Старый Петербург

Екатерина ввела при дворе своем изящную простоту русского платья; прежние цветные платья были заменены на выходах белыми, парча вышла совсем из моды; сама императрица являлась на торжествах одетой в длинное белое платье, в маленькой короне, иногда в порфире; прическа была в длинных локонах на плечах; позднее государыня придумала себе костюм, похожий на старинный русский, с фатою и открытыми проймами на рукавах. Шуба на ней была с тальей, на груди ожерелье из жемчуга в несколько рядов. Еще позднее костюм государыни имел характер мужского: свободный кафтан без талии (молдаван) и меховая венгерская шапка с кистью. Под старость государыня ходила в простом чепце, шапочке и капоте и одинаково умела сохранить величавость в осанке и поступи до конца жизни. Улыбку императрицы все находили необыкновенно приятною. Государыня до вступления на престол не употребляла ни белил, ни румян для лица, как ни прилагала свои заботы о лице ее Елисавета Петровна, посылая ей румяна и белила; но императрица Екатерина II, подобно всем ее подданным, употребляла различные притиранья. За 60 лет государыня сохранила все зубы и прежнюю прекрасную форму руки; зрение императрицы несколько ослабело, и она надевала очки с увеличительными стеклами, когда читала бумаги. Слух у государыни был развит как-то прихотливо: она не находила гармонии в музыке и всегда была к ней равнодушна. Однако она никогда не выказывала этого и всегда на концертах, при пении и игре музыкантов, поручала кому-нибудь из знатоков подавать ей знак, когда надо было аплодировать. Выслушав однажды квартет Гайдна, она подозвала к себе Зубова и сказала: «Когда кто играет solo, я знаю, что как кончится, то аплодировать должно, но в квартете я теряюсь и боюсь похвалить некстати, – пожалуйста, взгляни на меня, когда игра или сочинение требует похвалы». Императрица часто говорила, что музыка на нее производит то же впечатление, что уличный шум. Екатерина была совершенной противоположностью в этом случае своей тетки, императрицы Елисаветы: последняя серьезно понимала толк в музыке и была даже большая охотница до таких негармонических вещей, как, например, кваканье лягушек, которых она очень усердно распложала в своих садах.

Всевозможные животные, дичившиеся всех, ласково встречали государыню и давали себя ласкать, чужие собаки со двора прибегали к ней и ложились у ее ног. После сильного пожара, бывшего в Петербурге в начале ее царствования, голуби слетелись тысячами к ее окнам и нашли там пристанище и корм. П. И. Сумароков^{90} говорит, что в шелковых ее платках и простынях нередко замечались электрические искры, и от прикосновения к ее обнаженному телу раз Перекусихина почувствовала сильный толчок в руку – так велики были жизненные силы Екатерины. Не любя разных попрошаек, государыня любила щедро награждать. Подарки она делала с таким уменьем и тактом, что их нельзя было не принять. Императрица дарила всегда неожиданно: то пошлет плохую табакерку с червонцами, то горшок простых цветов с драгоценным камнем на стебле; то простой рукомойник с водою, из которого выпадет драгоценный перстень; то подложит под кровать имениннице 2000 серебряных рублей или подарит невесте перстень со своим изображением в мужском наряде, сказав: «А вот и тебе жених, которому, я уверена, ты никогда не изменишь и останешься ему верна»; или пошлет капельмейстеру Паизиелло, после представления его оперы «Дидона», табакерку, осыпанную бриллиантами, с надписью, что карфагенская царица при кончине ему ее завещала. Бывали примеры, что государыня посылала подарки и обличительного свойства для исправления нравов своих придворных. Так, узнав, что один из ее вельмож полюбил очень крепкие напитки, государыня дарит ему большой кубок; другому старику, поклоннику женщин, взявшему к себе в дом на содержание танцовщицу, государыня послала попугая, который то и дело говорил: «Стыдно старику дурачиться!» Другому, большому охотнику до женских рукоделий, поднесшему Екатерине расшитую шелками подушку, подарила бриллиантовые серьги.

Государыня в начале своего царствования принимала все просьбы лично, но, когда в Москве просители во время коронации стали перед ней на колени полукругом и преградили ей дорогу в соборы, а грузины подали вместо просьбы свои паспорты, государыня лично уже просьб не принимала.

Внутренние комнаты императрицы отличались большою простотою, в них было очень мало позолоты и драгоценных тканей; государыня, как мы уже говорили, жила на среднем этаже дворца, под правым малым подъездом, против бывшего Брюсовского дома (где недавно еще находился экзерциз-гауз). Собственных ее комнат было немного: взойдя на малую лестницу, входили в комнату, где, на случай скорейшего исполнения приказаний государыни, стоял за ширмами для статс-секретарей письменный стол с чернильницей. Комната эта была окнами к малому дворику; из нее вход был в уборную; окна последней комнаты были на Дворцовую площадь. Здесь стоял уборный стол, отсюда были две двери: одна направо, в Бриллиантовую комнату, а другая налево, в спальню, где государыня обыкновенно в последние годы слушала дела. Года за два до смерти Екатерина вставала уже не в шесть часов, как мы ранее говорили, а в восемь часов утра. Из спальни прямо выходили во внутреннюю уборную, а налево – в кабинет и зеркальную комнату, из которой один ход в нижние покои, а другой прямо через галерею в так называемый ближний дом; здесь государыня жила иногда весною. Выходы и приемные аудиенции были двух родов: малые по воскресеньям и церемониальные в особо назначенные дни. В первом случае государыня приходила в 10 часов утра в церковь из внутренних покоев через столовую, малою боковою церковною дверью, без большого штата, и становилась на своем месте позади правого клироса; за нею стояли два камер-пажа с мантильей и с платками; несколько отступя назад, стояли (в торжественные дни) наследник с супругою и далее молодые великие князья со своими супругами. После обедни выходили из алтаря архиереи для поздравления, благословляли государыню, давали ей целовать руку и сами, в свою очередь, у нее целовали. После этого государыня выходила в западную большую дверь через так называемую большую приемную залу, где представлялись ей иностранные министры и другие особы через обер-камергера или старшего по нем камергера. По возвращении шли впереди камер-юнкеры и камергеры по шести человек, по два в ряд; после государыни по правую сторону обер-камергер, по левую шталмейстер. За ними статс-дамы и фрейлины. Государыня входила в Тронную залу со всею своею свитою, куда входили также и все особы, имевшие вход за кавалергардов. Здесь государыня, вошедши в залу, отдавала по-мужски три поклона: один направо, другой налево и третий к средине, и принимала поздравления, допускала к руке и со многими разговаривала; стояла она шага на четыре перед собранием и подходила к тому, с кем говорить хотела; разумеется, что никто с нею разговора начинать не мог; аудиенция более получаса никогда не продолжалась.

Большие выходы отличались только тем, что государыня по особому церемониалу выходила в церковь слушать литургию через Бриллиантовую, Тронную и Кавалерскую залы с большой свитой. Вот как описывает такой выход англичанин Кокс, бывший в Петербурге в 1778 году: «Императрица в церкви стояла за решеткой. После обедни потянулся длинный ряд придворных обоего пола, идущих попарно; императрица шла одна, подвигаясь вперед тихим и торжественным шагом, с гордо приподнятой головой и беспрестанно кланялась на обе стороны. При входе она остановилась на несколько секунд и приветливо разговаривала с иностранными послами, которые приложились к ее руке. Государыня была одета в русском наряде: светло-зеленом шелковом платье с коротким шлейфом и в корсаже из золотой парчи, с длинными рукавами. Она казалась сильно нарумяненною, волосы ее были низко причесаны и слегка посыпаны пудрой; головной убор весь унизан бриллиантами. Особа ее очень величественна, хотя рост ниже среднего, лицо полно достоинства и особенно привлекательно, когда она говорит. Екатерина вышла из приемной тем же медленным шагом; никто из придворных не последовал за нею».

Императрица в высокоторжественные дни надевала на себя бриллиантовую корону и две орденские ленты, с цепями этих орденов и двумя звездами, приколотыми на корсаже одна над другой. По словам того же иностранца, богатство и пышность русского двора превосходили самые пышные описания; следы старого азиатского великолепия смешивались с европейскою утонченностью; всегда огромная свита следовала впереди и позади государыни. Роскошь и блеск придворных нарядов и обилие драгоценных камней далеко оставляют за собою великолепие других европейских дворов. На мужчинах французские костюмы; платья дам с небольшими фижмами, длинными висячими рукавами и с короткими шлейфами; петербургские придворные дамы носили очень высокие прически и сильно румянились. Из других предметов роскоши ничто так не поражало, как обилие драгоценных камней, блестевших на различных частях их костюма. Много драгоценных камней в то время в Европе можно было встретить только на женщинах. У нас же и мужчины в этом отношении соперничали с женщинами. Почти все вельможи были усыпаны бриллиантами: пуговицы, пряжки, рукоятки саблей, эполеты и нередко шляпы были унизаны бриллиантами в несколько рядов.

Как мы уже говорили, государыня редко выезжала гулять по улицам Петербурга, но зато на Масленице или в хорошую погоду зимою составлялись необыкновенные катанья в санях. Закладывали за заставой трое саней 10–12 лошадьми и к каждым саням прицепляли веревками по 12 салазок. Екатерина садилась одна в большие сани, посредине; дамы и мужчины помещались поодиночке, и таким образом тянулся целый ряд странного поезда; задние салазки нередко опрокидывались, слышны были крики, смех и т. д. Такой поезд нередко приезжал к Чесменскому дворцу. Пообедав там, путники пускались проселочною дорогой на Неву, на казенную дачу Горбылевскую. Здесь придворные катались с гор, а государыня глядела на них из павильона, и затем все отправлялись в Таврический дворец, где ужинали и разъезжались по домам. Простые выезды государыни также отличались пышностью. Впереди открывали путь лейб-гусары в мундирах с галунами, позади замыкал такой же отряд; вечером дорогу освещали факелы; толпа народа всегда бежала вслед за нею с громкими криками. У государыни бывало на императорской конюшне до 1200 лошадей. Екатерина очень любила ездить верхом по-мужски перед войсками; у нее был любимый бурый, в мелкой гречке, жеребец Бриллиант^{91}, красивый, варварийской породы. Тетка ее, императрица Елисавета, запрещала ей так ездить, но Екатерина купила себе складное седло, которое из женского превращалось в мужское. Государыня очень любила свое конюшенное ведомство и в день праздника 18 августа посылала каждому служащему там штаб-офицеру по бутылке шампанского и обер-офицеру по бутылке красного вина, конюхам же выдавали водку, пиво и мед, и чтобы не мешать им праздновать, строжайше было запрещено в этот день брать из конюшни лошадей. В Екатерининское время ездили очень красиво, сани были двухместные, с дышлами, запрягались парою, четвернею или шестернею в цуг; бывали и беговые сани одиночные, без кучерского места; на запятках у них была сидейка, на которой мог сидеть верхом человек; снаружи их отделывали нарядно бронзою или серебром, внутри обивали ярким бархатом или трипом, полость бархатную подпушали мехом, оба полоза саней своими загнутыми головками сводились вместе на высоте аршин двух от земли и замыкались какою-нибудь золоченою и серебряною фигурою, например головою Медузы, сатира, льва и медведя, с ушами сквозными для пропуска вожжей. Лошадь манежная, кургузая, в мундштуке с кутасами^[52] и клапанами, в шорах с постромками, впрягалась в две кривые оглобли с седёлкою, без дуги. Любитель садился в барское место, спереди запахивался полостью, сам правил вожжами; на запятках на сидейке, похожей на английское легкое седло и обитой под стать саням, садился верхом лакей, одетый по-гусарски; лакей держал в руках гибкий плетеный бич, щелкал по воздуху и кричал встречным и поперечным: «Пади, пади, берегись!» Такое катанье называлось «кадрилью»; тогдашние молодые петиметры^[53] собирались парами и более вместе с молодыми дамами и, одетые в «санную шубу» или куртку с чихчирями^[54], с верховыми жокеями, наряженными греками, албанцами, черкесами или гусарами, представляли довольно красивую зимнюю сцену на Неве или на набережной у дворца. Нередко ездили и на оленях; последних пригоняли из Кеми самоеды, которые располагались чумами на Неве, близ здания Арсенала, где теперь Литейный мост. Езда на оленях по городу существовала до двадцатых годов нынешнего столетия. При Екатерине II Нева напротив Охты и в слободе Лейб-гвардии конного полка кипела жизнию: в этом месте были устроены катки, несколько дальше, в огороженном пространстве, проезжали лошадей; там толпа зрителей смотрела на бег. Ледяные горы тоже представляли не менее красивое зрелище благодаря убранству деревьями, фонарями и другими украшениями.

При императрице Елисавете кто хотел ей угодить, тот выезжал возможно пышнее. О зеркальной карете С. К. Нарышкина на свадьбе Петра III долго говорили в Петербурге. Не менее была известна в старину также карета Кир. Григ. Разумовского^{92}, сделанная в Лондоне, с таким механизмом, что в нее вкатывалась постель; до отправки этой кареты в Россию она была выставлена в Лондоне, где ее показывали за деньги; мастер, как в то время уверяли, выручил таким образом до 5000 рублей. На ввоз иностранных карет было в царствование Павла I наложено запрещение, и надо было иметь особенное дозволение от государя на провоз кареты. Император разрешил его и, когда карета прибыла в Петербург, потребовал, чтобы ее привезли для осмотра сперва на Каменный остров, а потом к государыне, в Павловск. С доставкою в Батурин она обошлась в 18 000 тогдашних рублей. Разумовский захотел ее попробовать, но она оказалась слишком грузною, восемь лошадей после четырехверстной езды едва могли довезти ее домой. Славилась также карета Скавронского, вся отделанная снаружи стразами, стоившая ему 10 000 рублей.

В царствование Анны Иоанновны в целом Петербурге не было ста карет, при императрице Екатерине их было более 4000; ездили тогда в них шестериком, с двумя форейторами «на унос»; передовой форейтор был важное лицо, ему вменялось в особую честь и было в «тоне» при разъездах с балов никак не выдать или осрамить своего господина, но непременно вывезти его первого, хотя бы в разбитой карете. При разъездах тогда не было полиции, а потому беспорядок, давка, крик, свалка доходили до невероятия; не только вдребезги ломали экипажи, но давили насмерть лошадей и людей; после каждого бала если крепостные кучера кого-нибудь задавили, то хвастались, как будто выигранной победой. Сцены этого рода чаще всего происходили на Царицыном лугу, где находился театр, и у дома Апраксина, у которого знать часто танцевала. С воцарением императора Павла варварская мода езды с форейторами быстро приутихла, и не слышно было больше громких криков: «Пади, пади!» Зато со смертию Павла опять все экипажи на улицах перестали смотреть немецкими и французскими закладками, но тотчас появилась вновь старая русская упряжь с кучерами в русских костюмах и форейторами на передних лошадях, и все эти экипажи с прежнею быстротою и с криками форейторов понеслись по улицам. Впрочем, потребности у простых граждан в то время не были так прихотливы, как у бар, и извозчичьи экипажи летом состояли из роспусков или волочков, вроде ломовых дрог, с фартуками для завешивания ног от грязи. Постепенно после этих дрог образовались одноколки и дрожки; зимою санки были также самого первоначального вида.

В извозчичьих одноколках надо было править самому, извозчик стоял назади; дрожки имели ступеньки, спинки и подушки; хорошие извозчичьи экипажи были покрыты плисом, убраны «франьями» и раскрашены пестрыми красками. Извозчики носили летом шляпы с желтыми лентами, а зимою желтые шапки, одеты были они в кафтаны с желтыми кушаками; на спине между плечами висела из белой жести дощечка, на которой масляными красками была написана часть города, где извозчик стоял, и номер; за такой билет извозчик платил ежегодно в управу благочиния 2 рубля. Цена за проезд была самая ничтожная, например от Невской лавры до Адмиралтейства 2 гривны (6 копеек). На извозчиках в старое время не находили низким ездить даже вельможи, и нередко извозчик тащил на своей кляче и первого сановника, и простого мужика. Одни только майоры и асессоры считали обязанностью ездить по городу на четверках, так как восьмой класс позволял им в первый раз эту роскошь. Что же касается до езды на почтовых, то таковая у нас процветала и отличалась необыкновенной скоростью. Еще Герберштейн (посол австрийский при Василье Иоанновиче) писал в 1516 году, что он из Новгорода до Москвы проехал 600 верст в 72 часа. Рассказывают, что Екатерина II, желая удивить скоростью езды в России императора Иосифа, приказала найти ямщика, который бы взялся на перекладных доставить императора в Москву за 36 часов. Такой ямщик нашелся и был приведен перед государыней. «Берусь, матушка, – сказал он, – доставить немецкого короля в 36 часов; но не отвечаю, будет ли цела в нем душа».

При императоре Павле вышел приказ выслать всех извозчиков из города; приказ этот последовал по донесению императору, что один извозчик задавил прохожего.

Видя крайнюю надобность в них, их скоро опять воротили, но запретили им дрожки, а велели иметь коляски. Извозчики, впрочем, нашлись: сняли подушку с дрожек, навязали на них сверху сани, – вот и вышла коляска.

В то время поездка за 20–30 верст по ухабам, пескам и бревенчатой мостовой представляла немало трудностей, и люди богатые в такой путь выезжали целым караваном: с поварами, кухней, с приспешниками и т. д. Когда граф Шереметев с женой ездил в Москву, то всегда в одной карете с ним сидели шут и дура. Многие уродливые привычки старины тогда еще исполнялись свято, и какой-нибудь псковский помещик выезжал в деревню с целой свитой: например, впереди ехала «восьмиместная линия» в восемь лошадей, за линиею следовала дорожная карета, потом коляска, две кибитки и в заключение огромная фура, изукрашенная колоссальным гербом; фура наполнялась скарбом дворни; в числе последней находился один «настоящий казак», один такой же гусар, два собственных казака, переряженных из конюхов, и человек пять солдат, выпрошенных в отпуск у разных начальников. К ним прицепляли сабли, шпаги, кинжалы; тогда еще не умолкали слухи о разных разбойниках и дорожных удальцах. В «линии» сидели, кроме помещика, какой-нибудь проторговавшийся купец, уволенный шкловский кадет, гувернер-француз, певец, гитарист или флейтраверсист и затем какой-нибудь дворянин-бедняк, также необходимый человек свиты. Коляска служила местом отдохновения помещику, в карете же ехала его жена с дочерью, с мадамой и компаньонкой. Все спутники мужского персонала отличались характерными костюмами и составляли пестроту необыкновенную; одеты они были все по-военному, в черкесских или военных полукафтанах, в узорчатых картузах и шапках.

На заставах в то время не записывались своим именем: тогда проезжему оставлялось на совесть говорить, что ему вздумается. В караульне сидел в худом колпаке и в позатасканном халате квартальный отставной прапорщик, герой очаковский; распахнув халат, из-под которого выглядывал красный военный камзол, он спрашивал, кто едет. Если проезжий величал себя майором, то все колпаки и шапки почтительно летели с головы, и не всегда трезвый страж быстро откидывал рогатку, которая стояла на полуизломанном колесе. Шлагбаумов в то время еще не было, их учредил император Павел. У казаков и гусаров главная путевая обязанность была по приезде на станцию отводить квартиры и содержать неусыпный караул при экипажах. Земская полиция такой поезд встречала без шапок; чинопочитание тогда составляло необходимую обязанность каждого малочиновного пред высшим. Один только фрак, который нашивали и служащие, и не служащие, все без исключения, иногда уравнивал между собою и полковника, и гвардейского сержанта. Люди с большими средствами и первые вельможи в дальний путь ехали еще с большим караваном, слуг бывало более ста человек; гораздо раньше до проезда вельможи по всей дороге отправлялись обойщики с коврами, занавесками, постелями и бельем, в деревнях выбирали почище избу и отделывали коврами, занавесками для приличного и опрятного вида, и затем уже господа отправлялись с шутами, карлицами, охотниками и т. д. Во время путешествия Потемкина^{93} впереди его ехал англичанин-садовник с помощниками и с невероятною поспешностью разбивал сад в английском вкусе на том месте, где должен был остановиться князь хотя бы на один день. Являлись дорожки, усыпанные песком и окаймленные цветочными клумбами, сажались деревья и кусты всякого рода и величины; если князь жил дольше одного дня, то увядшие растения заменялись свежими, привозимыми иногда издалека.

В еде во время пути также себе не отказывал Потемкин и ел с большим аппетитом как яства самые дорогие, вроде, например, ухи в 1300 рублей из серебряной ванны в 7–8 пудов весом, так и самые простые пирожки и бисквиты, запас которых у него стоял всегда неистощимый даже у постели. Но иногда Потемкин отправлялся в далекое путешествие, скакал в простой кибитке день и ночь сломя голову и питался самой грубой пищей, черным хлебом, луком, солеными огурцами и т. п.

Считаем также нелишним для полноты нашего рассказа здесь упомянуть о поездках по имениям известного орловского богача, генерала Неплюева, в блаженное время царствования Екатерины. В поезде Неплюева всегда были три осьмиместные линии, две или три кареты четвероместные, множество колясок, кибиток, фур, дрожек, телег, и все это было переполнено разным народом. Подле главных экипажей, тянувшихся ровным шагом, шли скороходы и гайдуки, на запятках висели и сидели вооруженные гусары и казаки. Вся внутренность экипажей разбита была как сад, из всякого рода колоритных компаньонов, компаньонок, шутих, шутов, дур и дураков; последние припрыгивали и кричали голосами разных животных. Сам хозяин в богатом гродетуровом^[55] зеленого цвета халате, украшенном знаками отличий, лежал на сафьянном пуховике в одной из колясок; на голове его был зеленый же картуз с красными опушками, отороченный где только возможно галунами. Из-под картуза виднелся белый колпак, ярко-пунцовый, рубчик которого, оттеняя зелень картуза, составлял на самом лбу помещика радужного цвета кайму. Руки генерала держали гигантской величины трубку с янтарным мундштуком, красный шелковый носовой платок и ужасную дорожную табакерку с изображением одного из мудрецов Греции.

Мысль создать Эрмитаж у императрицы Екатерины явилась вот по какому случаю. В 1766 году, проходя через кладовую Зимнего дворца в комнаты верхнего этажа, где тогда собиралась депутатская комиссия, государыня нечаянно обратила внимание на большую картину, изображающую «Снятие со креста»^{94}. Картина эта после кончины императрицы Елисаветы была перенесена сюда из ее комнаты. Государыня долго любовалась ею, и здесь-то у Екатерины родилась мысль завести у себя картинную галерею; вскоре государыня повелела собрать все лучшие картины, находившиеся в других дворцах, а также приказала своим министрам и агентам при иностранных дворах скупать за границей хорошие картины и присылать к ней. Чрез несколько лет после того государыня приобрела для своего Эрмитажа известные богатые картинные коллекции: принца Конде, графов Брюля и Бодуэна, берлинского купца Гоцковского, лорда Гаугтона и еще многих других. Помимо покупок, императрица приказала снять копию лучшим художникам с ложи Рафаэля. К собранию картин Екатерина присоединила также коллекцию античных мраморов, приобретенных в Риме, купила также все мраморные статуи у известного в то время мецената Ив. Ив. Шувалова; затем государыня приобрела у герцога Орлеанского богатейшую его коллекцию резных камей и античных гемм^{95} и стала покупать открываемые в раскопках древности, как то: монеты, кубки, оружие и т. д. Государыня особенно пристрастилась к собиранию резных камей и сама стала снимать с них слепки. В одной из комнат, окнами на двор в том же здании Эрмитажа, приказала сделать горн, где вместе с химиком Кенигом и медальером Лебрехтом стала делать из композиции копии с них. Храповицкий в своем дневнике часто рассказывает, что государыня «для разбития мыслей» рассматривала камеи. Внук Екатерины, Александр I, присоединил к богатой коллекции своей бабушки еще несколько других, в числе которых особенно драгоценная коллекция была куплена им за 2 миллиона у французской императрицы Жозефины из ее загородного дворца Мальмезона.

Положив основание художественной части Эрмитажа, государыня избрала его местом отдохновения в часы свободные от государственных занятий; здесь она делила свой досуг в беседе с Дидро, Гриммом, Сегюром, принцем де Линь, Потемкиным, Шуваловым, Строгановым, Безбородко и многими другими остроумнейшими людьми того времени. В Эрмитаже собрания были большие, средние и малые.

В первые годы царствования Екатерины придворные увеселения были распределены по дням: в воскресенье назначался бал во дворце; в понедельник – французская комедия; во вторник – отдых; в среду – русская комедия; в четверг – трагедия или французская опера, причем в этот день гости могли являться в масках, чтобы из театра прямо ехать в вольный маскарад: в то время почти все вельможи тешились самым беззастенчивым образом. Безбородко, Храповицкий, Завадовский были известны как гуляки; первый из них, Безбородко, был уличным ловеласом, он почти каждый день после обеда надевал простой синий сюртук, круглую шляпу, брал трость, клал в карман кошелек с деньгами и отправлялся в разные дома в городе. Зимой по воскресеньям его всегда можно было встретить в маскараде у Лиона, на Невском (где был Купеческий клуб, у Казанского моста); здесь он проводил время до пяти часов утра. В восемь часов утра его будили, окачивали холодною водою, одевали и полусонного отправляли во дворец, где только у дверей императрицы он становился серьезным и дельным министром. Существует рассказ, что раз царский посланный, явившийся из дворца, застал его среди самой широкой оргии. Вельможа приказал пустить себе кровь из обеих рук и отправился к государыне. Про Безбородко говорил граф Сегюр, что он в теле толстом скрывал ум тончайший. Завадовский был также гуляка широкой руки; он и умер за трапезой со своим старым другом, князем П. В. Лопухиным.

Секретарь императрицы А. В. Храповицкий был тоже известен своею скифскою жаждою, проказами и дебоширством. Про него существует следующий анекдот. Один приезжий помещик, явившийся в Петербург по важному делу, заходит к нему с письмом и не застает его дома. Помещик едет за город пообедать, входит в трактир и, видя накрытый стол, садится и велит себе подать обедать. Прислуга, полагая, что он принадлежит к компании, заказавшей обед, спешит исполнить его желание. Во время обеда приезжает компания и начинает трунить над ним. Помещик сперва отшучивается, но потом на дерзость отвечает дерзостью и дает пощечину; завязывается общая драка, помещик выходит победителем, оставив под глазами своих противников источники света. Утром, выспавшись, он едет к Храповицкому. «Дома барин?» – спрашивает он. «Дома, – отвечают, – но нездоров и никого не принимает». Помещик отдает письмо, по которому его тотчас просят пожаловать; помещик входит в спальню, завешенную со всех сторон. Но только что вошедший произносит приветствие, как Храповицкий говорит ему: «Ваш голос мне что-то знаком, я вас видел, а где – не помню». – «Быть не может, – говорит приезжий, – я только что вчера приехал». – «Нет, точно я вас знаю», – сказал Храповицкий и велел поднять стору. Помещик взглянул и обмер: это был тот человек, которого он приколотил накануне. Храповицкий посмеялся, подал ему руку и сказал: «Ну полно, помиримся, я сделаю для вас все, что могу, а кто старое помянет, тому глаз вон».

Государыня сама езжала в маскарады, где садилась в ложу замаскированная. Екатерина ездила на такие маскарады всегда в чужой карете, но полиция тотчас же узнавала государыню по походке и по неразлучной при ней свите. Она очень любила, когда перед ней маски плясали вприсядку. Существует автобиографическая заметка Екатерины II, где она описывает свое приключение в маскараде^{96}: государыня рассказывает, что в один из таких маскарадов она надела офицерский мундир и накинула на него розовое домино и, войдя в залу, стала в кругу, где танцуют. «Здесь княжна Н. С. Долгорукая, – пишет императрица, – стала хвалить знакомую девушку. Я, позади ее стоя, вздумала вздыхать и, наклонясь к ней, вполголоса сказала: “Та, которая хвалит, не в пример лучше той, которую хвалит”. Она, обратясь ко мне, молвила: “Шутишь, маска, кто ты таков? Я не имею чести тебя знать. Да ты сам знаешь ли меня?” На это я отвечала: “Я говорю по своим чувствам и ими влеком”. Она еще спросила: “Да кто же ты таков?” Я отвечала: “Обещайте быть милостивы”. Тут подошли к ней подруги и увели ее. Затем, немного погодя, я нашла ее опять. Она оглянулась и спросила меня: “Маска, танцуешь ли?” Я сказала, что танцую. Она подняла меня танцевать, во время танца я пожала ей руку, говоря: “Как я счастлив, что вы удостоили мне дать руку, я от удовольствия вне себя”. Оттанцевав, я наклонилась так низко, что поцеловала у нее руку». Государыня долго преследовала княжну на бале своими объяснениями в любви…

П. Ф. Карабанов^{97} рассказывает, что раз государыня пожелала неожиданно дать маскарад. В назначенный день, на вечернем собрании в Эрмитаже, государыня, играя в карты, вдруг услышала звук расстроенной скрипки и объявила присутствующим гостям о том; через несколько времени такой звук повторился ближе и яснее; она приказывает разведать, но посланный явился назад без ответа. Наконец звук раздался в третий раз, и очень громко; императрица положила карты, пошла, и все общество за ней последовало; проходя множество комнат, вошли в такую, где на обе стороны растворялись двери, ведущие в две комнаты: одну для дам, другую для кавалеров, здесь лежали маскарадные наряды. Наскоро и без разбора все оделись и вышли в масках, так что одни других не скоро узнавали. Екатерина, одетая волшебницей, отдала приказ, что когда она снимет маску, чтобы все общество размаскировалось.