Преемник. История Бориса Немцова и страны, в которой он не стал президентом

Хасбулатов на свободе

Депутат Съезда народных депутатов СССР, профессор права из сибирского города Омска Алексей Казанник прославился весной 1989 года на Первом съезде: коммунистическое большинство не избрало Ельцина в Верховный совет, и демократ Казанник уступил ему свой мандат. Ельцин не забыл об этом широком жесте, и в октябре 1993 года, после расстрела Белого дома, Казанник был назначен генеральным прокурором. Однако он недолго занимал свой пост: едва ли не первым же делом, с которым столкнулся новый генпрокурор, стала амнистия. Когда президент сообщил ему, что готовит амнистию – первую в истории новой России, – Казанник предупредил его, что только что избранный парламент наверняка подведет под нее и Хасбулатова, и Руцкого, и других заговорщиков, ожидавших суда в тюрьме, и тогда придется их выпускать. Ельцин Казаннику не поверил, но так и произошло: в феврале 1994 года в связи с амнистией Дума постановила выпустить и членов ГКЧП, и участников октябрьских событий в Москве.

Казанник получил это постановление вместе с резолюцией президента: не выпускать. Для этого было даже придумано юридическое обоснование. Но Казанник был принципиальным человеком и намеревался твердо блюсти законность – несмотря на то, что считал защитников Белого дома заговорщиками и хотел предать их суду. Он позвонил Ельцину и попросил его отозвать резолюцию. «Нет», – ответил президент. Ну что ж, пожал плечами генпрокурор, тогда ему придется выпустить арестованных вопреки президентской воле. Казанник подал в отставку. Но перед этим он позвонил в «Лефортово» и распорядился всех отпустить. «Я вышел из тюрьмы, – вспоминал потом Руцкой. – Кто мне первый позвонил? Немцов. Он был при должности, все хорошо. Приглашает в Нижний Новгород к нему – приехать, отдохнуть. Я ему говорю: „Тебе же Борис Николаевич одно место открутит“. Он говорит: „Ты же мне друг. Мне плевать, что обо мне подумают“»^[357].

Руслан Хасбулатов тоже вышел на свободу. В Нижний Новгород его, конечно, никто не звал, но ему было куда лететь. Скоро он был в Чечне.

В поисках нового Кувейта

За два с половиной года, прошедших с переворота 6 сентября, дела в Чечне пришли в плачевное состояние. У российской власти в это время хватало других проблем. Про Чечню на время забыли, и, получив фактическую независимость, дудаевская республика погрузилась в беззаконие и тяжелый экономический кризис.

Чечня была буквально наводнена оружием. Генерал Анатолий Куликов, тогда глава северокавказской группировки внутренних войск (потом его переведут в Москву, и он будет участвовать в событиях октября 1993-го), вспоминал потом, как в феврале 1992 года в штаб одного из его полков в Грозном явились боевики дудаевской гвардии, разоружили караул и захватили склады с оружием. А на следующий день склады были разграблены мародерами и сожжены. Примерно то же самое произошло и с имуществом расквартированных в Чечне армейских частей. Пытаясь придать захвату оружия видимость законности, Москва официально распорядилась передать Дудаеву половину находившихся на территории Чечни вооружений – по модели раздела оружия с союзными республиками, – но в реальности Дудаеву досталось больше. Очень скоро на рынке в Грозном можно было купить и контрабандные турецкие сигареты, и любое огнестрельное оружие – от револьвера до миномета^[358].

Республика превратилась в большой полукриминальный офшор, где не действовали ни российские законы, ни российская банковская система, ни российская прокуратура. Таможни не было, границы с Россией тоже, и местный аэропорт стал хабом для контрабанды. «Могу ошибаться, – рассказывал Сергей Шахрай, – но практически все первые импортные компьютеры в нашу страну поступали контрабандой через Чечню»^[359]. Город Грозный был крупным узлом в нефтепереработке, начались махинации с нефтью: Россия продолжала качать нефть на грозненские НПЗ, а люди Дудаева сами продавали за границу мазут и бензин. Благодаря аферам с фальшивыми авизо – поддельными банковскими поручениями расчетно-кассовым центрам о выдаче наличных денег – в Чечню из России были выведены сотни миллиардов рублей. Один из чеченских предпринимателей рассказывал бизнесмену Артему Тарасову, тому самому, который хотел дать взятку Немцову: «Артем, это же так просто! Мы пишем бумажку, она идет в банк. Получаем два грузовика наличных и везем их прямо домой, в Грозный»^[360].

Конечно, без участия московских чиновников и российского криминалитета эти и подобные им бандитские аферы не могли бы увенчаться успехом. Сам Дудаев не был ни коррупционером, ни бандитом, он жил своей миссией – независимостью Чечни. Но, как писал в своей книге о войне в Чечне британский историк и журналист Анатоль Ливен, это не имело большого значения: Дудаев в любом случае ничего не предпринимал, чтобы остановить производство фальшивых денег и авизо, воровство нефти из трубопровода, который через территорию Чечни соединял Баку с Новороссийском, грабежи транзитных российских поездов^[361]. Местные жители как могли приспосабливались к новой жизни: у каждого предпринимателя было по две печати – «с курицей» и «с волком» на местном жаргоне. Курицей называли двуглавого орла с российского герба, а волк был изображен на гербе Чечни (как говорили, русская по происхождению жена Дудаева срисовала его с изображения волка Акелы в популярном советском издании книжки про Маугли). В общем, что бы сам Дудаев ни вкладывал в понятие национального суверенитета, в правовом и политическом смысле его режим представлял собой failed state, недееспособное государство, где порядок был подменен анархией и насилием. Закрывались школы и поликлиники, люди не получали пенсии и зарплаты, жить становилось небезопасно, а русские стали уезжать, все чаще сталкиваясь с унижениями со стороны радикально настроенных сторонников Дудаева. Тогда многие из них переселялись в Грозный из горных районов – шокированные их манерами, местные жители называли их гуронами.

Обещанного Дудаевым нового Кувейта не получилось. На этом фоне революционная эйфория в Чечне быстро сменилась разочарованием. К 1993 году Дудаев уже не контролировал часть Чечни, и антидудаевская оппозиция, выступающая за возвращение в состав России, воспряла, опираясь на мощную общественную поддержку. Началось противостояние с парламентом, отчасти похожее на то, что в это же время разгоралось в Москве, с той разницей, что в Москве президент добивался референдума о доверии власти, а парламент его блокировал, а в Чечне было наоборот. Дудаев и его сторонники понимали, что референдум об отношениях с Россией они проиграют. Поэтому в июне 1993 года, накануне референдума, будущий террорист номер один Шамиль Басаев, тогда командир знаменитого абхазского батальона^[362], ударной силы дудаевской гвардии, выкатил на центральную площадь Грозного самоходную артиллерийскую установку и выстрелил из нее по зданию городского совета, где располагались и штаб оппозиции, и избирательная комиссия. «Из здания вырываются несколько человек в милицейской форме, по ним стреляют автоматчики Басаева, – вспоминает Муса Мурадов. – Милиционеры падают, истекая кровью. Их добивают»^[363].

Популярности эта расправа над оппозицией Дудаеву не прибавила. Его авторитет падал. Именно поэтому с лета 1993 года он все активнее добивался встречи с Ельциным, а в октябре 1993-го поздравил его – с высоты своего опыта – с разгоном Верховного совета. Шанс договориться вроде бы представился в начале 1994 года. Москва пошла на ряд уступок и подписала федеративный договор с Татарстаном, который тоже настаивал на суверенитете, отказывался принимать участие в выборах и референдуме и всерьез размышлял о введении собственной валюты. По той же модели можно было бы договориться и с Чечней. В марте принципиальная договоренность о встрече Ельцина и Дудаева была достигнута. Единственным условием, как говорит тогдашний глава ельцинской администрации Сергей Филатов, было уважительное отношение к президенту России^[364]. «Вечером прихожу домой, – вспоминал Филатов, – включаю телевизор, а там Дудаев называет Ельцина собакой»^[365]. К началу лета о переговорах можно было забыть. Но в любом случае они бы вряд ли увенчались успехом: Дудаев не снижал планку своих требований. Он был одержим идеей суверенитета и наверняка не согласился бы на татарстанский вариант. Уже во время войны в одном из интервью он сказал, что мирный путь в отношениях с Россией был невозможен в принципе: «Если бы мы попытались решить проблему… политикой, лояльностью, смирением, – я могу заверить, что мы были бы уничтожены под корень. И больше не было бы никогда чеченской нации или ее государства»^[366].

Похоже, к такому убеждению он пришел еще в 1991-м, если не раньше. Безукоризненная военная выправка всегда сочеталась в нем с нервностью и вспыльчивостью. Генерал и военный летчик Петр Дейнекин, в то время командующий российскими ВВС, вспоминал, как еще в Афганистане Дудаев, образцовый офицер, вдруг ответил ему дерзостью на замечание за сбившийся в сторону галстук^[367]. Позже ему ничего не стоило обвинить Россию в подготовке землетрясения в Чечне. Он мог по 10 минут отвечать на один вопрос, сжимая в гневе кулаки, а то и вовсе вдруг вставал и уходил во время разговора, оставляя собеседника в полном недоумении. Анатоль Ливен, который не раз встречался с Дудаевым, пишет, что тот часто казался ему сумасшедшим – «психически неустойчивым и демонстрирующим явные черты паранойи и мегаломании в клиническом смысле»^[368].

Хасбулатова выводят из игры

Как раз в то время, когда сорвались переговоры с Дудаевым, в Чечне ярко разгорелась звезда Хасбулатова. Его освобождение в феврале 1994 года стало праздником для Чечни, в республике его встречали как героя. Серьезный политик, профессор экономики, в недавнем прошлом одно из первых лиц государства, к тому же репрессированный Ельциным, – разочаровавшись в Дудаеве, чеченское общество возлагало надежды на Хасбулатова. Хасбулатов ездил по Чечне, и на митинги в его поддержку выходили по 200–300 тысяч человек. Сам Хасбулатов не претендовал на власть в Чечне, по крайней мере открыто, он говорил, что после Москвы это уже не его уровень. Однако власть уплывала из рук Дудаева, и «миротворческая группа профессора Хасбулатова» естественным образом стала точкой притяжения антидудаевских сил.

Взлет Хасбулатова не мог понравиться антидудаевской оппозиции: они борются с Дудаевым уже не первый год, а тут прилетел московский прыщ и снимает сливки. Умар Автурханов, один из лидеров оппозиции, председатель созданного в декабре 1993-го с оглядкой на Москву Временного совета Чечни, контролировал северную равнинную часть республики – так называемый Надтеречный район – и уже давно обивал пороги в Москве с просьбами дать ему денег, военную технику и оружие, чтобы свергнуть Дудаева.

В Москве и помыслить не могли о том, чтобы сделать ставку на Хасбулатова. Для Ельцина, для всей федеральной власти он был враг. Даже заикнуться об этом в разговоре с президентом было невозможно^[369]. Как пишет в своих мемуарах Евгений Савостьянов, тогдашний заместитель главы Федеральной службы контрразведки (ФСК, будущая ФСБ), отвечавший за решение проблемы Чечни: «Явно продемонстрированная Автурхановым отстраненность от бывшего председателя Верховного совета стала в моих глазах весомым его достоинством»^[370]. К тому же Хасбулатова не воспринимали как серьезного игрока, способного развернуть ситуацию в Чечне. «Не ясно, почему Москва сама не захотела в чеченском кризисе использовать Хасбулатова, – писала в конце августа газета „Коммерсантъ“. – То ли из-за воспоминаний о противостоянии Белого дома и Кремля, то ли из-за незнания реальной обстановки в республике. По мнению наблюдателей, доминировало первое, но наверняка имеет место и второе»^[371].

Тогда, летом-осенью 1994 года, Москве, с большой вероятностью, достаточно было не предпринимать вообще ничего, и режим Дудаева пал бы сам. «К осени 1994 года популярность Хасбулатова достигла такого уровня, что казалось, еще немного – и власть Дудаева не устоит», – писал Муса Мурадов^[372]. Как признается через несколько лет Сергей Степашин, тогда глава ФСК и один из участников тех событий, «просто кое у кого не хватило терпения дождаться, когда сами чеченцы решат вопросы между собой. Очень хотелось помочь, подтолкнуть процесс.»^[373] Хасбулатов был выведен из игры. Год спустя, в сентябре 1995-го, Ельцин сам о нем вспомнит: «У него в Чечне высокий рейтинг. Зачем вспоминать ему прошлое? Надо пригласить его и поговорить. К тому же, думаю, он за это время значительно поумнел»^[374]. Но будет уже поздно.

Решение, которое висело в воздухе

Летом 1994 года теракты неподалеку от чеченской границы – захваты автобусов с заложниками – не просто стали обычным делом, а происходили как по расписанию: в точности каждый последний четверг месяца. Продолжались грабежи поездов и диверсии на железной дороге. В Кремле изучали видеопленки с казнями людей в Чечне. Автурханов взывал к Ельцину и просил помощи.

К началу июля советники предложили Ельцину несколько вариантов действий – от признания независимости Чечни до военной операции. Сами они рекомендовали поддержать пророссийскую оппозицию, не участвуя в событиях напрямую, и Ельцин с ними согласился. «Пришло России время вмешаться, – описывал положение дел Ельцин. – Стадии плана были таковы. Постепенно осуществить плавный вброс в Чечню антидудаевских настроений и сил. Помочь деньгами, если надо – специалистами. Добиться, чтобы народ сам прогнал Дудаева»^[375]. Кремль поставил на Автурханова и его Временный совет. К середине августа они получили в свое распоряжение несколько десятков единиц боевой техники и два с лишним миллиона долларов. В Чечне шли бои – гражданская война вошла в горячую фазу.

К началу октября силы Дудаева потерпели несколько поражений, а в Москве обсуждали, как обустроить Чечню, когда Дудаев уйдет. В середине месяца отряды Временного совета практически взяли штурмом Грозный, и после этого Москва решилась на тайную операцию: усилить отряды оппозиции российскими танками, штурмовать Грозный снова и свергнуть наконец Дудаева. Савостьянов не уточняет, кому принадлежала прозвучавшая на заключительном совещании в Генштабе идея посадить в танки российских солдат и офицеров – вопреки принятому решению не вмешиваться напрямую. Он протестовал, но безуспешно: «Молчать нельзя, и я сказал, что лучше набрать людей за рубежом. Нет, возразили мне, нечего все усложнять, решение принято, и работа уже начата»^[376]. Так внутри боевых машин, брошенных утром 26 ноября на штурм Грозного, оказались несколько десятков необстрелянных российских солдат. Попытка свержения Дудаева, походившая по замыслу на проведенную Вашингтоном в апреле 1961 года Операцию в заливе Свиней, закончилась точно таким же провалом^[377]. Атака оказалась раскоординирована во времени, огневая поддержка с воздуха не пришла, а Дудаев был полностью готов к нападению и поймал своих противников в ловушку.

«Мне рассказывали, – вспоминал потом Анатолий Куликов, к тому времени главком внутренних войск, – что Автурханов чуть ли не коньяк уже разливал по стаканам, празднуя победу, когда боевики начали расстреливать танки на улицах города. Их экипажи, укомплектованные в основном российскими военнослужащими, ввязались в бой, но не были поддержаны отрядами оппозиции и частью погибли, а частью сдались в плен. То, что затевалось как авантюра, было просто обречено на поражение»^[378].

В течение следующих двух дней Россия переживала национальный позор: в телерепортажах из Грозного захваченные в плен танкисты признавались в том, что они военнослужащие России, Дудаев грозился всех расстрелять, если Россия их не признает, а министр обороны Павел Грачев отнекивался: «Вооруженные силы, в принципе, не участвуют там… на стороне Дудаева и на стороне оппозиции воюет большое количество наемников». Именно тогда Грачев произнес свою знаменитую фразу о том, что проблему Чечни можно решить одним парашютно-десантным полком в течение двух часов – он имел в виду, что, если бы на Грозный наступала регулярная армия, результат был бы другой^[379].

Поражение всегда сирота: оба лагеря в окружении Ельцина, силовой и гражданский, десятилетиями будут потом обвинять друг друга в развязывании войны. Известно, что происходило на заседании Совета безопасности 29 ноября. С основным докладом выступал Николай Егоров, недавно назначенный министром по делам национальностей – читай, по делам Кавказа, – ставленник Коржакова, сторонник силовой операции и, как тогда говорили, «второй Ермолов». Он сказал, что семьдесят процентов чеченцев поддержат ввод войск. Все проголосовали за вторжение. Возражал один Грачев. Картина прямо противоположная, сказал он, «семьдесят процентов чеченцев будут против нас», и предложил хотя бы отложить начало операции: «Вводить войска нецелесообразно, особенно в декабре, – перечислял он впоследствии свои аргументы. – Если уж и вводить, то только весной. А до этого давить Чечню экономически. Потом взять в кольцо Грозный и ждать, когда мятежники сдадутся. На остальной территории работать с населением, устраивать нормальную жизнь…»^[380]

Но Ельцин решение уже принял: оно просто висело в воздухе и не могло не материализоваться. С одной стороны, он осознавал свой моральный долг – остановить беззаконие в Чечне. С другой – на него давили политические обстоятельства: победа воинственного Жириновского на парламентских выборах требовала какого-то ответа. Как сформулировал член правления Международного Мемориала^[381] правозащитник Александр Черкасов, политика в отношении Чечни была «попыткой перехвата электората через перехват лозунгов оппозиции, попыткой вернуть отложившуюся провинцию в лоно империи, чтобы поднять падающий рейтинг Ельцина»^[382]. К тому же к концу ноября вдоль границы Чечни уже стояли российские внутренние войска. Позорный разгром танковой колонны в Грозном стал последней каплей.

Поэтому, когда на заседании Совета безопасности 29 ноября Грачев выступил против, ему никто не поверил – он же сам только что на всю страну заявил про один парашютно-десантный полк. На него накинулись все присутствующие. Премьер-министр Черномырдин так и вовсе предложил отправить главу Минобороны в отставку – за трусость и незнание обстановки. Андрей Козырев, тогда министр иностранных дел, тоже присутствовал на той встрече. «Я Ельцина хорошо знал, – говорит Козырев, – по выражению его лица понял, что он думает: просто Паша не хочет брать на себя всю ответственность, хочет проложиться. Никто не воспринял его предостережения всерьез»^[383].

Тем более что никто не ждал затяжной войны – кремлевские начальники настраивались на быструю хирургическую операцию. Никто не мог представить себе в ноябре 1994 года, что Чечня станет российским Вьетнамом и что российская армия, наследница могущественной Советской армии, не сломит Дудаева и не вернет Чечню под контроль Москвы в течение месяца максимум. (Ровно так же уже очень скоро новость о грядущей войне встречали и в Чечне. Местные жители смотрели на Дудаева как на сумасшедшего, когда тот с указкой в руках показывал в телеэфире, как именно чеченские ополченцы будут подрывать российские танки. Это же смешно: что маленькая республика может противопоставить вооруженным силам мировой супердержавы?) В конце заседания Ельцин поручил Грачеву через неделю представить план ввода войск. Грачев попросил хотя бы месяц. 10 дней, отрезал Ельцин.

Двенадцатого декабря армия вошла в Чечню. Войну, которая приведет к десяткам тысяч жертв и изменит будущее страны, остановить было уже нельзя.

3D-фильм про Сталинград

В начале января 1995 года активист Станислав Дмитриевский, тот самый, который в мае 1988-го ставил палатки в центре Нижнего Новгорода, протестуя против уничтожения старинной площади, и предприниматель Игорь Каляпин, один из основателей Нижегородского общества прав человека, решили, что должны ехать в Чечню. Война шла уже месяц. Каляпину его знакомые нижегородские омоновцы, вернувшиеся из расположений российских войск, рассказывали, что там в окопах сидят в грязи и палят во все стороны перепуганные до смерти молодые солдаты-срочники. Из новостей и телерепортажей – главным образом телекомпании НТВ – было понятно, что блицкриг сорвался, что штурм Грозного в ночь на 1 января столкнулся с серьезным сопротивлением, что тому, что говорят военные, верить нельзя, но ясную картину происходящего составить было непросто. «Я хорошо помню это интуитивное чувство, что там происходит что-то очень важное, – вспоминает Дмитриевский, – что решается судьба страны»^[384]. И они поехали.

Шестнадцатого января они добрались на санитарной машине с медиками из Ингушетии до Чечни, и там их задержали чеченские ополченцы. Два дня они провели в одном из чеченских сел, а затем несколько дней в Грозном. «У меня был шок, – рассказывает Дмитриевский. – Мы попали в самое пекло. Это был 3D-фильм про Сталинград. В первый день было такое ощущение. На второй день стало страшно»^[385]. Активисты поняли, что штурм Грозного 31 декабря обернулся катастрофой, полным разгромом вошедших в город федеральных сил. Как скажет потом генерал Лев Рохлин, командовавший одной из наступавших группировок, «план операции, разработанный Грачевым и [главой Генштаба] Квашниным, стал фактически планом гибели войск»^[386]. Обороной Грозного руководил Аслан Масхадов, в советское время полковник и командир артиллерийского полка. Талантливый военачальник, с тех пор он станет во главе вооруженных сил Дудаева. Повторился сценарий 26 ноября, только на этот раз число погибших солдат достигло полутора тысяч, и их тела неделями лежали на развороченных городских улицах. К моменту, когда Дмитриевский и Каляпин оказались в Грозном, федеральные силы контролировали около трети территории города, обстреливая прочие его части артиллерийским огнем.

Взят город – точнее, руины, которые от него остались, – будет только к концу февраля. Сколько в точности мирных жителей погибли в Грозном, а потом и по всей Чечне, никто никогда не узнает. (К примеру, только в 2008 году в городе будет обнаружена братская могила с останками восьмисот человек, погибших зимой 1995 года.) Весной 1995 года зачистка села Самашки внутренними войсками, в ходе которой будут убиты около ста мирных жителей, включая женщин и детей, вызовет большой международный скандал. «На домах нет следов выстрелов, дома сожжены, люди убиты. Трупы сожжены ампулами от фугасных огнеметов „Шмель“» – таким представало это массовое убийство в описании правозащитника Александра Черкасова^[387]. Всего, как потом заключат правозащитники, в первой чеченской войне погибли до 50 тысяч мирных жителей и около 6 тысяч российских военнослужащих^[388].

Непопулярной война в Чечне стала сразу же, даже еще до своего начала, – и быстро превратилась не только в военную и гуманитарную, но и в полноценную политическую катастрофу. В декабре несколько высокопоставленных генералов, включая первого заместителя командующего сухопутными войсками генерала Эдуарда Воробьева, отказались возглавить неподготовленную и крайне рискованную с их точки зрения военную операцию. Против войны протестовали и левые, и либералы. И те и другие видели в войне наступление на демократические порядки в самой России. «1995 год может стать годом, когда будут сломаны еще нестойкие рыночные институты, годом, который может нанести непоправимый удар по демократическим правам и гражданским свободам в России», – говорил сразу после штурма Егор Гайдар^[389]. Совсем недавно Григорий Явлинский вместе другими депутатами ездил в Чечню вызволять солдат, захваченных во время попытки ноябрьского штурма Грозного, – теперь он тоже громко выступал против войны. Несколько парламентариев во главе с известным советским диссидентом, уполномоченным по правам человека Сергеем Ковалевым поспешили в Чечню и встретили штурм Грозного в самом городе, прячась в подвалах жилых зданий и в дудаевском дворце, – их рассказы дополняли картину случившейся там трагедии (а чеченские командиры умело использовали миротворческую миссию депутатов в пропагандистских целях). С января 1995 года в российские регионы – Нижний Новгород не был исключением – стали поступать гробы, и из каждого региона матери бросились в Чечню спасать своих сыновей. Протест против войны охватил всю страну в течение первых ее полутора месяцев.

Дудаевцы понимали, что Дмитриевский и Каляпин приехали с гуманитарной правозащитной миссией. Шамиль Басаев, имя которого тогда им обоим еще ничего не говорило, угощал их щами в столовой и даже помог разыскать одного из пленных, и тот потом был освобожден. Активисты общались с пленными, записывали данные, брали у них записки, чтобы передать родственникам. При них с захваченными в плен российскими солдатами обращались нормально, хотя расстрелы пленных случались уже тогда, а очень скоро, к весне, жестокость и зверства с обеих сторон станут обычным делом. (Дмитриевский и Каляпин укрывались от бомбежек в том числе в подвале грозненского храма Михаила Архангела вместе с его настоятелем Анатолием Чистоусовым. Год спустя священника расстреляют как агента российской разведки.)

Среди пленных в ставке Дудаева Дмитриевский и Каляпин встретили не только военнослужащих, которых захватили недавно, во время штурма. Наткнулись они и на тех, кто провел в подвалах города Грозного уже больше месяца, – не сделав при этом ни одного выстрела. Это были офицеры внутренних войск Шумиловского полка, расквартированного под Нижним Новгородом. 11 декабря полк находился на территории Дагестана, рядом с чеченской границей – обеспечивал ввод в Чечню танкового корпуса генерала Рохлина, – когда вдруг дорогу военным перерезала толпа местных жителей. Старики, женщины и дети бросались под колеса бронетранспортеров, у солдат был приказ не открывать огонь, но, даже если бы приказа не было, они не стали бы стрелять. Военных быстро окружили. 58 человек были взяты в плен затесавшимися в толпу чеченскими боевиками. Семерых офицеров и двенадцать солдат на следующий день перевезли в грозненские подвалы.

В Доме офицеров Нижегородского гарнизона уже функционировал информационный центр, где можно было узнать о судьбе уехавших в Чечню солдат. В Доме архитектора расположился местный комитет солдатских матерей. По городу ходили слухи: на границе с Чечней солдаты живут в плохих условиях и недоедают. Идея и маршрут поездки родились у Немцова быстро: Шумиловскому полку нужны моральная поддержка и гуманитарная помощь. И в конце января губернатор уже звонил тележурналистке Нине Зверевой: «Летишь со мной в Чечню? Полдня на сборы». Нина Зверева работала на одном из центральных каналов, и это Немцову было важно: популярный губернатор рассчитывал, что вся страна увидит, как он помогает идущим на войну землякам.

Слухи оказались правдой. В Дагестане, в расположении Шумиловского полка, Зверева снимала солдат: худые и замерзшие, страдающие от вшей, в свои 18–19 лет они выглядели максимум на шестнадцать. Рядом с любым дудаевским гвардейцем они казались подростками. Это были внутренние войска, но к середине 90-х в таком состоянии была вся российская армия. В разговорах Немцова с военачальниками Зверева не участвовала, но по обрывкам фраз еще в самолете поняла, что речь идет о вызволении офицеров, попавших в плен в декабре. Тогда, в конце января, Немцов провел на границе с Чечней всего одни сутки, и половину из них – всю ночь – шли переговоры с чеченскими полевыми командирами. Косвенные данные позволяют сделать вывод, что речь шла в первую очередь об освобождении командира батальона подполковника Виталия Серегина и майора Вячеслава Афонина – их видели в Грозном Дмитриевский и Каляпин и даже привезли документы Афонина в Нижний Новгород^[390].

Те переговоры не увенчались успехом. С утра Немцов был очень мрачен, вспоминает Зверева, ходил из угла в угол и повторял: «Все очень плохо, все очень плохо». Чеченцы требовали денег – торговля заложниками постепенно набирала обороты, – а у Немцова их не было. К весне 1995 года выкуп похищенных заложников превратился в неформальную государственную политику. Очень скоро, в марте, когда Немцов снова прилетит в Чечню, командующий внутренними войсками Анатолий Куликов так и скажет: «Принимаем все меры, вышли на чеченских авторитетов, чтобы выкупить наших солдат, не пожалеем никаких денег на это»^[391]. И не только денег: нижегородский журналист Андрей Белянинов отчетливо помнит, что пленных освобождали в обмен на новые «волги» с завода ГАЗ^[392]. Логично: в отсутствие наличных «волги» были единственным ликвидным активом, которым мог воспользоваться Немцов. Выкуп пленных стал тогда его постоянной заботой. Некоторых удалось освободить. Виталий Серегин проведет в плену больше девяти месяцев. А тело Вячеслава Афонина так и не найдут.

Тогда же, весной 1995-го, как вспоминает Каляпин, у Немцова родилась мысль: собрать подписи против войны в Чечне^[393].