В лесу собесов не бывает
Рассказ
В наших илимских краях зайцев добывали плашками (дело трудоемкое!), кулемками (чуть легче) или петлями – совсем легко: долги петли из проволоки поставить на заячью тропу!
Мы с другом, школьниками еще, тоже ловили «косых» петлями, испытывая при этом гордость, которая присуща добытчиками, или кормильцами, как подхватили нас родители, занятые более важными делами.
С годами страсть к добыче зайцев петлями ослабла, появились новые увлечения – ружейная охота на них, но это уже в более зрелом возрасте, когда не запрещалось пользоваться оружием.
Конечно, старики не верили, что из ружья можно добывать зайцев, уверяли:
– Видь, он, косой, за ночь то сколько набегает – попробуй его выследить! никаких ног не хватит… То ли дело – петли!
Мне претило ловить зайцев петлями: уж больно несчастный, подленький какой-то способ, и было противно глядеть на фиолетовые тушки ободранных удавленников: то ли дело – стреляный заяц.
Я работал учителем в средней школе и все свободное время посвящал ружейной охоте, как правило на рябчиков, тетеревов, и если попытаться, добывал глухаря. Заяц же, особенно по чернотропу, попадался под выстрел редко. Лотерея!
Как-то вычитал в настенном календаре, что зайцев можно успешно тропить по тропе, для этого надо идти по заячьему следу, пока он не станет сдвоенным, тут смотри в оба, куда сделает заяц скидку, потому что он залег на дневку где-нибудь в траву, понимая, что надо знать, кто и зачем интересуется его особой, и вовремя дать «деру».
Попробовал – получилось: взял трех зайцев. С тех пор и началось.
Едва дождался звонка с моего последнего урока: еще бы! Сегодня отличная пороша, то, что надо!
Торопливо пообедал, забросил двустволку двенадцатого калибра за спину, деловито прошел по улице села, перешел по льду реку на другую сторону и углубился в лес, где стояла ферма по выращиванию чернобурых лисиц, находящихся в клетках за высоким ограждением из горбыля. Заглянул в щель, увидел оскаленные сердитые мордочки хищниц, злобно лающие в ожидании кормежки.
С другой стороны изгороди стояла изба, в которой жили сторож и повара – кормилицы. На деревьях глазело воронье, громко каркающее, они также ожидали пищу, чтобы украсть у зазевавшихся лисиц косточку или кусок мяса, а потом улететь за изгородь, где на снегу можно полакомиться добычей.
Я прошагал мимо фермы, углубился в чащу, надеясь встретить там заячью тропу. Да, вот и она. Пошел по ней, зорко вглядываясь в сторонья: нет ли где скидки.
Меня ждало разочарование – тропа оказалась «круглой», бесконечной. Зайцы приноровились к неглубокому снегу середины декабря, изменили тактику: охотник ли, собака ли может преследовать их по такой тропе сколько угодно: они, видя опасность, все время уходили вперед. Добыть такого зайца в одиночку – дело архитрудное, и я решил возвращаться домой. Не повезло, что поделаешь, не осень…
Стая волков уходил на север, вслед за стадом диких оленей. Волк, крупный, старый, отставал от сородичей: болели ноги, слабея с каждой верстой. В конце концов он с тоской в умных своих глазах поглядел вслед уходящим и прилег в снег, отдыхая.
Возможно, он думал, как не подохнуть от голодной смерти: ведь он не сможет поймать даже зайца, а всякая мелочь, вроде птичек и мышей, тоже не достается легко.
Низкое декабрьское солнце чуть-чуть пригревало спину. Волк, отдыхая, втягивал запахи и вдруг уловил слабый-слабый, еле осязаемый запах птицы, раздражающий ноздри. Он поднялся и заковылял навстречу этому запаху, который усиливался с каждый днем. Наконец запах стал настолько сильным, что волк облегченно «вздохнул», но остановился: впереди темнела изгородь и слева от нее изба, где должны находиться люди – главная опасность.
Голод не тетка! Волк увидел, как из-за изгороди вылетела ворона с костью. Она уселась на снег и стала жадно и деловито «обгладывать» добычу.
У волка перехватило дыхание. Он, забыв про осторожность, двинулся к вороне. Та взлетела, уселась на дерево и стала оскорблено и сердито каркать.
Волк жадно впился в кость, ощущая как изголодавшийся желудок ноет в предвкушении сытного обеда.
Вот и еще одна ворона вылетела из-за изгороди с куском. Волк согнал ее с места и одним глотком справился с мясом…
Потом еще и еще. Волк насытился до отрыжки. Потянуло на сон, приткнулся к стволу сосны и заснул, довольный, счастливый, не обращая внимания на возмущенных ограбленных ворон.
Волк рисковал, но сытый, не осознавал опасности, ожидающей его.
Я двинулся обратно и вдруг увидел возле ствола сосны спящего волка. вскинул ружье, послал предохранитель вперед, но стрелять не стал, опасаясь недоразумения: не было в тех краях волков, и старики не помнят, чтобы волки появлялись в наших бескормных местах.
«А вдруг это собака, соображал я: в селе имеются кое у кого так называемые породистые собаки, крупные, серые, ну волки и волки, а подстрелить такую собаку – так греха не оберешься: сгрызет тебя хозяин, затаскает по судам…»
Но все признаки волка были налицо: вот и хвост поленом, и уши словно отмороженные, и хищный загривок.
Волк прогнулся неторопливо, каким-то неловким скоком запрыгнул наискось от меня в ближайшую чащу. Я проводил его стволом, досадуя, что не могу правильно оценить обстановку.
Нет, я ничуть не испугался, может просто не успел сообразить всю степень опасности такой встречи: еще бы! Ведь вес такого зверя восемьдесят килограммов, об этом я вычитал в нашем краеведческом музее из таблички над чучелом волка, присланным в подарок из далекой Катанги (это север).
Преследовать волка не решился, это не рябчик; выскочит из-за куста – выстрелить не успеешь…
Пошел домой, решив сходить за советом к охотоведу ПОХа.
Охотовед, выслушав меня, подтвердил, что это волк, и пожурил, что я потерял крупную сумму денег, полагающуюся за отстрел хищника.
Волка «взял» сам охотовед. Собаки выгнали «инвалида» на выстрел.
Я приходил в ПОХ смотреть на дикого зверя, страшного даж своей смерти, и, конечно, жалел, что в своей «заячьей страсти» упустил возможность отличиться крупно, дрогнув от слабого знания волчьих привычек и особенностей.
Еще несколько раз сходил на охоту к этой лесоферме в надеже, что вдруг еще какой-нибудь «инвалид» соблазнится дешевой, но сытной «столовой», только не везло. И я успокаивал себя тем, что на следующую осень снова буду охотиться на зайцев по пороше, не допуская, когда снег станет глубоким и зайцы изменят тактику.
Первый успех
Приехали мы с приятелем в Качинский бор, подготовленный лесоводчиками под зону затопления Усть-Илимским водохранилищем. Конечно, отнеслись они к своей работе весьма легковесно, если не сказать, преступно. Везде высились отдельные деревья и даже целые «рощи»; разумеется, остались нетронутыми чащи, возвышались кучи хлама и брошенные штабеля древесины.
Место было ровное, если не считать нечастых и некрутых подъемов и спусков, пересекали его лесовозные дороги, выровненные дождями (песок кругом), избавленные от глубокой колеи, когда-то пробитой колесами мощных машин. Теперь же шагать по такой дороге – одно удовольствие. Прилетали в бор и таежного ручья Винокура глухари, привыкшие испокон века клевать в нем вишневые ягоды брусники, так аппетитно выглядывающие из-под первого, мелкого еще снега. Тяжелые птицы бродили по бору, как бараны на поскотине, но не подпускали человека и на двести метров.
Мы с приятелем решили перехитрить осторожных глухарей, придумали хитрость и часам к девяти утра приехали на мотоцикле с коляской к месту охоты. наспех изобразили «лошадь» из холстины, наброшенной вдоль вытянутых рук, положенных на плечи впереди идущего приятеля, и пошли ни шатко ни валко к пасущимся глухарям, поначалу отнесшихся к нашей карикатурной «лошади» с некоторым пренебрежением, но затем, обеспокоенные странным животным, они взлетели на деревья и стали изучающее разглядывать «произведение искусства». Потом, явно оскорбленные грубой подделкой, снялись с верхушек сосен и улетели в темный Винокур.
Наш великолепный план лопнул, и мы остались без работы, потому что делать в этом бору было нечего, если не продолжать незаконченную халатными лесоводчиками работу по очистке дна будущего водоема, но это нам «не улыбалось» ни с каких сторон, если рассматривать дело не шутя.
Вернулись с позором к мотоциклу, зашли в брошенную лосоводчиками будку, растопили печурку, поставили чай, благо Илим был рядом. После завтрака приятель решил, что глухари появятся на вечернюю кормежку часам к четырем дня, и решил скоротать невольный досуг во сне, который, кстати, очень любил. Я же, не любитель подобного «развлечения», отправился бродить по лесу, не зная зачем, но не изнывать же от безделья в затхлой будке.
Погода стояла пасмурная, тихая, где-то ближе к рассвету выпала легкая пороша, и все на полу светилось ровным белым покровом, умиротворяя душу, наполняя ее милым торжеством. И даже покалеченный, изуродованный бор не омрачал светлой, какой-то желанной грусти, легкой созерцательности и дивного очарования, исходящего, казалось, отовсюду: с ровного серого неба, от серо-голубого хребта, виднеющегося перед глазами, от этих отдельных сосен, от зеленых чащ и даже от брошенных штабелей, тоскливо изнывающих под легким одеяльцем пороши.
Заблудиться я не боялся, но не потому, что лес был испещрен дорогами (это могло сбить с толку), а потому что на севере высилась Качинская сопка, конусообразная, близкая, поэтому не взятая синевой. Это она дала название бору. Она поражала первозданной нетронутостью, хотя под ее подошвой еще оставались пустые дома красивой деревни Качиной в ожидании печальной своей участи сжигания. иногда, если посмотреть в бинокль, можно было видеть сидящих на воротах глухарей. Нет, не ворон, именно глухарей! Как быстро дичь отвыкает от человека, который перестает ей угрожать…
Я шел по дороге и от нечего делать размышлял над зигзагами судьбы. «Вот, – думал я, – умирают люди, дохнут животные, сгорают деревни, но чтобы умирали реки? Такое возможно только в наш, не очень умный век. Зачем, – жалел я, – вмешиваться в мудрое течение природных явлений? Ведь заменили же водяные мельницы на речках дизельными… Так может случиться и с ГЭСами, когда найдется более выгодный источник энергии. Ну хорошо, взорвут плотину, спустят воду, а что останется на дне вместо бывших лесов, лугов, пашен? Слой ила или что?» Конечно, можно было развивать эту, нравящуюся, точнее, не нравящуюся мне тему, но я увидел на дороге след зайца, да такой отчетливый, что казалось, от него еще пар шел. Я махнул рукой и прошел мимо, продолжая развивать «распутинскую» (в будущем, понятно) проблему, правда, уже не так взволнованно, потому что внутри меня произошел некоторый сдвиг к окружающей действительности. Я еще не догадывался, что причиной этому послужил заячий след, но уже начинал осознавать, что, пожалуй, можно было бы и поторопить, применить знания, полученные из календаря, на практике.
И уже хотел вернуться к виденному следу, как увидел его вновь. Теперь он шел ровно посередине дороги, потом принял к правой ее стороне, стал каким-то странным и вдруг исчез, оборвался.
«Ишь ты! – восхитился я. – Заяц, а фокусы выкидывает».
Вспомнил по рисунку, что надо вернуться к тому месту, где след начал сдваиваться, а там смотреть по сторонам, пытаясь углядеть, куда сделал скидку хитрец. Вернулся назад. Вот он, одиночный след. А вот и скидка. Тянется к валежине.
Я снял бескурковку и, дослал предохранитель вперед, осторожно двинулся вдоль скидки, держа себя на пределе внимательности… Заяц лениво поднялся с лежки шагах в десяти от меня. Мог ли я промахнуться?
Вдохновленный удачей, пошел отыскивать еще одну сдвойку, нехорошо думая про стариков, которые легкомысленно полагали, что по следу зайца надо идти сто верст, чтобы его выследить. А это, оказывается так просто! (Позже я понял, что не всегда просто, иногда километров пять отмотаешь по следу, пока дошагаешь до первой сдвойки, а попадешь на кормежку, пиши пропало!).
Вернулся к обеду с тремя зайцами. Разбудил приятеля. Тот очухался от приятных сновидений и вытаращил глаза, пытаясь сообразить, наяву он видит на полу трех белых зайцев или это ему все еще снится. Но наконец сообразил, что не сон, и спросил:
– Где взял?
– Спать меньше надо. Выследил.
– Не говори ерунду.
– Хочешь докажу?
После обеда взял еще трех зайцев, а приятель ходил за мной, таскал добычу и молвил:
– Научи!
– И учиться нечему: все просто. Смотри и соображай…
Добычу мы поделили, как у нас было принято, поровну.
Заячьи фокусы
Могут ли зайцы быть фокусниками? Да ни в жизнь, скажете вы и будете правы: ну какие из зайцев фокусники? Даже при самом сказочном воображении не придет вам в голову что-нибудь подобное.
В теплый, как говорится, сиротский пасмурный день захотелось мне прогуляться по ноябрьскому лесу, понаслаждаться свежей, такой нежной порошей, на которой ни следочка, ни царапинки, подышать чистейшим воздухом. Иду, поглядываю налево, направо. Хорошо!
Старая лесовозная дорога плавно поднималась в гору, по бокам стояли, где часто, а где редко, деревья, которые тоже наслаждались свежестью и легкой порошей.
Вот увидел я след зайца, пересекающий дорогу. Мне пришла в голову мысль, что неплохо было бы увидеть лежку зайца, так называемую дневку, потому что зайцы ведут ночной образ жизни. Не долго думая свернул направо и пошел рядом со следом, чтобы не затоптать его ненароком. Вскоре увидел «сдвойку», то есть заяц поскакал обратно, чтобы шагов через дксять-пятнадцать сделать «скидку» в сторону, сбивая таким образом с толку тех, кто бы решил выследить его в качестве добычи. Собаки, лисы обычно не могут понять, куда исчезла такая легкая и вкусная пища? Но человек-то легко разгадывает заячьи уловки, примитивную хитрость.
Прошагал я до конца «сдвойки» и стал внимательно вглядываться в белоснежную скатерть пороши. Странно. Ни вправо, ни влево не увидел «скидки». остановился в раздумье: справа – чистая полянка, на ней бы след печатался отчетливо, но – увы!
Справа – в двух шагах от «сдвойки» лежало толстое, сантиметров семьдесят диаметром бревно с лежащим на нем нетронутым слоем снега. Дальше, в полутора метрах от бревна стоял невысокий плотный куст, а за ним, в полутора метрах росла густая чаща. В ней и только в ней мог сделать лежку заяц, но как он туда добрался? Ведь у зайца нет крыльев, он не рябчик, не тетерев.
Это меня сильно заинтересовало: такие загадки редко бывают.
Чтобы понять, что не ошибаюсь, что не просмотрел где-нибудь «скидку» в другом месте, я еще раз прошелся взад-вперед по следу.
Нет, сомнений не могло быть: все правильно. Значит, надо идти в чащу, выпугнуть зайца от «лежки» и постараться понять, как заяц сумел так тщательно «замаскировать» след?
Едва я прошел несколько шагов в чаще, как увидел убегающего зайца. отыскать «лежку» не составило труда: вот она – протаявший снег на ней. От нее я пошел как бы «задним» заячьим следом. Вышел на чистое место. След снова исчез, а до «сдвойки» очень далеко. Теперь я стал искать след от «сдвойки». Оказывается, заяц так ловко совершил прыжок за бревно, не повредив на бревне снег, и приземлился за бревном вплотную к боковине, собрав лапки в одну точку…А дальше что? Ведь до чащи-то ему не допрыгнуть!
И вдруг я заметил, что на кусте сбит снег, значит, заяц от бревна на куст, а с куста в чащу! Вот так вот… Ну скажите, не фокусник? Ведь до такой хитрости надо додуматься. А впрочем, жить-то всем хочется, приходится «умнеть», чтобы не попасть в зубы к лисице, собаке и другим любителям месяца, да и шкура нынче недешевая, хотя и заячья.
Пастух
Мне, студенту, подарили в день рождения маленького щенка. На каникулах я отвез его домой к родителям в деревню: зачем студенту собака?
Через три года приехал в отпуск. Возле дома увидел большого пса охристого покраса с черной полосой на спине.
– Где ты умудрился достать такую диковинную собаку? – спросила меня мать, чем-то недовольная.
– А что? – спросил я. – Кусается, что ли?
– Коровенку заполкала, объяснила мать. – Утром на пастбище угоняет, а вечером – домой гонит так, что ноги мелькают.
– Плохо, что ли?
– Че хорошего? Плохо для молока-то…
Поселились у меня в доме экспедичники перед уходом в тайгу, попросили у матери собаку, чтобы в лес собой взять. Отдала мать пса. А осенью возвратились из тайги эксепдичники и давай нахваливать пса:
– Весь сезон со свежим мясом жили, консервы все целыми остались. Это не пес, а сокровище…
– Да че так-то? – спросила мать.
– А вот что! Сидишь в палатке, а пес уже сохатого к ней пригнал: непорядок, мол, скотина без присмотра по лесу шляется. Ну если нужда в свеженине – добудем сохатого…
Задумался я: не было на Илиме таких собак, чтобы пастухами были, и сообразил, что подарили-то мне его соседи, которым подарили щенка в Забайкалье. Вот оно что: вырос пес и вспомнил о своем назначении на этой земле.
Погиб пес трагически. Едва экспедичники вернулись из тайги, как пес бросился под колеса грузовой машины, намереваясь остановить ее: не выносил бегущих. конечно, машина – не корова, не сохатый.
Вступление
Был мал тогда и вижу смутно
Клуб этот в грезах по ночам,
И что-то помнится поспудно,
Но только не по мелочам.
Мне кажется, что был Покровский
Директором. И был – Смирнов.
Но вот Покровский – был таковский,
Да и Смирнов – сам был таков!
Они уехали куда-то,
Что делать им в краю глухом,
И в этом клубе небогатом,
Который все зовут «Нардом»?
Я помню, как слепой Маланин
К нам в клуб случайно заезжал
И целый вечер на баяне
Сердца людские ублажал.
И помню, как для фронта гнали
Пилоты эскажрилий строй,
И как они в ненастье дали
Концерт и вместе с ним настрой,
Чтоб мы в тылу не унывали,
И что любой из них герой,
И чтобы мы все твердо знали,
Что каждый – первый, не второй!
А вот до этого, бывало,
В клуб забежим на пять минут,
Здесь интересного немало,
И репетиции идут.
В фойе на столиках газеты,
Журналы и брошюрок ряд,
На стенах – стенды и портреты —
Восторгом глазки загорят!
И стать захочется культурным,
Читать журналы, песни петь
И закрутиться в танце бурном
Под вдохновляющую медь.
И ты бежишь домой крылатый,
Как будто получил медаль,
Как будто с другом или братом
Стремишься в розовую даль.
Деревенская память
Поперепутаны ступеньки
Полузабытых давних дат:
Бегу босой по деревеньке,
Себе, дождю и солнцу рад.
На ветках шишки, как игрушки,
А вот под корни чей-то лаз…
Гляжу сквозь память на избушки.
В который, будто в первый, раз.
Запечатлеть навек стараюсь
В кассетах памяти своей
Амбары, бани и сараи,
Усталость скошенных полей.
Под каждой крышей помаленьку
Всего: и счастья, и беды,
Не украшают деревеньку
Забвенья быстрые следы.
Еще вчера не хата с краю —
Она должна была стоять,
Кондовая и деловая,
И дорогая всем, как мать.
А вот сегодня почему-то
Исчезла (с легкой ли душой?)
Все получилось очень круто,
А все ли очень хорошо?
Кормилец
Как любил я мечтать,
Деревенский малыш,
Чтобы жить на земле не без толку.
Говорил сам себе:
Ну, зачем ты глядишь
На висящую в спальне двустволку?
Старший брат ей владел,
Ну а мне, пацану,
Пострелять из нее так хотелось!
Лихо в край наш пришло —
Брат ушел на войну,
И с тех пор не пилось мне, не елось.
Вот в райцентр на работу
Уплыл мой отец,
Заблестела у мамы иголка…
Уловил я момент —
И в руках наконец
У меня заблестела двустволка.
Ух, какая она!
И какие курки!
В гравировке и зайцы и утки.
Прикоснулся к ним
Трепетом детской руки,
Ощущая всю прелесть минутки.
Я патроны в карман —
И с двустволкой за дверь
На поля, где весенние лывы,
Берегись гуси-утки:
Я с оружием теперь
И такой бесконечно счастливый!
К лыве я подползал,
Прижимаясь к стерне,
Становясь невидимкой, поверьте,
Так не ползал, пожалуй,
Мой брат на войне
Под свинцовыми ливнями смерти.
Выстрел гулко звучит —
Я немного смущен:
В лыве – селезень. Вот я – убивец!
Ну а вечером был мой отец возмущен,
Только мать похвалила: Кормилец!
И сосед заявил: Молодец, молоток!
А мне «топал» от роду десятый годок…
Малая родина
Малая родина, милая родина,
Как же ты мне дорога!
Ты – это все: и лесная смородина,
И за деревней у сосен поскотина,
И под угором седая колодина,
И на покосах в остожьях стога.
Родина малая, родина милая,
Крепко тебя я люблю.
Статью твоею доволен и силою
Даже тогда, когда вижу унылою
В горе тебя над сыновней могилою…
Скорбь я с тобой пополам разделю.
Родина малая, милая, славная —
Мирная поступь коров,
Рядом Илима течение плавное,
Рядом поля – это самое главное,
Рядом лесов торжественно полноправное,
Без палачей – тракторов.
Родина дедов и прадедов наших,
Как не гордиться тобой!
Может, и есть где края тебя краше,
Но не для них, за тебя в битвах павших,
И не для тех, кто вскормлен твоей кашей,
Вспоен илимской водой.
Родина малая, светлая, чистая,
Я – это ты, да и ты – это я.
Нравишься мне ты порой зимней мглистою,
Нравишься ты и весною ручьистою,
Нравишься летом и осенью льдистою,
Родина, песня моя!