Старый Петербург

Недалеко от Екатерингофа, в Калинкинской деревне, Петр выстроил двухэтажный каменный дом (тот самый, где теперь Калинкинская больница), назвал его «шпалерным мануфактурным двором» и выписал сюда из Парижа мастеров, и в числе их известного художника Бурденя, к которому и отдал несколько русских мальчиков для изучения этого ремесла. На фабрике, кроме шерстяных шпалер, делали шторы и парчи.

Вправо от этой мануфактуры, по левому берегу Фонтанки, царь завел прядильный дом, где до 80 старух, под надзором старой голландки, ткали пряжу, добротою и тонкостью не уступавшую голландской.

В этот прядильный дом позднее, при императрице Елисавете, заключали женщин за разгульную жизнь.

В Екатерингофе установлено ежегодное гулянье 1 мая, повторяющееся и в Троицын день. В настоящее время Екатерингоф представляет полное запустение, пруды покрыты плесенью, а окружающая атмосфера пропитана зловонием и удушливым запахом, распространяемым вблизи стоящим костеобжигательным заводом.

Глава V

Петербург при императоре Петре II. – Первый большой пожар в столице. – Второй большой пожар на берегу Невы. – Исторический пожар 1736 года. – Меры против поджигателей. – Пожары при Екатерине II. – Пожар Большого театра в 1811 году. – Пожар другого театра у Чернышева моста. – Четверостишие на этот пожар. – Пожар в церкви Преображения Господня. – Горящие леса кругом Петербурга. – Большой пожар в Московской и Ямской. – Катастрофа в балагане Лемана. – Число погибших жертв. – Пожар Зимнего дворца. – Причина его. – Рассказы очевидцев. – Спасенные вещи. – Незначительная пропажа последних. – Анекдот про императора Николая I. – Возобновление дворца. – Большие пожары: Апраксина и Щукина двора в 1862 году.

С кончиною Петра I многое, начатое им, осталось неоконченным. Его преемники, Екатерина I и Петр II, ничего не сделали для Петербурга. Петр II думал даже столицу перенести в Москву; в его время Петербург особенно запустел и на Васильевском острове, который тогда назывался Преображенским островом, многие каменные дома были брошены недоконченными и стояли без крыш, окон и потолков. Такое запустение города вызвало со стороны правительства принудительные меры, и вскоре явился указ (15 июля 1729 г.), по которому заселение Петербурга опять сделалось поголовным налогом: велено было немедленно выслать на бессрочное житье в Петербург всех выбывших из него купцов, ремесленников и ямщиков, с их семействами; а за неисполнение или медленность повелено было отбирать все имение и ссылать вечно на каторгу. Эти строгие меры не привели ни к чему, народ тяготился житьем в Петербурге, и, по всей вероятности, это и было причиною, что в Петербурге образовались шайки поджигателей, наведшие панику на всех жителей.

История Петербурга представляет несколько примеров ужасных пожаров. В первое время существования Петербурга, когда строения были всюду деревянные, пожары были весьма часты, но редко опустошительны. Постройки в то время делались низкие, необширные, со службами, далеко стоящими от жилья; тогда, при первом появлении огня, достаточно было сломать два-три дома, чтобы остановить продолжение пожара. Впоследствии же, с возрастанием населения, стали строить дома сплошные, двухэтажные, с разными деревянными пристройками; такие дома стали требовать большого искусства при тушении огня. Вот самые большие пожары, бывшие в Петербурге за все время его существования: первый значительный пожар случился в 1710 году, причем сгорел ночью в один час Гостиный двор, состоявший из нескольких сотен бревенчатых лавок, помещавшийся на Троицкой площади^{55}. Купцы потерпели большой убыток, многие товары из лавок не только сгорели, но были расхищены в суматохе, четверо из двенадцати грабителей были повешены на четырех виселицах, крестообразно поставленных на углах сгоревшего Гостиного двора. Второй большой пожар в Петербурге случился 1 августа 1727 года; огонь вспыхнул в магазинах на берегу Невы; сгорело несколько смежных домов, потом загорелись стоявшие на Неве барки; все они, числом 32, с грузом с лишком на 3 миллиона рублей, были истреблены огнем. Людей погибло до 500 человек. Молодой император Петр II сам действовал на пожаре и с «горькими слезами» бросался в опасности^{56}. На другой день треть потери выдана была из казны пострадавшим.

¹¹ августа 1736 года, в полдень, загорелся дом на Мойке, близ Зеленого моста (Полицейского), от неосторожности слуг жившего в нем персидского посла Ахмед-хана. Они курили трубку на дворе, искра запала в сено, и через полчаса дом пылал. Пламя распространилось с чрезвычайной быстротою и вскоре охватило многие деревянные здания на берегу Мойки и Гостиный двор, стоявший на месте нынешнего дома Елисеева (где Благородное собрание). Пожар продолжался восемь часов и истребил все здания от Зеленого моста до церкви Вознесенья.

24 июня 1737 года огонь снова вспыхнул разом в двух местах и обратил всю часть города, от истока Мойки до Зеленого моста, в пепелище. Сгорело более тысячи домов и несколько сот человек. Позднее, в этом же году, сгорела часть города от Вознесенья до Крюкова канала. Этим пожарам, как было дознано, предшествовали поджоги. Так, 6 июня, рядом с дворцом Елисаветы Петровны (где теперь Павловские казармы), в доме Линзена найден был на крыше горшок с воспламеняющимися веществами. Пожары вызвали правительство на одну меру, замечательную в статистическом отношении: для открытия поджигателей велено было разделить город на несколько частей и затем в каждой части произвести обстоятельную перепись жителей в три дня. Мера эта послужила к открытию злоумышленников, которые впоследствии и понесли заслуженную кару.

После пожаров 1737 года город был разделен на пять частей, и в первый раз даны официально названия петербургским улицам.

16 июля 1739 года против Выборгской стороны, за Литейным двором, горели барки с пенькой и маслом, рыбой и хлебом. На пожаре погибло немало людей, сгорел и виновник катастрофы, принесший горящую лучину на барку, от которой и загорелась пенька. В 1748 году в Петербурге пожары были опять часты. В этом году указом от 2 июня предписано расставить в Петербурге гвардейские пикеты около дворцов для сберегания их от поджигателей; в указе, между прочим, сказано, что частые пожары, бывшие в этом году, были произведены злоумышленниками. Поджигатели явились в обе столицы, и в Москве, в продолжение 16 дней, с 10 мая по 26-е число, ежедневными пожарами навели такой ужас, что жители, как говорит в своих записках Нащокин, принуждены были из домов выезжать в поля. Одновременно с этим предписанием было повелено полиции, дабы по происходящим от летнего времени опасностям находящиеся на больших улицах, как то: на набережной по Неве-реке, в Миллионной и Луговой у палат, деревянные крыльца и внутри домов мелкие деревянные строения немедленно, в присутствии полицейских чинов, все сломать и принуждать строить каменные… Приказ этот был исполнен в одну ночь, как говорит князь Шаховской в своих записках.

26 мая 1761 года в Мещанских улицах был большой пожар, продолжавшийся целый день; сама государыня присутствовала на пожаре. После этого пожара повелено было для облегчения строившим остановить все дворцовые и казенные работы, а также «установить умеренную цену» на строительные материалы и на дни рабочих.

В мае 1763 года сгорел Гостиный двор и смежные с ним здания на Васильевском острове. После этого пожара назначена была поощрительная награда тем из пожарной команды, кто являлся первым на пожар^{57}.

В мае 1771 года сгорели все дома по 10, 11, 12 и 13-й линиям Васильевского острова, от набережной Большой Невы до Большого проспекта; огонь начался в доме графа Миниха, где помещался Морской корпус; здание все было обращено в пепел.

В 1774 году между Адмиралтейством и Мойкой был большой пожар, выгорело более 140 домов, в том числе более сотни каменных построек. В 1780 году, в самый Духов день, горел Гостиный двор на Невском проспекте. Одна только сторона, обращенная к Невскому, была каменная, остальное же строение, деревянное, сгорело до основания, а вместе с ним обращена была в пепел часть домов, расположенных за ним. 16 мая 1782 года, в два часа пополудни, произошел пожар на бойне, находящейся близ Большого рынка; несмотря на скорую помощь полиции, все деревянные лавки сгорели, но, к счастью, купцы успели спасти свои товары – убыток простирался более нежели на 200 000 рублей. Впрочем, эти лавки были настолько ветхи, что правительство уже имело намерение их перестроить.

Самое деятельное участие на этом пожаре принимали князь Репнин, Потемкин и Орлов, вместе с гвардейскими солдатами. Императрица Екатерина, как гласит камер-фурьерский журнал^[25], на это ужасное зрелище смотрела на Садовой улице, против дома Воронцова (где Пажеский корпус), у каменных рядов. Государыня приехала на пожар вместе с Ланским прямо с обеда от И. И. Бецкого.

После этого пожара вышел указ, по которому всем русским и иностранным купцам дозволялось открывать особые магазины во всех кварталах столицы. Цель этого распоряжения была та, чтобы предупредить огромные убытки, которые может причинить торговле другой пожар, если все лавки будут находиться в одном месте. Императрица Екатерина имела даже намерение не допустить торговли в таком обширном здании, как вновь созидаемый тогда Гостиный двор.

В 1795 году сгорел на Васильевском острове Андреевский рынок, выстроенный в 1789 году. Лавки торговцев вскоре были опять отделаны.

В следующем году, в мае месяце, пожар был в Гавани, на Васильевском острове, и в Эрмитаже. Вот как описывает пожар Екатерина II в письме к Гримму:

«В один прекрасный и очень жаркий день, 25 мая, собралась гроза и молния ударила в сараи, где хранятся галеры, и все они сгорели вместе с канонерскими шлюпками; это случается во второй раз в мое существование.

Все необходимое будет уже в это лето выстроено, а старый хлам сгорел, и Бог с ним! Зато гавань очистилась. На другой день после этого приключения молния ударила в одну из труб Эрмитажа, которую расколола пополам между старой библиотекой и бильярдной; дым шел сильный, но огня не было. Весь Петербург сбежался туда, и народ оставался на пожаре с трех часов пополудни до полуночи, то есть не в самом Эрмитаже, а в прилегающих к нему улицах и на набережной, выражая горячие желания, чтобы Эрмитаж был спасен от огня, которого там и не было».

В 1804 году сгорел немецкий театр в доме Кушелева (где теперь здание Главного штаба).

В ночь на 1 января 1811 года загорелся Большой театр через два часа после представления «Русалки». Театр горел ужасно, страшное зарево освещало все улицы Петербурга. Замечательно, что в день его открытия, в 1803 году, тоже случился пожар, хотя небольшой. Давали балет «Медея и Язон», на представлении присутствовала вся высочайшая фамилия; в то время, когда представлялось разрушение чертогов в огне, одна из кулис загорелась и обломок упал на ногу первого танцовщика Балашова. Балашов был уволен с полным пенсионом, и переломленная нога не мешала ему быть танцевальным учителем; в лучших домах в то время учиться русской пляске у Балашова даже считалось необходимой принадлежностью воспитания девиц.

2 мая 1825 года^{58} сгорел очень красивый театр у Чернышева моста, фасадом на Фонтанку, где теперь здание Министерства внутренних дел; на Масленице был открыт театр, а на первой неделе Великого поста он сгорел в три часа; театр этот освещался газом, и по этому случаю все подозрение в несчастье пало на газ, но оказалось, что пожар произошел от треснувшей печки.

После этого пожара явилось четверостишие на тогдашнего военного губернатора графа Милорадовича:

 
Строителя забав не любят, видно, музы;
Его несчастливы с Харитами союзы:
Что он ни затевал,
То все вода снесла или огонь пожрал.
 

8 августа 1825 года сгорел собор всей гвардии во имя Преображения Господня; пожар начался в первом часу и прекращен в 8 часов вечера. Огонь сперва показался в главном куполе около креста и затем обнял все здание; причиною пожара, как оказалось, была неосторожность рабочих, которые производили пайку железных листов вверху главного купола и, идя обедать, оставили на месте своей работы жаровню с горячими углями. От собора остались одни стены.

После пожара собора богослужения отправлялись в доме генеральши Булатовой (дом этот теперь принадлежит г-ну Лисицыну), где устроена была походная церковь. На площади перед домом были поставлены козлы, где повесили новые колокола; старые колокола от сильного жара растопились.

В 1826 году все окрестности Петербурга, покрытые лесом, горели несколько недель, и дым расстилался повсеместно в городе. Ф. Н. Глинка, описывая этот лесной пожар, пел:

 
От блеска не было ночей,
И солнце грустно, без лучей,
Как раскаленный уголь, тлело!..
 

8 июня 1832 года сгорело большое пространство в Московской и Каретной частях: истреблена огнем значительная часть Ямской по обеим сторонам Литовского и Обводного каналов; всех домов сгорело 102 каменных и 66 деревянных со службами и флигелями. Император Николай Павлович на пожар прибыл из Петергофа и лично успокаивал на пожаре пострадавших. Пожар начался в половине первого часа на Болотной улице, в пространстве между Свечным переулком и Разъезжею улицею. Затем огонь обхватил Ямскую и после перекинулся на другую сторону Обводного канала. Замечательно, что дом Никольского, стоявший в самом жерле пожара, был спасен почти чудесным образом. Людей на этом пожаре погибло тридцать человек. На другой день после пожара в одном из полуразрушенных домов вспыхнул вновь пожар: загорелось от тлевших еще балок сало в количестве 7000 пудов.

По числу жертв, погибших в огне, самый страшный пожар в летописях Петербурга был в воскресенье 2 февраля 1836 года, в балагане Немана на Адмиралтейской площади. Пожар вспыхнул в пятом часу, во время начала представления; вот как описывают это несчастье полицейские известия: актеры, действующие в пантомиме, одеваясь в уборной, вдруг увидели, что от одной лампы, слишком высоко повешенной, загорелись стропила. Желая заблаговременно предостеречь публику, подняли занавес, чтобы показать ей приближающуюся опасность. В то же время были открыты настежь восемь широких дверей, и все зрители, находившиеся в креслах и в первых и во вторых местах, выбрались заблаговременно, и остальные могли бы выбраться, если бы не случилось суматохи. Пламя появилось с правой стороны балагана, и на этой же стороне были широкие выходы, но зрители, наполнившие амфитеатр, бросились влево по узким лестницам к тесным дверям. Шедшие впереди были сбиты с ног задними, эти были опрокидываемы в свою очередь. Таким образом, дверь вскоре загромоздилась, и нельзя было найти выхода. Упавшие задыхались от напора других. Между тем пламя обхватило весь балаган, крышка обрушилась и накрыла толпу горящими головнями. Из 400 человек с лишком, наполнявших балаган, лишились жизни сто двадцать шесть человек и десятеро были ушиблены тяжко. Трупы лишившихся жизни отвезены в летние палаты Обуховской больницы; к 5 февраля все эти тела были разобраны явившимися туда родственниками. Людей, подававших признаки жизни, немедленно перенесли в здание Адмиралтейства, отведены были для них особые комнаты. Император Николай сам распоряжался всеми мерами спасения и оставил пожарище не прежде того, как было отыскано и вытащено последнее тело. Народная толпа на Адмиралтейской площади возросла до многих десятков тысяч и, не удерживаемая никакими иными средствами, кроме присутствия государя, безмолвно расступалась широкою улицею для пропуска труб^[26], саней для перевозки раненых и убитых… Поэт Жуковский, живший тогда в Зимнем дворце, подал голос о необходимости отслужить панихиду по сгоревшим людям. Государь Николай Павлович благодарил Жуковского за эту мысль, и панихида была отслужена на самом пожарище^{59}.

Вот как рассказывает про эту катастрофу молодой очевидец, кадет Д. Чаплин: «Как только заиграла музыка, так на сцену с правой стороны из-под занавеса выскочил какой-то человек и громко закричал: “Господа, пожар, горим!” – и сейчас же исчез. В балагане сделалась суматоха; многие вскочили с мест, а большая часть зрителей, думая, что Леман потешается над публикой, начали громко смеяться и кричать: “Браво!” Но в этот самый миг откуда-то повторился новый неистовый крик: “Пожар, горим, спасайтесь!” Тогда все бросились со своих мест, и вот тут-то сделался страшный переполох. Никто никого не щадил; друг друга сбивали с ног, один другого давил, толкал, пробиваясь к дверям и думая найти там для себя спасение. Между тем показалось пламя, и весь балаган в несколько мгновений наполнился дымом. Трудно что-нибудь представить ужаснее этого хаоса, который происходил в балагане; каждый искал возможности спастись, и каждый всею своею силою напирал на двери, забывая, что тем самым еще более заграждал путь к спасению». Очевидец рассказывает: «Меня придавили так, что не только пошевельнуться, но и закричать было нельзя, чтобы облегчить боль груди; в это время, – говорит он, – я уже не стоял на ногах, а весь мой корпус как будто прилип к какой-то живой массе, по воле которой я бессознательно двигался то в одну, то в другую сторону, то поднимался, то опускался, не имея возможности сделать какое-либо движение. Густой дым разъедал мне глаза, и, кроме нестерпимой горечи во рту, я чувствовал, как сжималось горло, силы меня покидали. Сколько времени несчастная толпа боролась около запертых дверей, определить не могу, но в тот момент, когда я осознал неизбежную погибель, с шумом и с треском что-то обрушилось, и я вместе с толпою полетел вниз. Тут я почувствовал, что лежу на чем-то мягком и страшная тяжесть давит меня сверху. Нестерпимая боль во всех членах мучила меня страшно. От сильной боли я только стонал… Затем почувствовал я кружение в голове, тошноту, а вслед за этим потерял всякое сознание. Вдруг окружила меня свежесть воздуха, я стал приходить в себя и увидел, что лежу на тротуаре, окруженный какими-то незнакомыми людьми» и т. д.

Народная молва в этом бедствии обвиняла полицию, которая, как только заметила, что пожар в балагане, распорядилась никого не допускать к балагану до прибытия пожарных и воинских команд. Но, к несчастью, пожарные явились, когда уже половина балагана сгорела, и на долю их досталось не тушить огонь, а вытаскивать из огня трупы. Нам передавал очевидец этого страшного бедствия, генерал А. М. Неман, что когда прибыл на пожар император Николай I, то дежурный квартальный отрапортовал государю, что в балагане никого нет и что загорелось во время антракта. Государь после этого хотел уже удалиться, но ропот в публике заставил его опять подойти к горевшему балагану и принять энергические меры.

17 декабря 1837 года в восемь часов вечера начался пожар в Зимнем дворце; огонь показался сперва из отдушника, проведенного от дымовой трубы между хорами и деревянным сводом залы Петра Великого и оставленного, при перестройке Фельдмаршальской залы в двухэтажную, незаделанным. Эта дымовая труба прилегала весьма близко к деревянной перегородке, и огонь, пробравшись по ней до стропил, тесно связанных с потолочною системой, мгновенно охватил массу, иссушенную многими десятилетиями, и затем с яростью стал прокладывать себе дальнейший путь.

Барон Э. Мирбах, бывший в ночь пожара дежурным во дворце, рассказывает: «Увидев дым^{60}, я спросил старого лакея, где горит. Он отвечал: “Даст Бог, ничего, дым внизу, в лаборатории, где уже два дня, как лопнула труба; засунули мочалкою и замазали глиною; да какой это порядок. Бревно возле трубы уже раз загоралось, потушили и опять замазали; замазка отвалилась, бревно все тлело, а теперь уже горит”» и т. д.

Государь в этот вечер был в Большом театре на представлении балета («Le Dieu et la Bayadère»); танцевала роль Баядерки Тальони; весть о пожаре пришла к государю во время спектакля; император поспешил тотчас же уехать из театра; по прибытии во дворец государь вошел на половину великих князей, которые уже были в постели, и приказал их немедленно отвезти в Аничковский дворец.

Вот как описывает очевидец пожара, генерал Баронович, приезд государя в Зимний дворец: государь, успокоясь насчет детей, в сопровождении князя Волконского прошел ротонду, Концертную залу и Большую аванзалу; но, вступив в Малую аванзалу, был уже встречен стремительным потоком огня. Несмотря на видимую опасность, государь пошел через Фельдмаршальскую и Петровскую залы, первые добычи огня, и, наконец, вступил в Белую (гербовую). Здесь уже, казалось, не было возможности идти далее: густо клубящийся дым занимал дыхание, а карнизы и потолки, по которым вилось пламя, грозили всякую минуту падением; но в этом критическом положении государь успел благополучно миновать опаснейшие места и вошел в Статс-дамскую залу, дивя и пугая своей отважностью своего спутника. Достигнув части дворца, не тронутой огнем, государь велел полкам Преображенскому и Павловскому и командам гофинтендантского ведомства^[27] выносить мебель и прочие вещи и складывать на Дворцовой площади. Толпы гвардейских солдат бросились в горящее здание и спешили выносить различные вещи.

Спасенные предметы складывались у Александровской колонны; за исключением небольшого числа громоздких предметов, все драгоценности из дворца были спасены. Так, например, переноска из огромных дворцовых кладовых серебра, стоящего несколько миллионов рублей, была исполнена матросами в необыкновенном порядке: ни одна ничтожная мелкая вещица не была затеряна или сломана. Барон Мирбах говорит: при переноске вещей суетня происходила страшная; люди, выносившие вещи, были бог знает кто; вытаскиваемые вещи складывались в места каминов на площади, где грелись кучера. Картины первейших мастеров, малахитовые вещи, стенные и столовые часы, бронза и множество других разнородных ценных предметов лежали тут как ни попало на снегу. Часы с музыкою, приведенные в ход своим падением, заиграли вдруг прелестную арию, в ироническую противоположность с окружавшею сценою.

По поводу картин барон Э. Мирбах рассказывает следующий эпизод, рисующий черты супружеской заботливости императора Николая в такую грозную минуту: «Государь, осторожно пробираясь между раскиданными на снегу перед дворцом вещами, спросил у меня: “Не знаешь ли, где императрицыны картины?” Я указал на три разных места, где они были положены. “Пойдем же со мною, дружок, поискать любимую картинку жены” (Доминикина). И вот при свете пожара мы отправились вдвоем приподнимать одну картину за другою: искомая нашлась во второй куче. “Прошу же тебя, – сказал государь, – велеть отнести эту картину в Адмиралтейство и там сдать на особое попечение Блоку”» (смотрителю Аничковского дворца).

Пропал с пожара только один большой серебряный кофейник, да и тот, как узнали потом в городе, никто не захотел купить, и вор был схвачен. Граф В. Ф. Адлерберг в своей заметке к статье о пожаре добавляет, что из множества вынесенных вещей из дворца и лежавших на площади более суток, кроме этого кофейника, ничего не было ни похищено, ни потеряно. Одна только незначительная золотая вещица, принадлежавшая императрице, сначала не отыскавшаяся, потом, с наступлением весны, также была найдена в оттаявшем снегу и ей представлена. Еще одна из картин с изображением головы императора Петра Великого, принадлежащая теперь его высочеству Николаю Николаевичу Старшему, тоже до весны пролежала в снегу на Дворцовой площади. Бриллианты императрицы были вынуты из ящика доверенной камер-фрау^[28] императрицы, госпожой Рорбек, и спасены все в целости. Все вынесенное и спасенное из дворца было сложено в Адмиралтействе, частью в здании Главного штаба и в экзерциргаузе^[29], и по разборе поступило в комнаты их величеств; вещи же, как, например, фарфоровые вазы и вся мебель, отправлены в Таврический дворец. По выноске вещей было приказано остановить все работы и отступить от главного здания дворца, а все усилия и средства к тушению обратить на спасение Эрмитажа. В это время, когда пламя пожирало здание дворца, в Галерной гавани загорелось несколько бедных домиков. Государь на этот пожар посылает своего сына. Наследник спешит, на пути ломается экипаж; цесаревич садится на лошадь казака и верхом прибывает к месту пожара, который вскоре был потушен. В стараниях же отстоять здание Эрмитажа с ночи до 11 часов утра деятельно принимает участие великий князь Михаил Павлович. Три дня горел дворец, пока огонь не пожрал всего в нем без изъятия. Остатки же пожарища курились после того более недели. Площадь перед дворцом с утра до вечера была полна толпами народа. В ночь пожара стоял в Петербурге жестокий мороз. Императрица, узнав о пожаре дворца под конец спектакля, поспешила приехать на пожар; здесь, спросив, не погиб ли кто из народа, она отправилась в квартиру министра, графа Нессельроде, из которой и смотрела на горящий дворец.

По словам графа В. Ф. Адлерберга^{61}, император Николай думал спасти половину императрицы и приказал для этого пересечь крышу и заложить кирпичом те двери, которые вели из покоев государыни в остальную часть дворца, и уже приказал графу с баталионом Семеновского полка подняться на чердак, разрубить стропила и балки и вывести кирпичную стену, но когда последний вошел, в голове баталиона, на покрытую гололедицей крышу, то уже нашел под собою все в огне^{62}. Государь, видя грозившую опасность людям, тотчас отменил свое приказание. Когда же граф А. Ф. Орлов счел обязанностью доложить государю, не нужно ли вынести бумаги из его кабинета, то император ответил: «У меня нет там никаких бумаг. Я оканчиваю свою работу изо дня в день, и все мои решения и повеления тогда же передаю министрам, из кабинета надо взять всего только три портфеля, в которых собраны дорогие моему сердцу воспоминания»^{63}. Черты рыцарского характера императора Николая рисуются также в следующем эпизоде: в одной из зал император нашел целую толпу гвардейских егерей, силившихся оторвать вделанное в стену огромное зеркало, между тем как вокруг все пылало. При виде опасности, он несколько раз приказывал бросить эту работу, но усердие храбрецов брало верх над повиновением; тогда император бросил в зеркало свой бинокль, от которого оно разлетелось вдребезги. «Вы видите, ребята, – сказал он, – что ваша жизнь для меня дороже зеркала, и прошу сейчас же расходиться».

На пожаре спасены были в совершенной целости вся богатая утварь, великолепная ризница и все образа с их дорогими окладами, а также вынесены без потери все императорские регалии и бриллианты. Добычею пламени сделались только некоторые вещи, вделанные в стены, и мебель. После пожара в высочайшем указе, данном министру внутренних дел 25 января 1838 года, было сказано: «Пожар, истребивший часть Зимнего дворца нашего, был случаем к новым изъявлениям усердия наших верных подданных. По доходящим до нас отовсюду сведениям, люди всех состояний ревнуют каждый по мере средств своих содействовать добровольными приношениями восстановлению сего здания^{64}. Сии приношения не будут нужны; мы не принимаем их; но чувства, к ним побуждающие, чувства верноподданнической привязанности к нам и престолу, всегда при всяком более или менее важном событии обнаруживающиеся с новою силою, глубоко трогают наше сердце» и т. д.

После пожара в городе рассказывали: раз государь ехал в санях по Дворцовой набережной. У Троицкого моста, видит он, стоят двое без шапок, в руках блюдо с хлебом-солью, покрытое салфеткой. Государь велит остановиться. «Мы, Белый Царь, посланные от гостиных дворов Москвы и Петербурга просить у тебя милости, дозволь нам выстроить тебе дом». – «Спасибо, – отвечал государь, – от души благодарю вас, Бог даст, я сам смогу это сделать, но передайте, что вы меня порадовали, я этого не забуду» (см. «Рус. арх.», 1878 г, с. 263).

К Пасхе 1839 года Зимний дворец был вновь отделан. Слово царя исполнилось. Император сказал: «Через год я буду встречать светлый праздник в стенах возобновленного дворца!»

Наибольшим пожаром после этого был в Петербурге 28 мая 1862 года пожар Апраксина и Щукина двора; за неделю еще до этого бедствия в Петербурге ежедневно стало происходить по несколько пожаров, так что пожарные команды должны были разбиваться на отряды и действовать в различных пунктах. Они не успевали возвращаться, утомленные, домой, как вновь сигнальные знаки призывали их к деятельности.

Ужасный пожар 28 мая начался около пяти часов пополудни, в самый Духов день. Огонь сперва показался из одной лавчонки, близ новой часовни, и в час, не более времени, вся местность, занятая лавками, была залита огнем. Всех лавок на Апраксином и Толкучем сгорело около 6000 номеров. Убытки от этого страшного пожара, неслыханного в летописях нашей столицы, высчитывают в десятки миллионов.