Моя жизнь: до изгнания

Ключи от города Риги

И вот наконец это долгожданное событие – вступление отца в должность коменданта города Риги – свершится завтра утром! Церемония будет проходить на городской площади. Отец будет гарцевать на коне с шашкой наголо, принимая военный парад, затем вручение ключей от города, торжественные речи, банкет на сто человек, журналисты, газетчики. А потом наша семья поселится в большом старинном комендантском особняке. Мама, как жена коменданта, будет бесплатно посещать театральные представления. И с завтрашнего дня начнётся новая жизнь! Ура!

Весь день до позднего вечера идут приготовления к завтрашнему параду. Взволнованная мама утюжит через мокрую тряпку галифе отца, начищает специальной жидкостью металлические пуговицы на его кителе. Я с сестрёнкой тружусь над папиными сапогами. Густо смазав их гуталином, я надраиваю их щётками до ослепительного блеска, затем передаю сапоги сестрёнке, которая протирает их бархоткой. Многочисленные медали и ордена, которые будут украшать его грудь, отец чистит зубной щёткой и зубным порошком сам.

К девяти часам вечера возня с парадным облачением подходит к концу, пора ужинать, но дома нет хлеба, и отец решает сбегать за ним в булочную, расположенную недалеко от нашего дома. Увы… ужинали мы без хлеба и без отца. Уложив нас с сестрой спать, мама отправляется на поиски исчезнувшего мужа. Булочная давно закрыта, но рядом с ней ещё работает пивной ларёк. И от ларёшницы мама узнаёт, что небольшого роста полковник долго пил пиво с высоким латышом, с которым познакомился, стоя у ларька, и тот, узнав, что перед ним завтрашний комендант Риги, упросил полковника оказать честь – ненадолго заехать к нему домой, где многочисленная родня празднует день рождения его годовалого сына. И они с полковником уехали.

Расстроенная мать, полная тревожных предчувствий, возвращается домой и всю ночь ждёт отца, глядя на часы. В шесть утра звонок в дверь, мать несётся открывать. На пороге два офицера держат под руки совершенно пьяного отца. “Здравствуйте, мы из комендатуры. Товарищ полковник немного пошумел в одной латышской семье, и мы вынуждены были его забрать”. Мать укладывает отца в постель. Семь часов утра, восемь, девять… Кто-то сейчас принимает парад, принимает ключи от города Риги?

Днём отец приходит в себя, мама сидит у кровати. “Миша, ну что же ты наделал?” – горестно спрашивает она его. Отец с головой, обмотанной мокрым полотенцем, приподнимается и беззаботно отвечает: “Знаешь, Юля! Да пошли они все… знаешь куда!”

А события этой ночи развивались следующим образом. Семейный круг латышей тепло принял полковника, а полковник принял на грудь изрядное количество горячительного. И, недолго думая, стал флиртовать с женой пригласившего его латыша. Разумеется, тому это пришлось не по душе и он попытался одёрнуть пылкого полковника. Отец счёл это оскорбительным и после резкой и короткой речи, сведённой к тому, что завтра, став комендантом, он перевешает латышей на фонарных столбах, как врагов советской власти, ударил хозяина дома по голове наганом, вытащенным из кобуры во время “выступления”. Удар был сильным, потекла кровь. Женщины кричали от ужаса, гости-латыши пытались утихомирить разбушевавшегося полковника. Хотели вызвать милицию, но им было сказано, что военных может арестовать только комендатура. Позвонили туда, и приехавшие офицеры увезли буяна.

Всё это поведал маме пришедший к нам в квартиру печальный высокий латыш с забинтованной головой. Он пришёл извиниться перед товарищем полковником. Отца дома в этот момент не было, он объяснял своё поведение в штабе округа. Когда вернулся домой, мама рассказала ему о визите латыша. “Я прощаю его”, – важно произнёс мой отец, и больше к теме той ночи он не возвращался.

Ссылка в Уручье

После несостоявшегося комендантства в столице Латвии отца направляют служить в Белоруссию. Тётя Женя с моими братьями возвращается в тёплую Молдавию, а нас поселяют в военном посёлке Уручье, состоящем из четырёх кирпичных домов в четыре этажа, которые почему-то назывались досами. Мы жили в досе под номером два. В нескольких десятках километров столица Белоруссии – город Минск.

Сразу за досами начинался сосновый лесок, за ним был расположен большущий полигон, заставленный деревянными досками с мишенями. Школа, в которой мне пришлось учиться, находилась в двух километрах от досов, и, чтобы я успел дойти до неё, не опоздав на уроки, мама будила меня очень рано, а я завидовал сестрёнке, которой в школу ходить ещё не пришло время и она мирно посапывала в своей кровати. Мне же предстояло брести в предрассветной мгле по протоптанной в снегу тропинке, слабо освещаемой редкими фонарными столбами, подправляя сползающий куда-то вбок тяжёлый ранец с книгами и тетрадями и сжимая в руке мешочек с чернильницей. С ней у меня в памяти сохранился забавный эпизод, меня не красящий, но зато рисующий нравы захолустной начальной школы.

Чернильницы, полные чернил и заткнутые пробкой, чтобы не расплескать чёрно-фиолетовую жидкость по дороге, мы обязаны были приносить с собой каждое утро в свой класс. Керамическая чернильница, чтобы не опрокинуться, вставлялась в специально выпиленную для неё дырочку в парте. В чернильницу макалась ручка с металлическим пером, ею мы писали задания в расчерченных тетрадях.

Забывший свою чернильницу оборачивался и макал своё перо в чужую. Это постоянное маканье отвлекало меня от полюбившегося мне занятия – чистописания. Я, как и другие обладатели чернильниц, пожаловался нашей классной учительнице, которая заявила, что каждому, кто обернётся макнуть ручку, нужно плевать в лицо. Что я со злорадством и исполнил. Противная девчонка, сидевшая за партой впереди и постоянно изводившая меня “маканьем”, завопила, обращаясь к учительнице: “Мне лицо оплевали!” – “Так тебе и надо”, – прозвучал ответ учительницы. Мой плевок послужил сигналом к плевкам, родившим слёзы, ругань и драки в школьном коридоре. Но через пару дней чернильницы уже никто не забывал.

Арифметика, алгебра, геометрия, диктанты, сочинения – всё проходили, но что больше всего увлекало и интересовало меня, так это чистописание. Поскольку уже долгие десятилетия данный предмет исключён из школьной программы, мало кто сегодня знает, что крылось за этим словом.

Ученические тетрадки были разлинованы по-разному. Для математических предметов – в клеточку, для диктантов – горизонтальные полоски, а для чистописания были вычерчены линии горизонтальные с пересекающими их диагоналями. И учительница вешает на стену образчик – большую букву “А”, которая называется заглавной. Она объясняет нам, с какой точки надо начать движение пера, а куда вести и в какой части буквы делается нажим. Движения плавные, линии у всех букв закруглённые. И мы исписываем заглавной буквой “А” тетрадь за тетрадью.

“Слишком жирный нажим пера, очень неуверенная тонкая линия! Эта буква слишком толстая, расползлась за линию, а эта – худышка. Никуда не годится!” И так учительница проверяет каждую букву каждый день. Двойка! Опять двойка! За столь позорные отметки дома ученики получают традиционную для того времени порку. Порка обычно совершается отцами, и лупят они по голой заднице офицерским ремнём. Я часто бывал порот, но не отцом, который никогда меня не бил, а мамой.

Тройка (удовлетворительно) – порка. Четвёрка (хорошо) – и явно несправедливо, но я опять порот! “Учиться надо только на отлично!” – кричит мать. Настенные часы бьют четыре раза. Четыре часа утра, папы нет, а я, изрядно побитый (рука у бывшей кавалеристки довольно тяжёлая), так хочу спать. Но я сижу за столом и пишу одну и ту же букву, одну и ту же букву, одну и ту же букву.

Но вот буквы в моей тетради стройнеют, обретают положенный наклон, тончайшая линия, плавно закругляясь, делает правильный нажим, и листок, исписанный идеальной буквой, аккуратно вырывается учительницей из моей тетради, на него ставится фиолетовая печать со словом “образец” и в застеклённой рамочке вешается на стене в коридоре нашей школы.

Пятёрка – отлично. Эксцентричная мама целует меня, прижимает к груди и кричит сидящему в соседней комнате отцу: “Мишенька у нас – гений!”

Гением я, конечно, не стал, но чистописание меня увлекло, я исписывал по доброй воле десятки тетрадей, научился делать правильные наклоны букв на белых расчерченных листах. Получал невыразимое удовольствие аккуратно переписывать понравившиеся мне стихи. И, наверное, именно тогда родились мой интерес и любовь к каллиграфии.

Лет с пятнадцати я стал пристально вглядываться в работы мастеров китайской и японской каллиграфии, всё больше и больше подпадая под очарование таинственных, неведомых для меня иероглифов, преисполненных удивительной красоты. Я не знаю, какие слова, фразы заключены в эти иероглифы, но мне вполне хватает необъяснимой красоты этих трепещущих, гармонично переплетающихся линий, точек, мазков, рождённых волшебной кистью каллиграфа. Разумеется, я не обошёл вниманием прекрасные образцы каллиграфии мастеров средневековой Европы, России. Многочисленные копии каллиграфических шедевров укрепили мою руку, и, приложив усилия, я мог иногда что-то забавно “накаракулить” на бумаге. Но, разумеется, мастером каллиграфии я так и не стал, поскольку, несмотря на любовь к ней, она не являлась центральной темой моих творческих поисков. Хотя, оставляя автограф в своих книгах, не могу удержаться от малость вычурных линейных загибонов, чем часто заслуживаю возглас: “Какой у вас интересный и красивый почерк!” Никаким красивым почерком я не обладаю, просто я когда-то учился в советской школе чисто- и правописанию.

Один эпизод запал мне в душу. В 1975 году в одной из парижских галерей у меня была выставка графики, был издан каталог. В какой-то день я зашёл в галерею и увидел группу японцев, человек десять, рассматривающих мои работы. Галерейщик, разумеется, сообщил японцам, что молодой художник и есть автор работ. Японцы спросили, смогу ли я поставить автограф на каталоги, которые они хотят купить. Я согласился, и японцы выстроились в очередь за подписью. Я подписываю один каталог первому японцу, он улыбается и протягивает мне ещё один, я подписываю и второй, но он хочет мой автограф и на третий! И так было с каждым из японцев. Некоторые держали в руках по пять каталогов. Я спросил переводчицу, сопровождавшую японцев, почему они купили по нескольку каталогов. И переводчица пояснила, что мой автограф является для них образцом каллиграфии, а купили по нескольку экземпляров из-за того, что каждый автограф отличается от другого. Я был польщён – уж кто-кто, а японцы в каллиграфии разбираются.

…Жизнь в Уручье была довольно безрадостной: четыре унылых строения, за ними лес, с утра до вечера несутся выстрелы с полигона, иногда слышен грохот артиллерийских орудий. По воскресеньям, когда стрельба прекращается, бредём с мальчишками через лес к полигону собирать гильзы от патронов и снарядов. Иногда можно было найти и неиспользованные патроны, и тогда, как и в кёнигсбергскую пору, мы разжигали костёр в лесу, бросали в него найденные патроны и бежали со всех ног к близлежащему бугру, чтоб залечь за ним в ожидании звуков от разрывающихся патронов. А в остальном… Школа, отметки в дневнике, периодические порки, пьяный отец, скандалы с матерью.

Мы – мальчишки, дети офицеров, вечно занятых совещаниями в штабе, обязательными политзанятиями и вечерними пьянками, – сами себе придумываем развлечения: сооружаем пугачи, которые мастерятся из головки патрона, обмотанной проволочкой на одном конце, а на другом – обыкновенный гвоздь, тоже обмотанный проволокой. Затем в углубление головки патрона засыпается сера, соскобленная с трёх головок спичек, в неё вжимается острый конец гвоздя, и шляпкой гвоздя со всего маху ударяем по стене дома. Грохает так, что в ушах минут десять стоит звон. Бабки (матери офицеров и их жён) вопят на нас, высунувшись из окон досов. Но одними пугачами их тревоги не исчерпываются. Для этих сварливых бабок мы готовим сюрпризы почище грохота.

Где-то за солдатской казармой обнаруживаем ящик с карбидом. Карбид – это каменистое химическое соединение, и, если на него капнуть водой, он начинает шипеть, пузыриться и вскипать, издавая при этом омерзительный запах. Температура у облитого водой карбида высокая. Мы набиваем пустую бутылку из-под водки наполовину карбидом, наливаем туда воды, крепко-накрепко затыкаем бутылку пробкой и прячем её под скамью, куда должны прийти на посиделки злые бабки. Они являются незамедлительно, усаживаются, и… нагретая до предела карбидом бутылка с треском лопается, и нестерпимая вонища окутывает скамью. Крики, проклятия… А мы наблюдаем из-за угла и буквально лопаемся от смеха. Ну вот, пожалуй, и все развлечения в военгородке. Мало что вспоминается об этом периоде отцовской ссылки.

Пару раз отец возил нас с мамой в Минск в универмаг. Многоэтажное здание было набито народом, приехавшим из белорусских сёл и деревень. Мужчины в кирзовых сапогах, в пиджаках, на головах кепки с пуговкой, женщины в ситцевых платьях, на головах косынки. Покупают, орут, толкаются и при этом беспрерывно лузгают семечки подсолнуха и плюют шелуху на пол. Весь пол универмага засыпан этой шелухой. “Уваха! Уваха! Ховорыт Мынск!” – несётся из репродукторов по всему универмагу. Буква “Г” произносится по-особому, что-то среднее между “Х” и “Г”. За белорусский акцент я схлопотал по шее от блюстительницы чистоты русского языка – моей мамы. Этот эпизод тоже остался в амбаре моей памяти.

В досах жили и офицеры-белорусы, дети которых говорили по-белорусски, и даже когда переходили на русский, то всё равно сохраняли белорусский говорок. И вот как-то летом я, придя домой, радостно сообщил маме, что мой приятель “Хлеб ухостил меня винохрадом!” – “Вот тебе – Хлеб!” – отвесив мне солидную затрещину, сказала мама. “Вот тебе – ухостил!” – и я получаю вторую. “И вот тебе – винохрадом!” – и я зарабатываю третью. “Ещё раз «хакнешь» – заработаешь опять по шее!” И мой белорусский акцент исчезает навсегда.

И, пожалуй, ещё один эпизод почему-то запомнился довольно чётко. Привычка быть одному привела однажды летним днём в глубину соснового леса. Накануне я прочёл пару сказок моих любимых братьев Гримм, в которых злые кровожадные великаны, обитающие в дремучих лесах, не щадили тех, кто попал им в руки. Огромные сосны окружали меня, день был тёплый и солнечный, громадные кроны деревьев загораживали солнечный свет, и в лесу царил лёгкий полумрак. Я брёл в оглушительной тишине, скользя сандалиями по высохшей рыжеватой хвое, густо усыпавшей землю. Не знаю отчего, но мне впервые почему-то стало тревожно на душе и, пожалуй, даже страшновато. Но я упрямо шёл вперёд, рассчитывая дойти до стрельбища и там чем-нибудь поживиться, может, даже найти взрывную противотанковую головку наподобие той, которой мой отец в Кёнигсберге разнёс печку на кухне. Вот её-то мы бы с мальчишками из нашего доса и грохнули.

И вдруг на небольшом пригорке, поблёскивающем сухой хвоей и освещённом лучом солнца, под стволом уходящей в небо ели я увидел здоровенную коричневую какаху нечеловеческих размеров. Она лежала на рыжем покрывале хвои спокойно и, как это ни комично звучит, торжественно. По крайней мере, я так подумал. И вдруг стало не по себе. Уж больно необычным казалось жужжание кружащихся зелёных мух, в котором было что-то устрашающее. Я молча смотрел на эту приблизительно сорока- или пятидесятисантиметровую какаху, толстенную, как колбасина, и в мозгу вертелось одно: кто же и какого же роста должен быть её производитель. Казалось, что из-за стволов сосен вот-вот кто-то появится. И сломя голову я побежал прочь от устрашающего места.

Вот и все мои воспоминания о белорусском военгородке под названием Уручье.

Барановичи

Кто-то из высоких армейских чинов решил вызволить провинившегося полковника из захолустной дыры, именуемой Уручьем, и мы переезжаем в небольшой, бывший польский, а ныне белорусский городок, называемый Барановичи. Ничего интересного в барановичский период в нашей жизни не происходит. Я хожу в школу, опять получаю двойки, тройки и четвёрки. Получив двойку по какому-либо предмету, вместе с другими двоечниками, прежде чем прийти домой, ходим часами, обсуждая, что можно подкладывать в брюки – бумагу или кусочек фанеры, чтобы заднице не было так больно во время порки.

Отец днём на службе, в полку, вечером пьёт с боевыми друзьями и скандалит с мамой. Обычные будни офицерской семьи. Запомнились только два забавных эпизода. На какой-то праздник отец привёз из полковой кухни молочного поросёнка. На следующий день уже были приглашены на ужин несколько офицеров с жёнами. Мама положила порося в небольшое деревянное корытце и, поскольку холодильников в ту пору не было, корытце с поросёнком пристроила в открытой форточке кухонного окна. Думая о завтрашнем дне, о том, как она приготовит поросёнка, мама посмотрела перед сном на присобаченное в форточке окна корытце, из которого на фоне ночного неба силуэтом торчал трогательный хвостик будущего жаркого.

Утром с кухни донеслись горестные крики: мама не увидела торчащего хвостика, он исчез, а достав корытце, она обнаружила, что и поросёнок исчез тоже. В то время процветало воровство при помощи крючков, привязанных к верёвке. Кто-то с верхних этажей подцепил крючками нашего поросёнка, и – прощай, вкусный ужин.

А несколько недель спустя отец ехал с мамой в автобусе по городу, и вдруг мама стала хватать за рукав пиджака какого-то незнакомого молодого мужчину с криками: “Миша! Это вор! Мошенник! Ты должен его арестовать!!!” Мужчина с недоумением посмотрел на мать и спокойным голосом произнёс: “Гражданка! Отпустите мою руку! Вы что, с ума сошли, что ли?! Простите, но я вас в первый раз вижу! А сейчас, извините, мне надо выходить – моя остановка”. И улыбнувшись, выскочил из автобуса. Пассажиры молчали и с любопытством смотрели на мать, которая продолжала кричать, что этот мужчина – мошенник, жулик, вор и что его нужно арестовать. Отец, ничего не понимая, пытался её успокоить и просил объяснить, что всё это значит. И маме пришлось признаться, что её наглым образом надули. И надул, украл деньги, сыграв перед мамой роль, в которую она поверила, этот парень. Её – профессиональную актрису, режиссёра – обвёл вокруг пальца провинциальный молокосос. Позор!

А всё началось с того злополучного поросёнка. Случилась эта история спустя несколько дней после его исчезновения. Отец с утра отправился в полк, я был в школе, сестрёнка играла в детской с куклами, мама возилась на кухне, когда раздался звонок. На пороге стоял улыбающийся молодой солдат. Большие голубые глаза искрились добротой, рот расплылся в улыбке. “Юлия Николаевна? Я к вам по поручению вашего мужа. Михаил Петрович решил второй раз купить поросёнка, их как раз сегодня утром привезли на полковую кухню из совхоза, и просит вас послать ему сто рублей. Я ему их сейчас отвезу в полк и через час привезу поросёнка”. Мать даёт солдату деньги, и тот, ещё раз одарив маму белозубой улыбкой, уходит. Проходит час, второй, третий… Второй молочный поросёнок улетел, даже не помахав хвостиком. Отцу мама ничего не рассказала из-за боязни, что он будет над ней подтрунивать, но, узнав мошенника, не сдержалась.

…Спустя несколько месяцев гражданина Николая Рыбалко судили открытым судом за мошенничество. В огороженном месте под охраной двух милиционеров сидел в наручниках молодой мужчина с открытым ясным лицом и большими голубыми глазами и обводил взглядом женщин, сидящих в судебном зале, и посылал им улыбки. Все они были жертвами его обмана. В основном это были жёны офицеров, у которых он, обрядившись в военную форму, брал деньги на покупку всяческого дефицита: поросят, заграничного шёлка, красной икры и прочего. Всех их покоряла его улыбка и сияние дивных глаз. Это был талантливый жулик. Он заранее узнавал от словоохотливых бабок, сидящих и сплетничающих перед каждым домом, имена жён, мужей, адреса работы. Затем обмозговывал план по “закупке” нужных вещей и продуктов, и… деньги утекали от доверчивых жён.

Но попал он впросак по милости своих собратьев. Кто-то ночью ограбил продуктовый ларёк, и начальник милиции был поднят с постели и всю ночь вёл следствие, а утром отправился домой отсыпаться, и – надо же! – именно тогда наш “артист” явился к жене спящего начальника милиции за деньгами на “заграничный отрез”. Деньги, учитывая чин супруга, хотел сорвать немалые. “Ваш муж прислал меня к вам, Марья Семёновна…” Марья Семёновна пошла за деньгами, и через пару минут перед мошенником возникла грозная фигура начальника милиции города Барановичи. Начальник был без мундира, в нижнем белье, но в руке держал пистолет. Жулик всё же решил продолжить фарс, на всех женщин его игра действовала безотказно, а вдруг и сейчас… Уставившись ангельским взором в лицо начальника милиции, с той самой покоряющей улыбкой произнёс: “Друг, пойми, мне сейчас позарез нужны деньги, объяснять почему не буду… Друг, пойми…” Друг не понял, и гражданин Н. Рыбалко был осуждён по статье “Мелкое мошенничество” на два года. Причём пострадавшие дамы просили у судьи смягчить наказание обвиняемому. “Ну всё же он такой был вежливый, такой милый…”

Вот, пожалуй, и всё о бывшем польском городке. Добрый маршал Георгий Константинович Жуков распорядился вернуть полковнику Шемякину прежний пост коменданта в Германской Демократической Республике – в Бранд-Эрбисдорфе.