Либертанго

– Представь себе, да.

– И какой он?

– Что значит – «какой»?

– Ну… какого он роста, например. – Развернув плечи, Руслан выпрямился на стуле.

– Повыше, чем ты… немного.

– Ладно. А машина у него есть?

– Есть.

– Какая?

– Такая, серебристая… Да какая, вообще, разница? При чём здесь машина?

– Погоди, я хочу понять… А что за марка?

Лана замялась, пытаясь вспомнить.

– Ну вот у меня, например, – ты ведь помнишь – «Хюндай-Лантра».

– Вспомнила: у него «Хюндай-Акцент».

– «Лантра» круче, – не скрыл самодовольства Руслан.

– Ты что, купить меня, что ли, решил? Торгуешься? С какой стати?! По-моему, наш разговор лишен смысла.

– Прости. Торг неуместен, я понимаю. – Руслан успокаивающе положил руку ей на колено. – Не сердись. Я просто пытаюсь представить. Больше не буду.

Руслан неуверенно погладил колено. Взглянул на Лану.

Она положила свою ладонь поверх его. Их глаза встретились.

Внизу громко хлопнула дверь.

Лана сжала руку Руслана, приподняла со своего колена и вернула хозяину. Затем встала.

– Думаю, мы обо всём поговорили и тебе пора.

Руслан тоже поднялся.

– Ну, значит, тогда… пока? – неуверенно произнес он.

Руслан вышел. Лана закрыла за ним дверь и села на кровать.

Дверь распахнулась, и в комнату ураганом ворвалась Наташа.

– Ланка! – с порога загремела она. – Мне почудилось, или я видела на лестнице Руслана? Никак – отсюда? По ступенькам скачет, весь такой довольный, улыбается. Чем это вы тут занимались?

Наташа погрозила Лане пальцем и только теперь увидела, что та плачет.

– Ты чё, Ланка? – Наташа села рядом и обняла подругу за плечи. – Да ну их всех! Покушай лучше арбузика. – Наташа сунула тарелку Лане под нос, но та замотала головой.

– Я… тебе… оставила… – всхлипнула Лана. – Я его прогнала… А он… постоянно… обо мне думает… Хочет быть… только со мной… Всё время… перед глазами стою…

– Что ты там бормочешь? Кто хочет? У кого стоит? – Наташа было захохотала, но осеклась. – Погоди-ка. Ты о Руслане, что ли? А как же Макс?

– Макс… никогда мне… такого… не говорил, – рыдала Лана. – Он даже… не верил… что бывают… соленые… арбузы…

– Не верил? – Наташа взяла тарелку с арбузом и опять сунула Лане под нос. – Поплачь, поплачь. А потом Максу солененького дадим – враз поверит. А что, взаправду бывают солёные арбузы?..

Наташа, с тех пор как однажды приняла участие в устройстве личной жизни подруги, чувствовала ответственность. А ее неуемная натура требовала действия.

– Нужно позвонить Максу, – заявила Наташа. – Пускай приедет, успокоит!

– Я сама… успокоюсь… – всхлипнула Лана и упала лицом в подушку.

– Я звоню! – Наташа схватила трубку. – Быстро говори номер!

Телефон издавал резкие немелодичные звуки. Макс взглянул на сидящую на «антресолях» Ципи, сделал большие глаза и развел руками. Затем взял трубку.

– Это Наташа, подруга Ланы! – загремело в трубке. – Она хочет, чтобы ты приехал!

На затуманенные мозги обрушилось цунами, затем там вспыхнул пожар и что-то взорвалось.

– Сперва объясни, что случилось. Время недетское, положено спать. А те, кто не спят, должны соблюдать тишину. – Макс искал спасение в логике. – А те, кто не соблюдают тишину, должны по крайней мере объяснить, что…

– Срочно приезжай! – продолжала шуметь Наташа. – Лане нужно с тобой поговорить!

Макс немного разгреб оставшиеся после взрыва дымящиеся обломки и извлек из-под них кричаще-яркий образ толстоватой заполошной девицы. Накатила мутно-зеленая волна раздражения.

– О чём поговорить? И почему Лана не позвонит сама?

– Она… – В трубке послышались шорохи, и возник другой голос. – Это я. Привет.

– Привет, Лана.

– Ты можешь сейчас приехать? – Лана шмыгнула носом. – Или ты спишь?

– Уже не сплю. И хотелось бы понять, что стряслось. И почему вместо тебя звонят твои подруги.

Ципи, сидя наверху и ни слова не понимая, слушала этот и без того тарабарский разговор.

Раздражение Макса нарастало и требовало выхода:

– Какого там еще чёрта твоя Наташа удумала?

– Ладно. – В голосе зазвучал упрек. – Давай тогда завтра поговорим. Спокойной ночи.

Но Макс уже по уши вляпался в оранжевую лужу любопытства и не мог этого так оставить.

– Подожди. Ладно. Я приеду.

– Приедешь? Ну, давай. Я тебя жду.

Нужно отметить, что Макс испытал облегчение и подъем. На смену ситуации, в которой он не был уверен, пришла четко очерченная миссия: надлежит отвезти девушку домой и мчаться на выручку (что бы это ни значило) другой девушке, которая его ждет.

Когда ты кому-то нужен – тоже романтика (пускай и иного рода, чем когда не нужен никому). И он будет лететь по опустевшему ночному Иерусалиму, вспарывая воздух и оставляя за собой клочья тумана. Будет втыкать передачи, топить газ и закладывать виражи. Он врубит музыку, и ветер будет хлестать в опущенное до упора окно. А по достижении цели пары́ каннабинола уже выветрятся из головы, и спокойный как удав, он будет в полной мере готов ко всему.

А ему следовало подготовиться ко всему, ибо можно лишь гадать, что понадобилось Лане в такое время. Фантазии достало на две версии (отчаянно лезущие друг на друга, подобно разыгравшимся аллигаторам): либо Лана намерена его отшить (неясно только, почему среди ночи), либо… она беременна (вряд ли, но… чего не бывает!).

Первое сулило перемены. А перемены он, по большому счету, приветствовал. Второе же… В голове промелькнул образ радистки Кэт, рыдающей у него на плече, двое младенцев на заднем сидении черного «Мерседес-Бенца»…

Всё это длилось мгновения.

– Извини, Ципи, срочно вызывает подруга, – сказал Макс, подбирая с дивана плетку и вешая на место. – Без понятия, что там стряслось.

– Окей, – с подчеркнутым безразличием произнесла Ципи и покорно спустилась с «антресолей». – Но домой ты меня, по крайней мере, отвезешь?

Макс постучался и вошел. Девушки сидели друг против друга – гость на полуслове прервал животрепещущий разговор.

– Привет, Наташа и Лана. Ничего, что я среди ночи? – благодушно-издевательским тоном поинтересовался Макс. – Что имеете сообщить?

– Пойдем на лестницу, – сказала Лана.

На лестничной площадке он уже серьезно спросил:

– Что-то случилось?

– Всё уже хорошо.

Произнеся эти слова, Лана улыбнулась, и Макс понял, что, по крайней мере первую версию можно исключить. Вторую тоже хотелось исключить, и как можно скорее:

– Ты ведь не беременная – ничего такого?

– Не беременная и ничего такого.

– Тогда рассказывай.

– В общем, приходил…

Лана замялась, на глазах выступили слезы. Макс обнял ее и прижал к себе. Лана влажно уткнулась ему в шею.

– Ладно тебе… Сказала ведь, всё уже хорошо. Выкладывай – умираю от любопытства.

– Приходил парень, с которым я… встречалась… давно. – Лана шмыгнула носом. – Он тогда исчез, а теперь… пришел извиняться.

– То есть хотел вернуться? – уточнил Макс. – И у тебя был нелегкий выбор. И ты выбрала меня.

– Нет. То есть – да.

Макс был доволен своей сообразительностью, не разумея лишь одного:

– Но почему же так срочно понадобился я?

– Я думала… тебе нужно знать… – Лана всхлипнула. – Он сказал… что я… ведьма… Я ведь… не ведьма?

Макс отстранился и принялся рассматривать Лану на предмет бородавок, метлы и еще чего-нибудь подозрительного.

– Не ведьма, – заключил Макс и поцеловал ее в мокрое лицо. – Какая же ты ведьма? Может, ему по роже за такие слова? «Ведьма»!

Макс пока еще не особенно верил в настоящих, не сказочных ведьм. И доведись ему наблюдать выражение на лице бодро сбегающего по ступенькам Руслана, он бы едва ли догадался о причинах его улыбки.

Момент, между тем, был переломным.

В ту ночь они поехали к Максу домой и провели там все выходные. Не было повода расставаться, да и не хотелось. За год знакомства они впервые провели столько времени вместе: валялись в постели, смотрели телевизор, вкушали пищу и пили вино, а затем снова залезали в висящую на цепях кровать.

И был вечер, и было утро: день первый, и день второй. И было им хорошо весьма.

Макс не хотел бы, чтобы создалось впечатление, будто его история надумана и эпизоды притянуты друг к другу за уши. Но совпадения не могут, конечно, не удивлять. Особенно если верить, что под покровом очевидного не существует скрытой механики (сам же Макс лишь начинал подозревать о спрятанной от глаз, эзотерической изнанке). Но если допустить, что в наших судьбах замешаны и иные, невидимые силы, многое встает на места.

Совпадения происходят в жизни каждого, но лишь единицы берут на себя труд их осмыслить, сопоставить, увидеть их неслучайность. Взглянуть с высоты птичьего полета.

Макс был наивен, верил в случайные совпадения и случайные связи. А большинство связей предпочитал и вовсе не замечать. Он верил, что ведьм не существует, а то, что происходит – просто происходит. Верил, что он сам – этот долговязый субъект о двух руках и ногах – единственный хозяин своей жизни. Возможно, у него недоставало опыта – материала для осмысления. А может, еще не настало время.

Но ему перевалило за 25, процесс запустился. Миропониманию, и как следствие, всей его жизни предстояло вскоре перемениться.

***

Начальница наконец снизошла и наделила сотрудника представительскими полномочиями. Теперь раз в неделю Макс ездил в Тель-Авив и присутствовал на Врачебном Совете, где высоколобые доктора обсуждали целесообразность новейших дорогостоящих процедур.

Формально миссия представителя министерства сводилась к тому, чтобы передавать в «центр» возникающие на заседаниях финансовые вопросы. На деле же всё решалось чиновниками иного уровня и без его посредничества.

На собраниях медицинских светил Макс испытывал двоякое ощущение. Являясь представителем власти, одновременно он чувствовал себя ошибившимся дверью. Иногда он примыкал к комиссиям, инспектирующим медучреждения в разных уголках страны: комиссию неизменно принимали с подобострастием и кормили обедом. В остальные дни Макс откровенно бездельничал за компьютером.

Тем временем один из поступивших на работу вместе с ним ребят стал помогать Ариэлю в его нелегком труде и, подобно своему патрону, увяз в работе. Было похоже, что и ему рано или поздно потребуется помощник.

Другой новичок тоже выискал себе нишу: суетился, громко разговаривал по телефону, слал и получал факсы, подряжал секретаршу отстукивать какие-то документы.

Трудно сказать, осознавали ли коллеги абсурдность происходящего, ибо даже способный видеть неочевидное Ариэль парадоксальным образом считал свою деятельность нужной и занимался ею с неподдельным энтузиазмом.

Максу же участие в этом фарсе претило. Ему вообще многое в жизни претило: с юных лет в нём бурлила священная злоба – спонтанная реакция на несовершенство мира, его абсурдность и царящее лицемерие. Злоба редко выходила наружу, являясь при этом (а возможно, именно благодаря этому) одним из важнейших движителей его жизни.

Просиживая штаны в Минздраве, он имел возможность, сопоставляя и анализируя, вывести из частного общее – увидеть за деревьями лес. Министерство находилось в фокусе силовых линий государства, так что Макс оказался в центре метафизической паутины. Он был одновременно в ней, но и, в силу намеренной отстраненности, вне ее.

Иллюзия, что государство (любое) существует для людей, рассеялась. Когда-то люди служили царям, («Слуга царю, отец солдатам…»), а цари – Богу. Покуда существовал этот порядок, мысль, что возможно иначе, едва ли кому приходила. Чтобы цари служили кому-то ниже Бога?!

Но вот иерархия поставлена с ног на голову, и народ, ожидая, что цари станут ему служить, неизменно оказывается разочарован. Хотя современным «царям» приходится в меру сил служение народу изображать.

Аналогична природа бытующего представления, что и Бог что-то должен людям: быть справедливым, мудрым, добрым, любить людей… Соответствовать человеческим о нём представлениям. Бог должен? Людям?! Каково богохульство!

Макс ясно видел, что система использует людей и сотрудничает с ними лишь поскольку это необходимо ей. Наделяя обязанностями, она делает рабами. Давая права, лишь закрепляет статус раба.

Государство служит и эволюционным механизмом – исполинским прессом, «по капле выдавливающим раба». Отжимая аморфную человеческую массу, «машина» оставляет сухой остаток потенциально свободных людей – немногих, в ком этот потенциал есть.

Но даже если он один из этих немногих – как этот потенциал реализовать?

Макс ощущал себя в ловушке: покинуть синекуру не представлялось возможным – это означало бы отказ от всего, к чему он так долго стремился. Отказ от того, к чему стремятся все. А главное, какова альтернатива? Кто поручится, что другая работа придется по вкусу? Будет ли лучше, если его вынудят целыми днями заниматься какой-нибудь деятельностью, изображая рвение и энтузиазм?

Возможно, ответ лежит в иной плоскости – не в плоскости работы? Вернее, работы, но не в том смысле, к которому мы привыкли?

Макс пошел в кружок по изучению каббалы. Будучи, вне сомнения, профанацией, такие кружки являлись единственной возможностью для жаждущих и нетерпеливых душ хоть как-то приобщиться к знанию (настоящее изучение каббалы происходит в иешивах, и к нему допускаются достигшие сорока лет женатые мужчины, прошедшие уровни посвящения).

На занятиях Макс познакомился с Ольгой – разносторонне образованной и продвинутой девушкой. Она разделяла его воззрения, а после того как тот выдал фразу «права – удел рабов» (с некоторых пор вопрос удела стал для него жизненно важным; а где были «права», там незримо присутствовал и дающий эти права хозяин, и возможность их лишиться), Ольга заявила, что тот шпарит прямо по Ницше. Макс открестился, ибо дошел до этого сам, а Ницше и в руках не держал, предпочитая философии художественную литературу. Ольга возразила, что Ницше – не философ в полном смысле слова. Скорее, поэт. Макс пообещал как-нибудь почитать.

Через несколько дней, зайдя на прежнюю квартиру к друзьям, он застал Петю Чела. Тот вертел в руках книгу Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра».

– Подарили, – сказал Чел. – Смотри, надпись: «Пете – сверхЧЕЛовеку». Подхалимы!

– Дай почитать, – ухватился Макс.

– Для тебя и принес…

Читая «Заратустру», Максу казалось, что он эту книгу пишет, за каждой строчкой предвидя следующую. Подобно Ницше (да будет сравнение уместным), он стремился продумать свои чувства до конца. Он верил, что жизнь не обязана быть медленным и мучительным самоубийством – в ней может заключаться иной смысл. Само отвращение давало ему крылья и силы, угадывающие чистые источники.

Мир – это скорбь до всех глубин,

Но радость глубже бьет ключом…

Книга произвела сильный эффект – Максу даже почудилось, что еще немного, и он поймет, что делать. И немедленно сделает.

Боль в сердце следовала за ним повсюду, причиняя дискомфорт, не позволяя забыться и с головой погрузиться в иллюзорное благополучие.

Наследница врачевательных традиций средневекового талмудиста Рабби Моше бен Маймона (в просторечье – Рамбама) – темноликая пожилая Юдифь обитала в многоквартирном доме одного из новых районов Иерусалима. Договариваясь по телефону, она наказала Максу купить в зоомагазине самца голубя.

Уложив пациента на кушетку, знахарка велела заголить живот, и два часа удерживала, прижимая к солнечному сплетению, голубя – до тех пор, пока глаза птицы не заволокло синеватой пленкой. Дохлого голубя Юдифь кинула в мусорное ведро, а перепачканный пометом живот пациента вытерла салфеткой.

Поднявшись с кушетки, Макс понял, что боль ушла. Попрыгал на месте, крутанулся – не болит! Расплатившись со знахаркой, он вышел на улицу.

Охватила эйфория: здоров!

Доехав до дома, он припарковался и заглушил двигатель. Внезапно настроение изменилось: им овладел небывалый, парализующий страх. В мгновение Макс покрылся отвратительно-липким по́том.

Боль последние годы была его неизменной спутницей. С ней он проделал немалый путь, у нее учился и стоял уже на пороге открытия. Но теперь он здоров – здоровье досталось на дармовщину. Выходит, всё хорошо, и завтра опять на работу – влачить постылую жизнь до пенсии? Лучше уж быть больным!

Макс вышел из машины. Боль вернулась: каждый шаг привычно отзывался в сердце. Он шел домой и был не один – он ощущал присутствие. И каждый шаг, помимо боли, отдавался почти осязаемым посылом: жизни не бывать прежней – она изменится, обязательно, скоро.

***

Потянуло в лес. Отправиться в лежащие за Лифтой Иудейские горы и там заночевать!

Вроде бы незатейливый план настолько не вязался со всей Максовой жизнью, что исполнение граничило с невозможным – требовался подвиг (слово, происходящее от глагола двигать – означает, что от подвижника требуется раздвинуть границы возможного).

На умозрительный взгляд – что проще? На деле же… С компанией – да, на рыбалку или шашлыки – пожалуйста. Родина прикажет – готов! Но без видимой цели и в одиночку?..

Рассудок твердил: ты же не дикий зверь – ночевать в лесу одному. Шакалы с гиенами. Комары. Заблудишься и не вернешься. Сгоришь на солнце, а ночью замерзнешь. Прокатись лучше на машине, с подругой. Сходи к друзьям. Да попросту отдохни перед телевизором!

Лавину рассудочных доводов необходимо было отметать беспощадно.

Он никого не посвящал в замысел: проекция фиксированных представлений о нём друзей и их скепсис дополнительно затруднили бы задачу. После истории, где фигурировали Ципи с Русланом, отношения Макса и Ланы заметно изменились. Они даже съездили в Синай: поплавали среди коралловых рифов, дождались рассвета на горе Моисея (бедуины предлагали за Лану верблюдов, но сделка не состоялась). Теперь они проводили вдвоем практически каждые выходные, за исключением тех, когда девушка навещала родителей в Назарете. В общем, Лане тоже (и в первую очередь) не следовало знать о готовящемся походе в Иудейские горы.

Годы спустя, когда он уже привычно произносил «подви́г», ставя ударение на «и» во избежание искажения смысла бытовой затасканностью этого прекрасного слова и чувствуя себя вправе создавать и использовать смещающий ударения «профессиональный» жаргон, он вспоминал тот период, отдавая должное первому, пускай и смешному, но породившему цепную реакцию, подви́гу.

И был день: в одну из пятниц Макс собрал рюкзак, спустился в Лифту, прошел ее насквозь и оказался на тропе, уводящей в холмы. Стоял май, кругом зеленело: природа еще не успела выгореть и увянуть.

Идти было радостно: город и всё с ним связанное осталось далеко позади, будто и не существовало на свете. Временами он садился и отдыхал, и снова шел. Он пересекал лес и выбирался на открытое пространство, всходил на холмы и спускался в долину.

Когда тропу, ведущую через плотный колючий кустарник, преградил завал бурелома, Макс попытался обойти бурелом и завяз в кустах. Проломившись сквозь них, он почти сразу же вновь застрял. Выбравшись из кустов, он понял, что потерял тропинку, и двинулся на закат.

Теперь ему регулярно приходилось проламываться через всё новые и новые заросли, пока наконец, весь исцарапанный, он не выскочил на крошечную прогалину: над крутым, метров тридцати высотой, обрывом нависал поросший травой пятачок. На краю полянки росло огромное дерево. Возле дерева оставалось достаточно места, чтобы устроить бивуак.

Солнце садилось, и Макс понял, что лучшего ночлега не найти. С трех сторон полянку защищал непролазный кустарник, с четвертой – обрыв. Правда, напротив, за обрывом – холмы, и костер будет виден с этих холмов за многие километры. Но здесь он в безопасности: влезть на обрыв практически невозможно. Да и некому.

Макс скинул рюкзак, натаскал хвороста и развел огонь. Когда набралось достаточно углей, он отгреб горящие сучья и закопал в углях несколько картофелин.

Мир накрыла черная субтропическая ночь.

Здешней реальности всегда не хватало полутонов: ночь кончается – наступает слепящий день, кончается день – падает непроглядная ночь. Когда-то – в другом месте, другой жизни – было иначе: долгие сумерки, длинные рассветы, играющие всеми цветами зо́ри. Всё это далеко. Или давно. Это было, а может – будет. Вот бы вспомнить. А здесь – между «было» и «будет» – только ночь. И одинокий костер в ночи…

В кустах послышался шорох. Шорох сопровождался треском. Треск становился громче. Через кусты кто-то неудержимо ломился. Макс инстинктивно сжал палку, которой ворошил костер. Но страха не было.

Из кустов выломилась черепаха и подползла к огню. В ее глазах полыхало.

– И чего ты тут забыл? – проворчала Черепаха.

– Как раз пытаюсь вспомнить.

– Города тебе, что ли, мало?

– Города мало.

– Ишь… огонь тут развел…

– Я скоро уйду.

– Ладно, я так… Ворчу по-стариковски. Спрашивай.

Макс подкинул в костер пару сучьев.

– Ну, смотри: вот я. У меня всё есть. Вообще всё. – Макс сделал жест, указав на себя, вокруг себя и куда-то в направлении города. – Но в этом нет никакого смысла. Никакого. Моя жизнь… Она ходит по кругу и никуда не ведет. День сурка.

– Допустим. Дальше?

– Я разлагаюсь и гнию заживо, думаю о самоубийстве… Но я чувствую, знаю, я уже почти вспомнил, что можно жить иначе, со смыслом.

– Ну и?..

– Нужно что-то решать.

– И чего тянешь?

– Я не знаю, что делать… Что делать?!

– Ты знаешь. – Черепаха хмыкнула, словно раздумывая. – Ладно, Ч-Чернышевский, так и быть – подскажу. Только тогда уж внемли и не прерывай. А паче – взвидь и виждь.

В костре что-то стрельнуло и рассыпалось искрами, а Черепаха затянула монотонным речитативом:

Будет черепицей крыт зеленый дом.

Будет Кустури́ца и Брего́вич в нём.

Будет Дэвид Боуи про майора петь.

Будет по субботам в дверь стучаться Смерть.

И тогда по лужам пришлепает Тарзан.

Из сумы достанет маленький казан.

(В казане под крышкой булькает, кипя.)

«Это зелье, – скажет, – друже, для тебя.

С этим зельем Рокки Драгу победил.

Мафию обставил Данди-Крокодил.

Карлос Кастанеда – тот нагвалем стал.

До чего же, морда, ты меня достал!»

– Когда это я тебя достал? – возмутился Макс.

– Да не меня. Себя! Себя самого ты уже достал.

– Но к чему это всё?

– Ты бы, наверное, хотел услышать что-нибудь попроще, вроде «не грусти»? Но ты ведь не индеец племени яки. Ты же ашкеназский еврей, твою-то мать! Представитель самого развитого этноса на Земле. Пора уже начинать соображать, читать между строк. Я вот не спрашиваю у тебя, при чём здесь день сурка. Хотя в кино уже сто лет не была. Буквально. – Черепаха подмигнула. – Что ж, для особо туповатых, поясню: Черепица – это я и есть, так меня ласково кличут. По крышам мастерица: ремонтирую, у кого прохудилась, на место водворяю, коли ветром снесло. Кому крышу для своего кровного, али паче вековечного дома ставить – снова ко мне.

– Крышу снесет – ясно. А про стук в дверь?

– Этот зов не по моей части. Но для тебя наступает время цыган: пора выбираться из подполья, воплощать аризонские сны, становиться сталкером, выходить в открытый космос. А там, когда жизнь твоя побулькает да покипит, и состоится встреча.

– Со Смертью?

– Хоть что-то скумекал. – Черепаха покивала головой. – Но торопиться не след: тебе еще в здешний культурный слой лепту внести. Так-то вот, сы́нку. Ну, бывай.

Черепаха рванула с места и в мгновение исчезла за краем обрыва. Макс ждал, что раздастся шлепок, но было тихо. Лишь сучья потрескивали в костре.