SnakeQueen

– Тут всё более-менее просто, – говорил он. – Нужно уметь пользоваться приложением в смартфоне, оперативно отвечать на заказы, читать навигатор. С языком у тебя проблем нет. У наших-то часто бывают проблемы с этим. Води аккуратно, не превышай, останавливайся на светофорах и знаках «Стоп», иначе будешь ловить штрафы. Будь вежлива и слушай, что люди говорят. Это важно. Некоторые наши на этом прокололись. Гоняли слишком быстро с пассажирами, вели себя грубовато, и их отключили от системы. Здесь тебе не Россия, здесь пассажиры быстро настучат, если им покажется, что ты водишь опасно.

– Никогда не была в России.

– Ну, суть ты поняла.

– Где тут лучше крутиться? Какое время самое прибыльное? – спрашивала она.

– Лучше всего в даунтауне Сан-Франциско, конечно, ну, и смотри за красными зонами на карте, там заказы идут по повышенному тарифу. Езди в центре и не ошибёшься. Можешь ещё аэропорт проверить, но там иногда приходится долго ждать, нужно следить за расписаниями прибывающих рейсов. В какое время лучше? Хорошие деньги можно поднять вечером в выходные, когда люди отдыхают. Ещё много заказов в утренний час-пик, когда все едут на работу, и вечером, когда возвращаются.

– Я утром вряд ли смогу работать, тренироваться надо, а, вот, вечер подойдёт.

– Вечером тут интересно, но и проблем можно огрести.

– Справлюсь.

Олег ехал в той небрежной манере, что свойственна давно занимающимся своим делом людям, – откинулся на сидение, придерживал руль лишь двумя пальцами левой руки, правой пролистывая экран смартфона. Он не спешил, держась в крайней полосе, и слева их то и дело обгоняли суетливые пикапы и внедорожники.

– Длинные поездки гораздо выгоднее, но тут обычно не угадаешь, что попадётся, – говорил он. – За короткие поездки платят немного, но сам объём тоже важен. Хуже всего просто стоять без дела, поэтому лучше бери всё, что предлагают.

– А в другие города?

– Да, изредка люди могут предложить свозить их в Сакраменто, Стоктон или ещё куда. Это может быть выгодно, но тут лучше с человеком напрямую договориться… за наличку, например.

– Звучит интересно.

– Помни, что ты в Калифорнии. Тут полно идиотов, дебилов, дегенератов, бомжей, наркоманов, социалистов… но жить можно.

– Понятно.

– Я бы уехал куда-нибудь получше, но как-то уже прикипел к этому месту.

– У тебя есть семья? – спросила она.

– Была жена. Развелись. Ну, мне и одному хорошо. Видел я немало семейных людей. Одни заботы.

– Как скажешь.

– Тебе этого пока не понять. Когда всего за двадцать, совсем о другом думаешь. Молодые должны совершить все те же ошибки, что и мы.

Долгими вечерами она искала своего шанса в аэропорту. Один раз удалось взять оттуда клиента, который заплатил пятьдесят баксов за поездку, и теперь казалось, что такой успех просто обязан повториться. На деле всё оборачивалось затянувшимся ожиданием. Таксистов там было слишком много, выстраивалась целая очередь. Чтобы как-то убить время, выбиралась из машины, разминаясь и делая бой с тенью на парковке, иногда к ней присоединялся кто-нибудь, застрявший в той же ситуации.

– Не люблю работать здесь. Это ожидание обычно себя не оправдывает, – говорил Павел, один из украинцев, с которым её познакомил Олег. – Зато простудиться можно запросто.

Вечером температура падала, и он плотно кутался в свою куртку с капюшоном, под который была надета ещё и кепка. Красная точка его сигареты то и дело вспыхивала в полутьме, и дым поднимался вверх как зимнее дыхание.

– Ты был за Майдан или против? – спрашивала она, припоминая то, что знала об Украине.

– Я уехал ещё до того, как это началось. Мне всё равно… Типа, все они воры… Людей положили сколько. Все ублюдки там.

– Ладно, я просто так спрашиваю. Что скажешь насчёт этой работы?

– Ты полна энтузиазма, будто это лучшая работа в стране. Не удивляйся, когда разочаруешься. Тут в основном иммигранты, мексы всякие, пуэрториканцы, азиаты, ну и наш брат, конечно, из совка.

– Понятно.

– Чтобы заработать нормально, придётся много тут вкалывать. Люди по десять часов в день херачат, спят в машинах. Кампания только и делает, что пытается урезать нам выплаты. Ты в какой сейчас работаешь? В «Лифте»? Ну, «Лифт» ещё ничего, «Убер» совсем сговнился. К тому же, бомжи, наркоши, психи. Блюют, прокуривают салон своей грёбанной травой.

– Понятно.

– Короче, работа эта – говно.

– Как скажешь…

В таких разговорах ни о чём, в мучительном ожидании и попытках согреться она едва не пропускала момент, когда смартфон в машине озарялся светом, предлагая ей заказ. Забыв обо всём, рванув дверцу и прыгнув в кресло, она нажимала на экран, вскоре уже крутя руль на извилистых дорожках обширного паркинга.

Очень быстро втягивалась в это движение как рыба, идущая в потоке.

Поиск нужного места по навигатору, радостный момент узнавания, кто-то садится, кто-то выходит, отмена заказов, разворот на обратный путь, подсчёт дохода по итогам дня. Малые радости и печали, что сменяются как движение щёток на лобовом стекле.

– Работа нормальная, – говорил Андрей, один из самых странных таксистов, что она встречала в этом городе. – Много всякой херни, конечно, может случиться, но работа ничего. Меня устраивает.

Они сидели в кафе во время перерыва, что каждому нужно брать иногда, чтобы не сойти с ума в монотонном течении. Андрей напоминал ей какую-то современную версию Че Гевары – с длинными тёмными волосами и неопрятной бородой, с острым лицом и слегка безумными глазами, в милитари безрукавке поверх ковбойской рубахи. Движения его были резки, и ей не составляло труда увидеть переполнявшее его внутреннее напряжение.

– Я много мест поменял в Америке, – говорил он. – Был в Оклахоме, в Канзасе, работал на ферме среди полей, разные работы перепробовал. Скажу тебе, что тут не худшее место. Деньги можно зарабатывать приличные, да и город оживлённый. Люблю наблюдать за тем, как тут жизнь идёт.

– Парни говорили, что ты вроде как ветеран, – спрашивала она, помешивая кофе в бумажном стакане. – Это правда?

– Было дело, – кивнул он, сразу же заметно помрачнев. – Слышала про Чечню?

– Ну, вроде что-то слышала.

– Во вторую войну ездил. Мне тогда девятнадцать было.

– Тебя призвали или как?

– Нет, я по контракту. Просто я такой человек, что мне на месте не сидится. Услышал о том, что там делается, и решил своими глазами увидеть. Хотел понять, кто там прав, а кто не прав.

– И понял?

– Да нет там никакой правды и никакой справедливости… Слушай, давай не будем об этом. Тут совсем другая жизнь.

– Ладно. Я только так спросила.

Некоторые любили вспоминать прошлое, свою жизнь до пересечения океана, но для многих это было скорее неприятно, как тяжесть, что не даёт двигаться вперёд.

– Хорошо, что «Лифт» выдал тебе лицензию, хотя у тебя местным правам ещё года нет. Они часто идут на такие вещи, потому что им позарез нужны водители для конкуренции с грёбанным «Убером», демпингуют как могут. Из-за этого под их логотипом кто только не катается… бывшие наркоманы, уголовники, а то и ещё кто похуже.

– Ну, спасибо.

– Я не о тебе говорю. Зачем ты вообще, кстати, сюда сунулась?

– Деньги нужны.

– Ладно, дело твоё. Рассказать что-нибудь о работе? Движение тут обычно спокойное, хотя полно дебилов… подрезают, лезут со всех щелей. Самое хреновое тут – эти чёртовы рейтинги. Пассажиры ставят тебе оценки, как ты знаешь, и от этих грёбанных оценок зависит почти всё. Если свалишься вниз по рейтингу, то будет хреново.

– И какие критерии этих оценок?

– В этом-то и дерьмо. Хрен поймёшь, чего хотят эти американцы. Олег говорит, что, типа, нужно быть вежливым, бесплатную воду, там, давать клиентам, но я, вот, вёз несколько дней назад двух человек, и всё вроде хорошо прошло, а потом смотрю – они мне две звезды поставили. Вот, ублюдки. Почему они так?

– Кто их знает? – пожала она плечами.

Ей легко было представить, как он ведёт себя за рулём.

– Разве я что-то неправильно делаю?

– Конечно нет.

– В любом случае, меня работа пока устраивает…

Дмитрий был самым младшим из них и мало что мог ей подсказать, так как сам переехал в Америку лишь несколько месяцев назад. Он смотрел на всё вокруг теми же свежими и восторженными глазами, что и она. Тем не менее, им было о чём поговорить, и во время перерывов они иногда парковались рядом на полупустом пирсе у залива.

– Хорошую ты машину отхватила, – говорил он. – То, что нужно для работы. Всего за четыре тысячи? Считай, что повезло.

– У тебя тоже ничего.

– Это ты моей первой тачки не видела. Когда только приехал, мне продали «Сатурн» за тысячу баксов. Слышала о таком? Местная марка. Они делали машины из пластика, бюджетный вариант. Эта штука была крохотной и еле ехала, восемьдесят пять лошадей, а, когда в неё набивалось трое мужчин, я едва мог взобраться в более-менее крутую гору. Да, смешно, на хайвэе нам приходилось уступать дорогу даже грузовикам.

– Я поначалу вообще пешком ходила, до работы за полчаса.

– Знакомая история. Тоже брался за первую попавшуюся работу поначалу, в моём случае это был мувинг. Потаскал много всякого за год. Чего мы только не перевозили – пианино, огромные шкафы, оборудование спортзалов, клетки для собачьих питомников. Наконец, смог купить этот «Митсубиси» и заняться уже делом получше. Надеюсь, он хорошо мне послужит.

– У них репутация надёжных машин.

Вода дышала свежестью, по заливу шла мелкая рябь от ветра, налетавшего порывами, а дальше, на той стороне, вспыхивали в солнечном свете бока оклендских небоскрёбов и виднелись очертания Бей-Бридж. Жизнь кипела вокруг. Над водой носились чайки и пеликаны, то и дело мимо проходили туристические судёнышки, белые яхты и сухогрузы. Дети играли где-то за их спинами, они кричали не на английском, а на китайском.

– Никогда раньше не видел океана, – сказал Дмитрий. – В России я жил за сотни километров от моря, и только раз в детстве мы ездил с семьёй на юг. Это было Азовское море. Там очень мелко, можно сотни метров идти по воде, и всё никак не будет достаточно глубоко.

– А я родилась в воде.

– Да ладно.

– Правда. Мама рожала меня в воде. Знаешь, есть такие практики, вроде бы это даже безопаснее для плода. В общем, с тех пор я люблю воду. Много морей повидала в Европе, но на Тихом океане тоже впервые.

– Интересная у тебя была жизнь, не то, что у меня…

– Нравится тебе работа?

– Да, даже очень. Есть, конечно, проблемы из-за языка и того, что города этого ещё толком не знаю, но это всё мелочи. Мне всё здесь нравится.

– Я вижу.

– Думаю, легче переезжать в новую страну, когда ты молод, и у тебя нет семьи. Нам с тобой в этом плане повезло. Ты же, вроде, не замужем?

– Ну, нет.

– Я тоже здесь один. Кстати, не хочешь куда-нибудь сходить в выходные?

– Слушай, давай поговорим об этом в другой раз…

*****

– Ладно, ты была рождена для этого, – сказала Хелен, восседая на пластиковом стуле и оценивающе глядя на неё. – Пожалуй, что так.

– И ты это только сейчас признаёшь?

– Ну, когда-то же нужно. Смерть открывает глаза, если угодно.

– Просто хочешь сказать что-то приятное для меня. Видишь, что я уже не сверну с этого пути, вот и подлизываешься… Некуда мне сворачивать.

– Думай, как знаешь.

Она делала утреннюю разминку во внутреннем дворе их нового дома, скрытая от лишних глаз высоким забором. Массивные наушники спустила ожерельем на шею, стояла прочно, ноги на ширине плеч, работала с тяжёлыми гантелями, что наполняли мышцы приятной болью. Это был первый этап, когда тело ещё не источает обильные волны пота, лишь лёгкая влага чувствуется между лопаток, и поэтому её чёрная майка была ещё суха и незапятнанна.

– Да, теперь я вижу. Создана для битвы как те самураи, как сама Томоэ Годзэн, – вновь сказала Хелен со своей лёгкой, ироничной улыбкой. – Твоё тело меняется всё сильнее, и мне это особенно заметно, вспоминая тебя юную, ещё худую как тростник, когда ты выходила на первые свои любительские бои. Спина стала шире, и плечи совсем как у мужчины. Каждая мышца очертилась, будто вырезана острым резцом, особенно живот, смотри, рельефный как у парня из фитнес моделей.

– Я подсушилась в последние дни. Значит, веришь в меня?

– Всё, что я знаю, что ты из тех, кто идёт к своей цели до конца.

Возвращаясь назад, вспоминая или реконструируя события в своей памяти, она не могла отделаться от ощущения, что всё было предопределено. Хелен утверждала обратное, утверждала, что их жизнь – это случайное столкновение несущихся в бесконечности элементов, нечто, рождённое из хаоса. Однако, если задаться вопросом, что стало причиной её выбора, того пути, который она называла «путь воина», что бы это ни значило, то нужно было признать, что это было её изначальное свойство.

– Если я была рождена для этого, как ты сказала, то значит всё-таки предопределение.

– Это есть в тебе, я не спорю, но чтобы всё вышло именно так, множеству случайностей нужно было сложиться воедино.

– Разве жизнь не вела меня? Когда вспоминаю всё, то кажется, что вела. Детство, мои увлечения, всё, что я делала.

– У тебя есть своя версия? Ну, давай.

– Могу и рассказать… Но разве ты не знаешь, о чём я думаю?

– Знаю.

«Тогда мне нет нужды говорить, можно просто вспомнить».

С раннего детства предпочитала игры мальчиков, и, едва только пойдя в школу, быстро прославилась горячим нравом и драками до кровавых носов. Её отдали в секцию борьбы, чтобы было куда выпускать свою агрессивную энергию. Отец подошёл к делу с медицинских позиций и заявил тогда, что нужно не бороться с этими её проявлениями, но дать им разумное воплощение. Спустя годы она, конечно, понимала, что родители в тайне надеялись, что рано или поздно она успокоится, отдав себя науке или свободным искусствам, к чему у неё были все задатки.

Она не успокоилась. Азарт спорта захватил её с головой, накатывал волнами, и каждая была сильнее и глубже предыдущей. Поначалу это была почти физическая радость побеждать других, преодолевать чужое сопротивление, изливать всю себя, не сдерживаясь, не чувствуя преград. Та часть человеческого сознания, что ещё помнит свою звериную природу. С этим бешеным азартом она валяла мальчишек на борцовских коврах, а потом лупила мешок, впервые занявшись боксом. Родители не слишком одобряли подобных занятий, но она сохраняла интерес даже и без их поддержки, найдя себе новых друзей в зале.

Потом пришло другое. Ей вдруг открылось, что это не просто сила, изливаемая без всякого смысла и порядка, но истинное искусство, где каждый шаг может быть выверен, а результат предопределён чёткой последовательностью действий. Она открывала для себя тактики, перемещения, последовательность шагов, и только тогда смогла по-настоящему оценить красоту того, что прежде казалось простой дракой. Бокс вышел для неё на первый план, особенно после переезда в Британию, где она стала механизмом, настраиваемым руками тренера, однако не бросала и борьбу, всё ещё находя в этой игре увлекательность для себя. Национальные соревнования, маленькие залы, открытые ковры, поездки по европейским турнирам – всё это спрессовывалось в бесконечную, плотную череду. В боксе она быстро поддалась наркотическому опьянению своей непобедимости, что позволяла нестись как на крыльях, в борьбе иногда выигрывала, иногда проигрывала, но всё же чувствовала, что поднимается вверх, ползёт по какой-то лестнице, ступенька за ступенькой. Теперь это была гонка за результатом, круговорот медалей грамот, каких-то кубков, стремление к цели, что вдруг появилась, пусть Хелен и говорила, что эта цель иллюзорна.

Наконец, её настигла последняя волна, та, что привела сюда, за океан. Понимание того, что все эти бои, кружение на ринге, тренировки, победы и поражения, боль и радостное опустошение в конце, всё это не цель, не конечный результат, но часть какого-то пути, у которого, может быть, и нет завершения. Ей хотелось думать, что это называется «путь воина», хотя она и не могла дать этому точного определения.

– Вся ваша игра – это лишь сублимация древних воинских ритуалов, – говорила как-то Хелен, ещё в прошлой жизни. – Знаешь, это как с футболом. В древности воины игрались с отсечёнными головами своих врагов после битвы. Мяч не просто так похож на голову размерами и формой, совсем не просто так. Грубый и кровавый ритуал, от которого многих, верно, стошнило бы, превратился в игру, что теперь развлекает миллионы.

– Хочешь сказать, что футбол – это просто пинание отрезанной башки?

– Разумеется. В прошлом. Так и с вашим спортом. Сражения племён на заре человечества не были полноценной войной, что мы знаем сейчас, но скорее дракой с множеством участников. Зачастую такие племена выбирали из своих рядов самых сильных бойцов, чтобы они решили исход всего противостояния. Так возникли ритуальные поединки. Они известны у всех народов – у греков, у кельтов, у германцев. Они стали частью мифологии как деяния героев. Люди, что выходили на них словно обрекали себя в жертву богам. Это была форма человеческого жертвоприношения. Ты же знаешь, что гладиаторские игры зародились из погребального ритуала. Со временем в таких поединках перестали убивать, и они стали лишь демонстрацией силы и ловкости. Да, именно из них родился спорт такого рода – панкратион, кулачные бои. Теперь это просто игра, но ты должна помнить, что в старые времена ты брала бы их скальпы как трофеи. Ты словно убиваешь их, но не по-настоящему. В этом глубинный смысл твоей игры.

– Выходит, что мы наследники древних воинов и героев, как ни крути, – сказала она уже сейчас, в реальности. – И я вроде как иду по пути воина.

– И что это за путь такой, по-твоему?

– Ну, я пыталась об этом думать, читала кое-что… самураи и прочее… пыталась приложить это к личному опыту. Мне кажется, что суть в процессе, а не в результате. Нужно понять, что победы и поражения не имеют особого значения, важно лишь течение, следование собственному идеалу. Понять, что это и есть твоя жизнь. Прежде я сходила с ума от идеи, что должна победить… Олимпийская медаль, потом какой-нибудь чемпионский пояс. Как я могу подвести тебя, не привезя эту чёртову медаль? Подвести тренеров? Страну? Будто ей было до меня какое-то дело… Да, ты не просила меня побеждать, но я всегда представляла, что это для тебя. Приносила тебе свои победы, как кошка приносит убитых мышей и птиц хозяину. Мне хотелось, чтобы ты разделила со мной это чувство.

– Я была слепа.

– Нет, не всегда. Помнишь тот бой? Тот самый бой в Лондоне против Лины Тейлор? Ты была в зале, радовалась за меня тогда, и мне было так приятно, что я едва сдержала слёзы.

– Да, я помню.

– Иногда мы с тобой чувствовали почти одно.

– Так, значит, для тебя это путь предопределения?

– Мне так кажется. Я многое поняла за это время. Теперь знаю, что сражаюсь лишь потому, что это моя судьба. Не жду ни славы, ни богатств, безразлична к победам и поражениям, просто хочу пройти этот путь до конца. Встретить лучших из них, увидеть великие бои, окраситься кровью, как и положено. Хочу, чтобы мне не в чем было себя упрекнуть, чтобы в каждом бою я знала, что шла до конца и была готова умереть, но сделать то, что задумала.

– Прямо как воин-поэт, – улыбнулась Хелен.

– Может, это и есть путь воина… Не знаю. Нет способа узнать. Никто не скажет. Надо просто идти.

IV

Тайлер легко доверил ей сесть за руль своего «БМВ».

– Мы же теперь партнёры, – сказал он. – Считай, что моя машина – это твоя машина. Если, конечно, я не уехал на ней по делам.

– Я не против, – ответила она.

– Не новая, но работает исправно. Только не мучай движок сверх меры. Эта «семёрка» такая же длинная и широкая как американские тачки, но есть в ней особый шарм. Купил её уже после смерти отца, на остатки семейных денег. Потратил девять штук. Из-за этого у меня был большой скандал с матерью. Не знаю… наверное, хотелось дешёвых понтов, или просто бесился после всего, но она мне в итоге очень понравилась. Не слишком экологичная, к тому же громко ревёт. Самое то для Калифорнии со всеми этими грёбанными зелёными фанатиками.

– Крутая тачка. Почти как у Тупака была. В такой его застрелили.

– Правда?

– Ну, да. «Семёрка» 96 года, мотор 5.4 литра, тоже чёрная.

– Не знал. Видимо я не такой поклонник его творчества как ты.

В Окленде, когда они неспешно катились по улицам на этой чёрной, прижатой к земле машине с тонированными задними стёклами, их, наверняка, могли принять за членов банды, учитывая, что «бордер бразерс» предпочитали именно чёрный цвет. Тайлер говорил, что не знает, даёт ли это большую безопасность или наоборот, однако был уверен, что ничего серьёзного не случится. Иногда на них задерживали слишком пристальные взгляды, но ничего больше. В конце концов, машина даёт некоторую защиту, стреляют обычно в тех, кто стоит на улице.

В тот день, когда он подарил ей пистолет, они ехали из Окленда в Сан-Франциско, и она была не в лучшем настроении, всё время стараясь чем-то его задеть.

– Что говорить обо мне? Лучше, давай, о тебе, – предложила она, пока они миновали Бэй-Бридж и туннель у Трежер-айленд.

– А что обо мне?

– Почему ты никак не можешь найти себе постоянную работу? Слышала твои оправдания, что не хочешь быть рабом корпораций, но это же просто смешно. Каким образом моя работа в чёртовом «Лифте» может лишить меня свободы? Вечно у тебя только подработки. Остановился бы уже на чём-нибудь одном.

– Мне и так хорошо, – отвечал он. – Хочешь сказать, что я не могу сконцентрироваться на чём-то? Как будто диагноз мне ставишь в младших классах школы.

– Ну, выглядит именно так.

– Вот, значит, как я для тебя выгляжу? – в его голосе была лишь ирония. – Ты у нас психолог? Ну, давай, опиши меня.

– Могу и описать.

– Давай. Не жалей моих чувств.

– Ты из тех типажей, что отбирают для съёмок в рекламе какого-нибудь мужского геля. У вас, американцев, принято всё время улыбаться. После Лондона это так бросается в глаза. Там, в Англии, тоже вежливость принята, но куда более сдержанная, никаких тебе оскаленных зубов. Я заметила, что некоторым приходится прилагать усилия для этого, наверное, не тот тип лица, а вот у тебя лицо такое, будто оно всё время улыбается. У тебя это получается органично. Наверное, ты будешь улыбаться даже в могиле.

– У тебя сегодня, похоже, отличное настроение.

– Но внутри ты не такой, внутри ты совсем не улыбаешься, – продолжала она. – Ты полнишься мировой иронией как тот шут из Шекспира, и шутки твои скорее горькие.

– Даже не знаю, что и сказать… Насчёт же твоих претензий. Я неплохо зарабатываю и на своих подработках. Например, у меня есть знакомый в одной курьерской кампании, который звонит, если попадается выгодный заказ. За один рейс могу сделать приличные деньги.

– Один или два раза. По итогам месяца ты имеешь едва две-три штуки. Я привожу четыре или пять. Нам нужны деньги, сам знаешь.

– Ну, я живу в калифорнийском ритме. У нас тут особый ритм жизни, понимаешь? Покурил травы, отдохнул, немного поработал. Ты вкалываешь как грёбанный мексиканец, настоящая машина. Я так не могу.

– Работаю за двоих. Кстати, я давно не видела, чтобы ты курил.

– Теперь, когда мы занимаемся серьёзным спортом, я почти завязал. К тому же, знаю, что тебе не нравится этот запах. Считай, что ради тебя бросил.

– Ну, спасибо.

– У нас есть только одна миссия – это твой путь к чемпионству. Об этом не забываю никогда. Будь у меня постоянная работа, я не смог бы тебя сопровождать на шоу, не смог бы быть твоим менеджером.

Он был серьёзен, и она понимала, что для него это, действительно, самое важное.

– Ладно. Наверное, я зря на тебя наезжаю.

– Кстати, насчёт нашего разговора. Я обещал тебе подарок. Твой ствол.

Тайлер достал из бардачка пистолет, длинное тело которого блеснуло на солнце, как белая рыба, плескающаяся на поверхности реки.

– Как насчёт этого? Из старых запасов отца. Такой же дикий как ты.

– Вот это да, – она не могла сдержать восхищения.

Так бывает, когда видишь давно желанную игрушку, что вдруг попадает тебе в руки.

Это был классический «Кольт 1911» 45 калибра в прекрасном исполнении, с серебристыми боками и белыми рифлёными вставками на рукояти. Она знала, что он создавался, чтобы убивать воинов. Когда американские солдаты обнаружили, что их старые револьверы слишком слабы, чтобы остановить филиппинских дикарей, охваченных боевым опьянением, бросавшихся в бой с копьями и ножами, они затребовали что-то, способное свалить человека с ног. Даже теперь, глядя на него, она чувствовала скрытую в нём силу и представляла, как кто-то стреляет в набегающего дикаря, покрытого боевой раскраской, и удар пули в лоб откидывает голову как правый хук боксёра-тяжеловеса.

– Пойдёт? – спросил Тайлер. – Отец купил его ещё в восьмидесятых.

– Да, он великолепен, – она взяла «Кольт», придерживая руль левой рукой, и кое-как засунула себе за пояс. – Прости, что наезжала. Ты прямо заставил меня чувствовать вину. Отличный подарок.

– Потом я патронов подгоню.

– Отлично. Знаешь, ты не первый, кто дарит мне пистолет.

– Тебе уже дарили ствол? Когда это?

– Это долгая история. Может быть, потом расскажу.

– Только ещё раз прошу. Будь осторожна с этим.

– Ты же сам носишь.

– Я не всегда ношу, только если ночью работаю, или нужно в какое-нибудь гнилое место съездить. Если копы с ним словят в Окленде или Сан-Фране, то будут проблемы. В лучшем случае отделаешься штрафом.

– Ничего, я буду осторожна. Обещаю… Он мне нужен. Каждый вечер, когда выезжаю на работу, понимаю, что он мне нужен.

– Да, конечно.

– Знаю, что ты можешь сказать. Все твои аргументы… Просто это моя жизнь. Я хочу, чтобы у меня был выбор.

Позже она озаботилась возможностью его удобного ношения, учитывая, что он имел серьёзный вес и немалые размеры. Она модифицировала пояс, напоминавший те, что использовались для борьбы с радикулитом, и сделала в передней его части, в районе живота, карман с несколькими лямками, что подхватывали пистолет под рукояткой. В этом кармане «Кольт» сидел очень плотно и не мешал ей вести машину, ходить или заниматься другими делами, хотя тугой пояс всё же постоянно чувствовался на пояснице. Она была готова терпеть.

*****

Иногда она думала о том, как могла бы выглядеть реклама с её участием. Попадая на коммерческие вставки в телеке или в интернете, видя привлекательных спортсменок, что представляют те или иные товары, переминаются с ноги на ногу, истекают струями пота, она воображала, как смотрелась бы на их месте. Ей не хотелось рекламировать одежду, даже спортивный инвентарь, вроде перчаток или накладок для смягчения ударов, только кроссовки. Это было связано с тем, что она не могла придумать лучшего образа, чем бег. Ей было всё равно, какую модель представлять, «Найки», «Адидас», «Рибок», главное было показать, как она бежит, обутая в них, и как мир меняется вокруг.

Картинка должна была быть такой.

В чёрно-белой, контрастной гамме она появляется на дороге или на каком-то урбанистическом возвышении, ставя ногу на бетонное ограждение. Она одета в облегающую худи, капюшон на голове или сброшен на плечи. Замирает на мгновение, а потом делает первый шаг. Камера концентрируется на её ногах. Она бежит в уверенном темпе, ровно как хронометр, никаких сбоев. По грубому асфальту, брусчатым тротуарам, пешеходным дорожкам, по стыкам и неровностям. На заднем плане статичные объекты. Груды мусора, лежащие бомжи, припаркованные машины. Предельный реализм. В этом весь смысл. Это не обман, не какое-нибудь гламурное дерьмо, но её истинная история. Она действительно бегает именно там каждый день. Это не для красоты, не для того, чтобы кому-нибудь понравиться, это только для неё, ведь она и есть тот самый воин, что не может остановиться. Нет, она не идеальная модель из кроссфита, не футболистка, пробующая мягкость травы, не девушка, что бежит к пляжу с доской для сёрфинга. Для неё каждый день как сражение, работа, проблемы, безденежье, ярость и безумие, но, когда она бежит, то забывает обо всём. Есть только эта пустая улица и звук её шагов.

Кадры меняются, быстрый монтаж. Её ноги на горных тропинках Греции, в землях её юности. На уличных футбольных площадках в Афинах, где она билась с мальчишками по выходным, на лондонских мостовых, где она хмурым ранним утром разминается перед боксёрским чемпионатом. Где-то, где она никогда не была, где-то, где была, но уже забыла. Вся ретроспектива её жизни через бег.

С каждым новым кадром кроссовки всё больше изнашиваются, на них появляются потёртости, грязь, носки рвутся и облезают, но она не меняет их, ведь они служат не хуже новых, они уже стали частью её естества. Возможно, это не лучший способ рекламы обуви, когда показываешь её разрушение, но в конце, по её замыслу, эти грязные кроссовки вдруг исчезают, и появляется новая модель. Чистые и незапятнанные. Как феникс, возрождающийся из пепла.

На фоне этих кадров должен звучать её голос. Вот, что она говорит.

«Я бегала в них в жару и в дождь, днём и ночью, по горам и долам. Преследовала и убегала, играла и соревновалась. Использовала их по назначению и как придётся. Падала и бежала снова. Уставала и бежала снова. Умирала и воскресала. Я всё ещё бегу».

Такую рекламу она придумала для себя, хотя никто её не заказывал, никто не был готов дать за неё и цента. Конечно, такое уже снимали раньше, может быть, много раз, но это не устаревало как классика. Что-то вроде маленьких чёрных платьев, которые она никогда не носила, и в этой версии была её личная правда.

– Мне нравится смотреть, как ты бегаешь, – говорила Хелен раньше, когда наблюдала каждое утро за ней, поднимающейся на ближайшую гору. – Уверена, что тысячи лет назад юный Ахиллес делал также.

Бег был для неё не просто упражнением, но формой медитации. Когда дышать тяжело, лёгкие жжёт, и мышцы горят, ты словно отключаешься, в своём сознании ты далеко, и время больше не идёт. Она начала бегать с десяти лет. Родители с помощью лёгкой атлетики пытались привить ей более мирные способы траты энергии. Скоро привыкла к этой каждодневной рутине – выбегание своего объёма, развитие способности держаться всё дольше. К пятнадцати ей прочили даже какие-то успехи, особенно на дистанциях в сто и двести метров, поговаривали о включении в молодёжную сборную страны, но уже через год она бросила соревноваться, желая оставить время для более важных вещей. Тем не менее, привычка бегать по утрам у неё осталась. Теперь она пробегала десять километров примерно за сорок минут, следила по своим часам, чтобы не выбиваться из графика.

Не все боксёры использовали бег как часть тренировки, многие переходили на новые методики, но всё же это была классика, и ничто так хорошо не смотрелось в тренировочном монтаже, как подобные пробежки под правильную музыку. Тайлер говорил, что это воплощение стремления, проявление всего, что накопилось. И боли, и ярости, и надежды.