был не в состоянии. И ведь Димон как чувствовал это, – недаром во время их последнего разговора он так яростно упрекал его, Андрея, за то, что он затеял всё это. И как в воду глядел: вот к чему привела невинная, казалась бы, идея покататься на лодке в жаркий летний день.
И, наконец, заслышав Олин зов и найдя в себе силы пойти на него, он бросил товарища умирать, не сделав даже попытки, пусть бы и неудачной, учитывая их состояние, увлечь его за собой. Он попросту забыл о погибавшем друге. Мысль о спутнике даже не пришла ему в голову. Все прочие соображения вытеснило тогда одно-единственное – о спасении собственной жизни, животный страх перед смертью, явившейся ему в чудовищном облике инфернального великана, подпёршего головой само небо и оттуда устремившего на него, окаменелого, едва дышавшего, уже почти бесчувственного, свой убийственный, сверкавший хищным торжеством взгляд.
Вспомнил только теперь. Когда сам остался один, брошенный, преданный забвению, никому не нужный. Когда сам пожелал смерти и пожалел, что не остался на гибельном берегу умирать вместе с приятелем под ликующим взором исчадия преисподней. Но поздно уже было жалеть. Ничего нельзя было вернуть. Всё случилось так, как случилось, и, очевидно, по-иному и быть не могло. Оставалось лишь, не ропща и не жалуясь, подчиниться неизбежности…
Его горестные размышления были прерваны какой-то вознёй, плеском воды и сдавленными криками, раздавшимися у него за спиной. Он нехотя обернулся, ожидая увидеть очередную нечисть, решившую снова позабавиться над ним. Но вместо этого в ровном голубовато-белесом свете луны, незадолго до этого наконец-то показавшейся на небе и одарившей землю своим холодноватым призрачным сиянием, заметил в нескольких метрах от себя барахтавшегося в вязкой болотной жиже человека, по пояс ушедшего в трясину и предпринимавшего отчаянные усилия, чтобы выбраться из неё. Он извивался всем телом, раскачивался, как маятник, туда-сюда, мотал головой и размахивал руками, точно пытаясь привлечь к своему бедственному положению чьё-то внимание. Однако его резкие, хаотичные движения приводили скорее к обратному результату: он медленно, но неуклонно погружался в топь всё глубже, и вскоре над поверхностью воды виднелись только его плечи, вздёрнутые руки и запрокинутая голова с испуганно вытаращенными глазами и раззявленным в истошном вопле ртом. И этот вопль был обращён не к кому-нибудь, а к нему, Андрею:
– Ну что ты, бля, стоишь смотришь?! Вытащи меня из этого дерьма! Я ж захлебнусь сейчас!
Андрей, благодаря лунному свету и до этого уже узнавший в утопавшем Димона, теперь убедился в этом окончательно. И, вынужденный оставить все возникшие у него при этом вопросы без ответа, он, не медля ни секунды, кинулся на выручку к погибавшему другу, которого один раз уже оставил без помощи, по сути, бросил умирать. Но тот каким-то удивительным образом воскрес и очутился здесь, вдали от берега, рядом с ним. Правда, похоже, лишь для того, чтобы увязнуть в болоте и вновь оказаться на краю гибели. «Но, может быть, это не случайно? Может, это затем, чтобы я мог исправить свою ошибку, загладить свою вину, искупить свой грех? И заслужить прощение?.. Только вот чьё?.. Её?» – лихорадочно, как в горячке, раздумывал Андрей, осторожно, тщательно выбирая участки посуше, стараясь не оступиться и вслед за товарищем не провалиться в глубину, сначала шагом, потом на коленях, затем практически ползком пробираясь к тому месту, где, ухудшая своё и без того критическое состояние, ворошился и ёрзал ошалевший от страха Димон, оглашавший окрестности душераздирающими призывными криками, как если бы кто-то ещё, кроме спешившего ему на помощь друга, мог спасти его.
Впрочем, спустя минуту-другую крики оборвались, сменившись глухими захлёбывающимися звуками и бульканьем. Димонова голова ушла под воду, и над её взбаламученной, пузырившейся поверхностью осталась лишь взметнувшаяся кверху в последнем безнадёжном усилии рука с растопыренными скрюченными пальцами.
И именно за эту руку, холодную, скользкую, перепачканную грязью и тиной, будто рука водяного, ухватился Андрей, как раз в это мгновение добравшийся до приятеля. Ухватился и что было сил потянул к себе, пытаясь вытащить утопающего из засасывавшего его смертоносного омута. Что, как тут же выяснилось, оказалось совсем не просто: и сил у изнурённого Андрея было не так уж много, и кисть, за которую он уцепился, всё норовила выскользнуть из его руки и вслед за остальным телом погрузиться в трясину. И в какой-то момент так и случилось: она вдруг резко, конвульсивно дёрнулась, и он выпустил её из своих ослабевших пальцев.
Но Андрей не сдавался. С риском для себя он придвинулся ещё ближе к топи, поглотившей Димона, погрузил туда руку и, почти сразу нащупав его кисть и крепко схватив её, напрягая ещё остававшиеся у него скудные силы, поволок напарника к себе.
И почти выволок. На поверхности показалась его рука, затем облепленная болотной растительностью голова и правое плечо. Андрей увидел круглые, как плошки, полные смертельного ужаса глаза приятеля, а ещё через пару секунд, когда тот исторг изо рта наполнявшую его воду, его хриплый, срывающийся крик:
– Там кто-то есть! Там кто-то есть!.. Я видел… видел…
Андрей, поняв, что положение ещё серьёзнее, чем казалось, и в болоте, как и в реке, скорее всего, притаилась какая-то неведомая угроза, напрягся как мог и, вцепившись в Димонову руку намертво, принялся не постепенно, как прежде, а рывками тянуть его к узкому кусочку земли, на котором едва помещался сам.
А Димон вдруг рванулся вниз, снова погрузился в воду почти до подбородка и завопил не своим голосом:
– Он хватает меня за ноги! Он тащит меня на дно! Андрюха, спаси меня!!! Не броса-ай!..
Вода попала ему в рот, и крик его захлебнулся.
Андрей побледнел, как мертвец, судорожно, до боли стиснул зубы и, застонав, захрипев от напряжения, с такой силой, неизвестно откуда внезапно появившейся у него, дёрнул руку приятеля, что казалось, она сейчас оторвётся и останется у него в руках.
И этот рывок, вероятнее всего, последний, на который способен был истомлённый, изнемогший Андрей, оказался спасительным. Он вытянул туловище Димона на сушу, после чего тот, вновь изрыгнув изо рта воду и глубоко вздохнув, уже самостоятельно извлёк из болота ноги и, не глядя на товарища и лишь в безумном, паническом страхе косясь на чёрный, продолжавший слегка бурлить и волноваться омут, едва не ставший его могилой, стал отползать прочь. И отползал до тех пор, пока не достиг твёрдой земли и почувствовал себя в относительной безопасности. Но и тогда, бессильно распластавшись на траве и громко, всей грудью дыша, нет-нет да и поглядывал в сторону трясины, из глубины которой доносились по временам смутные, глуховатые звуки. Прислушиваясь к ним, он чуть кивал и отрывисто бормотал сквозь дрожавшие и постукивавшие зубы:
– Д-да, да… т-там кто-то есть… Я в-видел, я ч-чувствовал… Т-там, на самом дне… в тем-мноте…
И, переведя взгляд на Андрея, по-прежнему сидевшего возле воды, предостерегающе заметил ему:
– От-тойди оттуда… Оп-пасно там… Т-там кто-то есть… Я не шучу, я с-серьёзно.
Андрей равнодушно скривился и махнул рукой.
Димон приподнялся и вгляделся в лицо приятеля, отмеченное печатью усталости и безразличия.
– Н-не веришь, да? – стараясь преодолеть дрожь в голосе, спросил он. – А в то, что было там, на берегу, т-тоже не веришь? М-может, нам показалось?.. Всё что-то к-кажется нам, да? – с нервным трескучим смешком примолвил он.
Андрей ничего не сказал. Помолчав немного, приблизился к напарнику, сел рядом с ним и, мельком глянув на него, вполголоса произнёс:
– Я, честно говоря, уже не надеялся увидеть тебя… Как ты выбрался оттуда?
Димон сплюнул горчившие во рту остатки затхлой болотной воды и, чуть подумав, пожал плечами.
– Д-да просто. Когда ты встал и поплёлся куда-то, я т-тоже встал и побрёл за тобой… Т-тяжко, конечно, было… н-ноги подкашивались, в глазах темнело, т-тошнило… Н-но я шёл… П-пока вот не увяз тут, – и он с опаской и тревогой взглянул на мутневшую в лунном свете грязную стоячую воду, по которой время от времени пробегала мелкая рябь.
Андрей с лёгким недоумением качнул головой.
– Странно… А я и не заметил.
Димон язвительно усмехнулся и, метнув на друга косой взгляд, опять, скорее уже для вида, сплюнул себе под ноги.
– А что ты вообще замечаешь?
Андрей в первую секунду хотел ответить на неожиданный выпад приятеля, но, вдруг будто вспомнив о чём-то, согласно кивнул и процедил сквозь зубы:
– Ну что ж, пожалуй, ты прав.
Димон, немного удивлённый такой покладистостью товарища, обычно отвечавшего на резкости ещё большими резкостями, вновь покосился на него и уже более дружелюбно проговорил:
– Спасибо хоть из лужи этой вытащил. Спас, можно сказать. Ещё немного – и каюк бы мне!
– А ты не спеши расслабляться, – послышался в ответ холодный, чуть дрогнувший голос Андрея, устремившего перед собой острый, сосредоточенный взор. – Может быть, каюк ещё будет. Нам обоим. И очень скоро… сейчас…
Димон, ещё не зная, что произошло, на что так пристально смотрит друг, но заранее холодея от ужаса, взглянул в том же направлении – и мгновенно ощутил, как онемел его язык, прервалось дыхание, заледенело сердце в груди.
Демон стоял перед ними. Тот самый. Вынырнувший из реки, в мгновение ока выросший до небес и едва не убивший их одним своим взглядом. Но теперь он был обычного роста, может быть, чуть выше человеческого. Он даже был чем-то похож на человека. Фигурой, чертами лица. Однако эти черты, отчётливо различимые в ровном лунном сиянии, были так искажены, обезображены, изуродованы, как будто вывернуты наизнанку, что с первого же взгляда становилось ясно, что это не человек. Это не могло быть человеком. Это было либо странное, пугающее порождение больного, свихнувшегося воображения, либо – если всё переживавшееся и видимое ими было не бредовым сном, а происходило в действительности – это в самом деле был некий злой дух, порождение тёмных сил, воплотившееся в нечто человекообразное и явившееся в этот мир ради каких-то своих целей.
И он не заставил приятелей долго теряться в догадках, ради какой именно цели он был тут. Уже в следующий миг обмякшее, полубезжизненное Димоново тело, подхваченное, как вихрем, какой-то могучей, неодолимой дьявольской силой, сорвалось с места, к которому оно, казалось, приросло, поднялось над землёй и на неописуемой скорости, точно метеор, умчалось в темноту. Андрей услышал лишь придушенный, захлебнувшийся вскрик напарника, тут же заглохший вдали.
И понял, что теперь его черёд. Так как отчего-то был убеждён, что не ради Димона явился сюда этот выходец из преисподней, словно отделившийся от окутывавшей его, как мантией, тьмы, частью которой он был. А ради него, Андрея. Именно ради него. Он не мог бы сказать, откуда взялось у него это убеждение, да и не имел уже ни времени, ни сил разбираться в этом. Он просто верил в это, без всяких видимых причин, лишь на основе глубокого внутреннего чувства, которое, в чём он был непоколебимо уверен, не обманывало его. Потому что, когда глядишь смерти в глаза, чувства, в предвкушении её, обостряются до предела и уже не способны обманывать. Возможно, лишь в такие моменты они и говорят нам всю правду без утайки…
А это было именно так. Он действительно глядел в лицо смерти. Явившейся ему уже во второй раз всё в том же образе чёрного человекоподобного демона с ужасающими, чудовищно исковерканными чертами и красноватыми сверкающими глазами, впившимися в него как два раскалённых копья, пронзившими его насквозь и понемногу, неторопливо, по капле, словно получая от этого удовольствие, высасывавшими из него жизненные силы. Он явственно, физически, каждой клеточкой тела чувствовал, что умирает, что жизнь уходит из него. Медленно, вынужденно, не без сопротивления, явно не желая покидать это сильное юное тело, только начинавшее жить, радовавшееся жизни, полное энергии, нерастраченных сил, внутреннего огня, который лишь под мощнейшим воздействием внешней враждебной, смертоносной силы постепенно замирал и гас.
Он ощутил вдруг, как под непреодолимым действием прикованного к нему гипнотического, погибельного взора взмывает вверх и парит над землёй. Но, вопреки его ожиданию, не уносится, подобно несчастному Димону, с головокружительной скоростью в никуда, а просто неподвижно замирает в воздухе, будто на потеху творящему всё это и, видимо, растягивающему своё удовольствие исчадию ада. Затуманенным, меркнущим взглядом Андрей видит его торжество – искорёженную злобной радостью звериную морду, расширяющиеся и вспыхивающие ярким блеском глаза, кривящийся в ехидной ухмылке безгубый рот, или, точнее, продолговатую чёрную дыру, усеянную длинными, острыми, как иглы, железными зубами, с которых стекает ядовитая зеленоватая слюна.
Потом перед глазами у него начинает мелькать разная нечисть, совсем недавно, во время его блужданий здесь, досаждавшая ему, сбивавшая его с пути, пытавшаяся устрашить его, а затем бесследно исчезнувшая. И вот, будто почувствовав поживу или же подчиняясь призыву своего хозяина, она вернулась. И вновь в лицо ему стали заглядывать гнусные хохочущие и кривляющиеся хари, опять он услышал их крики, визги, смех, рычание, лай, снова захлопали их серые перепончатые крылья и вокруг разлился едкий, тошнотворный серный запах.
А затем, когда этого, очевидно, уже кажется им мало и они – или, вернее, кто-то за них – решают не тянуть больше и покончить с ним, они бросаются на него всем скопом и принимаются рвать его зубами, царапать когтями, бить жёсткими костистыми крыльями. Чьи-то грубые, заскорузлые, как древесная кора, руки вцепляются в его запястья и щиколотки и начинают тащить их в разные стороны, словно вознамерившись разорвать его на части. Кто-то садится ему на голову, хватает за волосы и принимается долбить по темени крепким острым клювом, и вскоре ему начинает казаться, что этот клюв проникает ему в самый мозг. Какая-то тварь впивается ему в вену на шее и, всхлипывая и урча, сосёт оттуда свежую, горячую, дымящуюся кровь…