Точка невозврата. Из трилогии «И калитку открыли…»

– Уверяю вас, все я понимаю, – Елена Андреевна опять улыбнулась и встала, прощаясь. – Но вы хоть поговорили со мной, а то этот, как его там, Магомедов, что ли…

– Мамедов, – поправил Ильин.

– Да не все ли равно! Главное, что он стал поучать меня. А то я сама не знаю, что сглупила!

Тут Елена Андреевна спародировала акцент и жестикуляцию Мамедова, и сделала это так мастерски, что Ильин прямо представил себе Алика в этой комнате и не смог сдержать улыбку.

Задание было Ильиным выполнено. Заявление с гарантированным последующим постановлением об отказе в возбуждении уголовного дела в связи с отсутствием события преступления было принято. Завтра нужно будет дополнить его двумя-тремя объяснениями случайных отдыхающих, ошалевающих от бессмысленности вопросов: не видели ли они позавчера на пляже в шесть утра кого-нибудь подозрительного с женскими вещами в руках? И совсем уже одуревших от настойчивых требований-просьб опера подписать бланк показаний под названием «Объяснение» с бессмысленным текстом, мол, «да», в смысле «нет» – не видели. Таковы правила. Все это складывалось в «материалы» по заявлению «гр-ки такой-то». Далее Ильин, рассмотрев «материалы», вынесет постановление об отказе в возбуждении уголовного дела в связи с тем, что лицо, взявшее вещи Елены Андреевны, могло посчитать их бесхозными. Дело ведь в том, что Елена Андреевна удалилась на расстояние, не позволявшее видеть вещи, соответственно, и с места, где находились вещи, нельзя было видеть ее тоже. Вещи непонятно чьи! Находка!

События преступления нет.

Нет «темного» преступления, что и есть сверхзадача.

Ильин вышел из пансионата и остановился под деревом. Ему почему-то было стыдно за свое притворство перед Еленой Андреевной. Ведь сам Ильин знает, что он желал именно этого результата – найти повод «отказать материал», поэтому именно так и построил беседу с ней. И чем он тогда лучше того же Мамедова? Мамедов хотел того же, просто действовал неэффективно – ремеслом владел хуже.

«А что такое человек?» – задумался Ильин и присел на скамейку у входа. «Раз он не кирпичики в пустоте, то это наши эмоции от поступков, своих и чужих, или еще тоньше – наши мысли и желания? Ведь как часто наши поступки не совпадают с нашими же мыслями, с желаниями» Не найдя ответа, он решил, что надо будет обсудить это при случае с мудрым Георгием Георгиевичем, и отправился к «Запорожцу».

Почувствовав, что хозяин явно не в духе, Тарас не стал противиться поездке домой и снова завелся сразу. А может, ему просто захотелось в гараж? Ведь за окном все опять посерело и пошел противный мелкий дождь, такой же, как и вчера. И позавчера. И всю неделю с небольшими перерывами.

Погоды не было. Ветра не было. Тепла не было. Холода не было. Лета не было. Природа хандрила. Хандрил и Ильин. А посему придумал, пока ехал, короткое четверостишие. Про хандру. Чтобы ее разогнать, заняв мысли сложением слов…

Хандра имеет цвет? Она имеет форму?

Есть запах у нее? Она рождает звук?

Глухонема она, бесформенная прорва!

И пахнет серой! И черно вокруг!

Глава третья

Следующий день подарил сапфировой синевы небо. Вся серость прошлой недели растворилась в дожде и за ночь пролилась вниз, на газоны и тротуары. Трава и листва были еще влажны и оттого зеленее зеленого, мокрый асфальт обрел благородный блеск, а воздух прозрачность.

Ильин встретил Петровича на этаже оперов.

– Слушай! – не сказав ни «здрасьте», ни «до свидания», начал Петрович. – А может, пойдем в народное хозяйство – не пропадем ведь?

– Это ты из-за вчерашнего боксера? Что-то не так?

– А что такое «так» и что такое «не так»? С одной стороны – все «так». Задержали, показания дал. Не отпирался, да и не собирался. А с другой стороны, все «не так»: начальник следствия дала указание следаку по делу – на трое суток отправить парня вниз, в «капэзуху». Чтобы закрепить доказательства. А я, когда показания принимал, парню обещал: мол, похлопочу, чтобы до суда он был на свободе… ну, и кто я после этого?

Петрович действительно был расстроен, он переживал и за парня, и за невозможность теперь уже влиять на процесс.

– А еще возьмет и арестует, да натянет на умышленное, чтобы показатели по убийствам поднять! Жених-то парень бесхитростный, его раскрутить на более тяжкий состав – раз плюнуть! – продолжал рассматривать негативные варианты развития событий Петрович.

– В таком случае мы ему организуем побег, – мрачно пошутил Ильин, чтобы отвлечь Петровича.

Шутка, очевидно, не удалась, и Петрович стал рассуждать о том, что жениха-боксера ведь в центральную тюрьму тогда переведут, а как оттуда? Но быстро сообразил, что сказано это было не всерьез. Прервал рассуждения на полуслове, сообщил Ильину, что тот придурок и – почему-то – лагерный. И ушел в зону следователей. Ильин пошел к себе.

«Черт, а ведь и вправду тут все будет зависеть от показаний самого жениха-боксера, его невесты и друга и… еще от того следователя, который будет стремиться повернуть дело так или эдак в соответствии с той или иной квалификацией состава преступления», – Ильин снова вернулся к вчерашним размышлениям о поступках и мыслях. А что движет следователем или опером… нормальным следователем или нормальным опером, когда они раскрывают преступления? Задав сам себе этот вопрос, опер вспомнил, что вот сегодня-то как раз опять дежурит Георгий Георгиевич, и отправился в дежурку.

Георгич занят не был. Дежурство принял и, как обычно, разгадывал кроссворд. Ильин тут же переадресовал свои сомнения Георгичу, глубокомысленно отметив, что вопрос не по горизонтали и не по вертикали. А вглубь. Или вширь – на усмотрение дежурного. Тот оторвался от кроссворда. Секундочку подумал, что-то явно прикидывая в уме. По лицу майора было видно, что сегодня у него не философское, а игривое настроение. И потому с ехидной улыбкой он сказал:

– Хорошо! Но только сэгодня будем использовать твою руку, а не мою, как прошлый раз, когда мы говорили о боге. Я буду загибать тэбе пальцы на правой руке – с хорошими мотивами, а ты сам сэбе будешь загибать на лэвой, с плохими. Посмотрим, чэго больше!

Ильин с радостью согласился – Георгич как никто другой умел разрешить его сомнения. Нет! Не так – именно после бесед с Георгичем Ильин всегда сам разрешал свои сомнения. Большой, могучий Георгич был катализатором.. Во всяком случае, для Ильина.

– Итак, – начал Георгич. – Есть чувство служэния стране, закону, людям? Есть! – Сам на свой вопрос ответил Георгич. – С дэтства прививается!

Он загнул большой палец на правой руки Ильина.

– Есть жэлание восстановить справэдливость и защитить потерпэвшего? Как нэ быть? – указательный палец правой руки последовал за большим.

– Есть профэссиональная гордость? Есть! – загнулся уже третий, средний палец.

– И что мы видим, Ильин? – подмигнув, спросил Георгич. – Кукиш мы видим! – сам же и ответил за Ильина. – Вся эта «профэссиональная гордость» – это на лэвую руку, на лэвую. Это просто гордыня. И даже «чувство глубокого удовлетворения» от процесса и рэзультата раскрытия, особо развитое у замполита, – у тебя это слэдствие азарта. Вот еще один пальчик на лэвой руке загни.

– Пока два–два! – улыбнулся Ильин.

– А больше и нэ будет. Потому что, по мнэ, – так и нэт больше. Опэром, следоватэлем движут четыре мотива: чувство долга, чувство сострадания, гордыня и азарт. Причем и бэз пальцев на лэвой руке ничего не получится – опэром быть не получится бэз гордыни и азарта, и вот об этом давай лучше поговорим.

– А валяйте! – тут же поддержал Ильин.

По тому, как обстоятельно стал устраиваться в своем кресле Георгич, даже развернув его к оперу, Ильин понял, что озорное настроение Георгия Георгиевича в связи с важностью темы трансформировалось в философское. Ильин тоже приволок стул из коридора, сел поудобнее и уже приготовился к беседе… и может быть, он и получил бы ответы на многие свои вопросы, если бы не одно «но». Беседы с Георгичем имели два неизменных свойства – всегда они были Ильину интересны и всегда некстати прерывались. На этот раз вклинился Гуляев с сообщением, что уже даже и его телефон оборвал один из информаторов Ильина, разыскивая последнего.

В планах на сегодняшний вечер у Ильина была встреча с этим информатором, который второй день названивал и настаивал на личной встрече, отказываясь передать информацию по телефону. Ильин понимал, что столь горячее стремление к личной встрече объяснялось банальнейшим образом: изобретение Александра Белла не позволяло клянчить хоть какие-то денежки за информацию. Вернее, клянчить позволяло – не позволяло получать. А так как лишь второе обстоятельство в глазах информатора одухотворяло и наделяло смыслом их сотрудничество, то телефон превращал его в занятие бездуховное, практически безнравственное. Авторы учебников и наставлений по оперативно-розыскной деятельности почему-то придерживались иной точки зрения, считая, что наиболее ценными информаторами являются лица, которые свою цель в сотрудничестве с оперативными подразделениями видят в искоренении преступности. Ильину с информаторами не везло. Как и всем остальным известным ему операм. Мотивы у разных информаторов были разные, но никогда мотивом не было желание искоренения. Ну, разве только где-то глубоко в душе…

Пришлось ехать сейчас же.

Информатор нервничал:

– Вот уже два дня вас дожидаюсь! – в его голосе слышались одновременно и укор, и заискивание.

– Надеюсь, что-то очень важное? – деловито спросил Ильин.

– Так сами же просили сообщать, когда в районе кто-то новый появится, вот я трубку и оборвал.

А потом он поведал, что уже несколько раз встречал странного типа в районе станции Пумпури. Незнакомец показался ему «из судимых», и поэтому информатор решил с ним «потереть». Сумел разговорить. Тот действительно оказался ранее судимым. Из Литвы. Назвался Дариусом и сказал, что дома у него надзор после «отсидки», но есть причины, по которым он вынужден был уехать. Уехал сюда. В Латвию, в Юрмалу. Больше о себе ничего не рассказывает. Живет где-то в Пумпури, в пустующем пионерлагере. Вернее, прячется. И живет там, похоже, уже давно. Месяца два. Может и больше.

– Он ненормальный. Псих, и опасный, я это чувствую. Глаза у него какие-то больные. Зыркает ими влево-вправо, а потом вдруг на тебя посмотрит, прямо как волк. И не поймешь – то ли он с тобой разговаривает, потому что тоскливо ему без людей жить и в огородах прятаться, то ли наоборот, люди ему мешают, и он тебе зубы заговаривает, чтобы незаметно на пику насадить. Опасный он, очень опасный. И он точно не в себе, чистый псих, на голову больной.

Из информатора удалось вытянуть еще, что Дариус часы продавал по дешевке, украл, наверное. Часы он называл женскими, хотя марки они «командирские». Псих, он псих и есть. Живет на то, что ворует по сараям и гаражам. Что стащит из инструмента, то продает строителям-шабашникам. Рассказывал о планах, что собирается тоже через неделю-другую отсюда уезжать, думает податься где потеплее. А для этого деньги нужны. Спрашивал какую-нибудь наводочку.

Ильин оформил необходимые бумаги и заплатил немного, пришлось из своих денег, так как в июне оперативные начальник еще не раздавал: последний месяц отчетного периода – берег. Сумма информатора не воодушевила, и он с надеждой на прибавку вслед Ильину добавил: «А еще он говорит, что у него есть какие-то кроличьи шкуры, которые он сам выделал. А мясо съел…»

Ильин вышел, поблагодарив за информацию – больше денег он все равно дать не мог, поэтому продолжать известную байку о том, что «кролики – это не только ценный мех…», он не стал.

Польза от этого сообщения была. «Раскроем отмененный прокурором отказ о пропавших кроликах Антоненковой Людмилы Степановны и наверняка литовцам поможем, ищут ведь беглеца. Да и мало ли, что он там у них натворил?» – Ильин уже в кабинете составил запрос литовским коллегам об опасном психе по имени Дариус, сбежавшим от надзора милиции. А потом поболтал еще с пришедшим к нему в кабинет Петровичем, который сказал, что следователи не будут «натягивать» «убивцу» (он же «жених», он же – «боксер») умышленное и постараются развернуть все к аффекту, а поэтому нужно правильно поговорить с Настей, которая будет завтра у него на опросе, а потом, уже подготовленную, он отдаст ее следователям. Петрович так подробно все объяснял Ильину, хоть тот и оставался «придурком лагерным», потому что ему нужен учебник или по криминологии, или по судебной психиатрии, а лучше – оба. А учебники, они – только у придурошных оперов, уверен Петрович. «Кому они еще нужны в практической работе», – поставил он жирную точку и взял с полки две книги. Видно было, что на фоне новостей от союзников – следственного отделения, к Петровичу вернулось его обычное состояние духа.

Ильин отдал Георгиевичу запрос о «литовце» и поехал на «оперативный простор». А простирался он от Меллужи до Вайвари, и без своевольного иногда Тараса Ильину в первый год работы было трудновато. Пришлось весь «простор» буквально исходить вдоль и поперек. Но ведь любая активность опера на обслуживаемой территории полезна! Так говаривал начальник отдела. А вот Гуляев любил конкретизировать, что именно двигательная активность для опера наиболее полезна. И настаивал на этом, когда еще молодой опер Ильин выпрашивал служебный автомобиль с водителем. И тогда, после многих часов непрерывной двигательной активности в любую погоду, придя домой после работы, Ильин засыпал, иногда даже и не коснувшись подушки, а еще на пути к ней. А в этот вечер он допоздна не мог заснуть – мозг пытался ухватить в потоке событий и информации что-то важное, но не замеченное, ускользнувшее, как пытаемся мы порой нащупать и зацепить краешек тонюсенькой прозрачной скотч-ленты на рулоне.

Уже практически ночью дежурная часть получила ответ из Литвы: Дариус Кярулис, 1947-го года рождения, ранее судимый за разбойное нападение в группе и причинение тяжких телесных повреждений, разыскивается за совершение кражи личного имущества граждан и убийство. Кярулис опасен и психически неуравновешен.

И уже утром следующего дня двое литовских оперов сидели в кабинете у начальника розыска и вместе с ним и половиной состава уголовного розыска планировали мероприятия по обнаружению и задержанию Кярулиса.

Один из литовских оперов и помог Ильину понять, что же важное ускользало от его сознания вчера перед сном. Не тот, который трижды спрашивал разрешения позвонить домой со служебного телефона начальника розыска. А другой, который, комментируя ситуацию, пояснил юрмальчанам в шутку, что дома у его молодого коллеги жена – командир.

Гуляев очень удивился, когда Ильин сказал, что срочно должен проверить одну версию и просит не привлекать его к розыску и задержанию беглеца.

– Твоя же информация! – кипятился начальник. – Ты и реализуешь! Задержишь особо опасного!

И ехидно добавил: «Орден дадут. Ну, или благодарность, с премией…»

– Ага, дадут! Все сразу, – Ильин знал реалии: как бы выговор не влепили за то, что два месяца по нашим территориям шастает убийца, а мы ни сном, ни духом.

Ну, раз уверен – валяй! – выслушав доводы опера, смилостивился Гуляев.

Ильин поехал к Фрольцову. Леонид Семенович открыл дверь и впустил опера в дом. И он, и дом преобразились за эти две недели. И сам он стал похож на живого человека, и его дом стал больше похож на жилой. Тот самый запах почти выветрился. Видимо, майские дожди – живая вода – помогли, почему-то вспомнил ту грозу Ильин.

– Арестовывать приехали? Она… – Фрольцов осекся. – Тело всплыло?

– Ответьте на вопрос: были у вашей жены часы на руке, когда она пропала? – Ильин пододвинул к себе стул и сел, демонстрируя, что разговор надолго.

– А если вас так беспокоит вопрос часов, то тогда Тоня… тело… – опять запнулся Леонид Семенович. – В таком виде, что его не опознать? Так я понимаю? Ведь так? Только по часам на руке?

Фрольцов тоже сел. Он смотрел прямо на Ильина. Перемена за эти две недели в хозяине дома произошла очень заметная.

– И получается, если не опознать часы, а значит, и тело, то вам меня и не обвинить? И значит, вы, молодой человек, пришли сюда, чтобы я сам начал себя обвинять? – Фрольцов задавал вопросы не столько Ильину, хоть и смотрел ему в глаза, сколько самому себе.

– Леонид Семенович! – Ильин опять собрался давить. – Часы были «командирские»?

Давить не пришлось.

– Да! «Командирские», – очень спокойно и практически сразу ответил Фрольцов. – Она их берегла. Я подарил их ей десять лет назад, когда все еще было хорошо. В шутку. Она любила повторять, что в доме она командир. И берегла их. До последнего. И когда уже все разладилось, часы берегла. Носила. Прежние-то давно куда-то задевались.

Ильин теперь знал, что не убивал свою жену Фрольцов. И с Кярулисом он никак не связан, иначе бы это были бы спланированные действия и не уничтожал бы в этом случае лодку Фрольцов лишь полтора месяца спустя. И думает Фрольцов, что тело с часами на руке всплыло, и лишь сейчас всплыло, и думает, что часы у Ильина. Значит – не убивал.

– Хорошо, – так же спокойно продолжил Фрольцов, сидя на стуле. – Признаюсь. Я убил свою жену. Показывайте и часы, и тело. Я все опознаю. Вы же этого хотите?

– А лодку зачем спалили? – Ильин немного растерялся от неожиданного и явно ложного признания и спросил первое, что пришло в голову.

– А кровь там оставалась на досках днища, вот и спалил, – несколько даже дерзко, с вызовом, ответил Леонид Семенович.

Ильин уже не хотел ни давить, ни играть с Фрольцовым. Ему нужна была ясность.

– А врете зачем? – практически передразнивая собеседника, повторил его интонацию Ильин.

– Да не вру. Спалил потому, что кровь была. Сообразил, когда из больницы вышел, и в ту же ночь и спалил, а потом уже к вам пошел, – тут Фрольцов понял, что это он уже убеждает опера в том, что сам и убил жену. И теперь настала уже его очередь удивляться.

– А что вас не устраивает? Пришли арестовывать – арестовывайте! – Леонид Семенович повысил голос почти до крика. – Что вы за человек? Вы мне тогда душу мотали, когда я отрицал, так и сейчас мотаете, когда я признаюсь. Что вам надо, в конце-то концов?

Ильин понял. Понял, что ему надо на самом деле и что его не устраивало во всей этой истории с самого начала и не давало покоя. Это необычное расхождение в поведении и сути рассказа Леонида Семеновича. Он был таким типичным убийцей-саморазоблачителем. Настоящий убийца, рассказывая о пропаже и о своих поступках, старался бы скрыть признаки причастности к убийству. Фрольцов же сделал все с точностью до наоборот. Он очень мало рассказал о пропавшей, но достаточно много наговорил о своем поведении и поступках такого, что практически не оставляло сомнений в его виновности. Да и не только наговорил, но и наделал – чего стоит непонятное исчезновение гири и странный поджог лодки.

– Что мне надо, в конце концов? – медленно повторил опер вопрос Леонида Семеновича. – Да все просто – теперь я знаю, что вы не убивали жену, и знаю, что вы вините себя в том, чего не делали. Вините искренне. Вот в чем странность.

– Странность? Странность, вы говорите?! – снова перешел почти на крик Фрольцов, и Ильин понял, что нашел правильное слово, чтобы заставить Леонида Семеновича объясниться. Кому охота, когда его мучительные переживания определяют просто как «странность», низводя практически до уровня обыкновенного чудачества, почти забавного?

– Да что ты понимаешь! – перешел на «ты» Фрольцов, вскочив со стула. – Вот скажи, старлей, – Леонид Семенович говорил быстро и громко, меряя шагами небольшое пространство комнаты. – Убийство – это когда? Вот когда уже решил, что надо убить, но еще не убил? Это уже ты стал убийцей? Ну вот, например, ты решил ударить меня молотком по башке, чтобы убить. И замахнулся уже, и рука пошла, но вот встретил ты мои глаза, мой взгляд и остановил руку. Вот не смог. Ты не смог. Рука не смогла. А все доделала физика – слетел молоток с рукоятки и хрясь мне в башку!

Леонид Семенович остановился, представляя себе эту картину. Глаза его смотрели мимо Ильина – туда, где должна была остановиться рука опера с рукояткой без молотка.

– Ты понимаешь, старлей… – продолжил Леонид Семенович уже негромко и снова сел. – Убийца ты – как только решил, что убьешь, когда подумал. Даже если и остановил руку.

Фрольцов снова замолчал. Ясно было, что больше он врать не станет, и Ильин повторил:

– И все-таки вы не убили. Убийцу – а жена ваша, видимо, убита – мы знаем. Расскажите, как было на самом деле.

Леонид Семенович рассказал. Снова плакал, обессилев от переживаний, страха, стыда и раскаяния. Плакал и рассказывал, что жить вместе уже было невмоготу. Что пили постоянно и при этом оба чувствовали: погибают. Не физически, а как личности. И развязать этот узел никак не могли. Они пили, опускаясь все ниже, скандалили, иногда пытались выкарабкаться, но не было у них сил уже на это. А так как дружны уже не были, то и не могли вместе справиться с этой бедой, и падение одного лишь вело к еще более глубокому падению другого. Скандалы были по любому поводу, и жена Леонида Семеновича все чаще их провоцировала. Провоцировала подсознательно. Он понимал, что она не хочет такой жизни, понимал, что смелости и воли добровольно умереть у нее не было; и изводила, и оскорбляла, и унижала она Леонида Семеновича, в глубине души ожидая трагической развязки. И не без оснований. Он несколько раз поднимал на нее руку – не стерпев унижений, да и по «пьяному делу» к тому же. И в тот вечер и она, и он были пьяны. Она опять затеяла скандал на излюбленную тему: разве он мужик? А он ее ударил, и несколько раз. И пошла у нее кровь ручьем из разбитого носа. Сильно пошла. А жена кричала, что он все равно не мужик – убить даже не может, что трус и ничтожество. И он кричал в ответ. Кричал, что может. Схватил молоток, тот почему-то в комнате на столе валялся, и хотел уже ударить, чтобы одним махом развязать все. Чтобы конец пришел всему… Но не смог. Глаза ее увидел, а там испуг. Страх. Живое чувство увидел, впервые, может, за год или два. И он руку опустил. Сел на пол – да упал почти – и помнит, как завыл от жалости и к себе, и к ней, а главное – от бессилия что-то изменить.