XLV
Кончина Никона
– Альбо то можно, Иван, – накинулся Ольшевский на Шушеру, – поехал в Новый Иерусалим к братии и возвратился ни с чем. Джелебы-то я поехал, так давно бы приехали за патриархом.
– Хвастай, хвастай… Да и так я насилу-то упросил братию, чтобы помимо патриарха Иоакима послали в Москву… Ну и послали… А там, что Бог даст.
– Я бы и учинил: поехал бы в Москву с ними да с царским посланцем вернулся… Надея на Бога, мне не первина: мы с патриархом Никоном…
– Толкуй ты. Попробуй-ка ты сунься в Москву, там таперь черт ногу сломит: не знаешь, кто первый, кто последний.
– Теперь, Иван, погляди: патриарх точно из гроба встал, бледный да слабый… Ждет не дождется присылки из Москвы: у меня у самого душа переболела… а иной раз, глядючи на него, так и плакать хочется.
Слезы показались у него на глазах, он вытер их со щеки и высморкал нос в полу.
– Иван!.. Ольшевский! – раздался голос Никона.
Оба бросились в его келью.
Никон был одет: на нем была архиерейская мантия, на голове клобук и в руках посох.
– Что же не собираетесь… Что мешкаете… ждать не буду.
– Куда, святейший? – удивился Ольшевский.
– Куда, куда? Домой… в Новый Иерусалим… Проворней, живей, укладывайтесь, собирайтесь…
Шушера переглянулся с Ольшевским: они полагали, что он бредит.
– Святейший, да из Москвы еще не прислали, – возразил Ольшевский. – Джелебы из Москвы приехали, иное дело… А допреж нечего укладываться.
– Говорю, укладывайтесь… Подъехал струг… а на нем посланные от царя… они вышли на пристань… Вот, вот идут… спешите – ждать не буду, – торопливо произнес Никон.
– Ярославский воевода да епископ и архимандрит приехали за святейшим и идут сюда, – крикнул Шушера.
У Никона задрожали руки и ноги, и он в сильном волнении сел на стул.
– Господи, услышал Ты мои молитвы, не дал умереть здесь, как злодею, – прошептал он. – Укладывайтесь, да торопитесь, – скорей, скорей отсюда… Здесь столько слез я пролил.
Ольшевский начал укладываться и увязывать вещи свои и патриарха.
Появились в келье царские посланцы, они подошли под благословение патриарха. Никон перецеловался с ними.
– По указу великого государя, святейший старец, мы приехали за тобою: в Ярославле ждут тебя царские лошади, колымага и рыдваны. Отвезут тебя в Новый Иерусалим, где будешь жить по собственной воле, на покое.
– Да благословит Господь Бог царя, царицу и всю государеву семью за многие их милости ко мне, – прослезился Никон. – Снова сподобит меня Божья Матерь узреть и Голгофу и Иордань, и храм Воскресения, где я на плечах своих таскал камни и бревна… и заживу я снова с детьми моими – деревьями, и деда Мамврийского дуба снова обниму… Боже милостивый! Одна уж эта радость искупит мое пятнадцатилетнее заточение в монастырях…
И твердыми шагами патриарх вышел из кельи, в сопровождении послов спустился во двор и здесь остановился, поглядел на монастырь, на храм, перекрестился и сказал:
– Не хочу я видеть братию, но я прощаю их и благословляю… Передать им, что одной верой да молитвой не спасешься, а нужны и добрые дела: пущай сердца свои смягчат – вера без дел мертва есть.
Он направился к пристани; придя туда, он пошел прямо на струг и, перекрестясь, прошептал:
– Господи, помилуй и спаси люди Твоя.
Час спустя струг, несомый течением Шексны и парусом, потянулся к Волге.
Весть о том, что Никон возвращен и поедет водой до Ярославля, быстро разнеслась по городам и селам, и тысячи народа в лодках и на берегу ожидали его с женами и детьми для получения его благословения. Духовенство же с хоругвями, крестами и иконами выходило тоже на берег и пело: «Исполать Тебе, Господи», «Достойно» и «Многая лета».
В местах, где они останавливались, народ падал ниц, плакал, целовал его руки, платье и след его ног.
Любовь народная сильно тронула его, и он понял тогда, почему Стенька Разин именем его поднял все Поволжье.
По Волге было то же, что по Шексне: шел струг вверх волоком, и это дало возможность народу еще больше выказать свою любовь.
Огромные толпы встречали и провожали его, а для смены волока явились люди с лошадьми.
Так тянулись они почти до самого Ярославля, где Никон должен был пересесть в царские экипажи и ехать на Владимир.
Но в шести верстах от Ярославля он почувствовал сильное утомление и слабость.
Пришлось послать в находившийся вблизи монастырь за лошадьми и экипажем.
В обители игумен со всей братией встретил его с крестом и образами у ворот.
Когда Никон прикладывался к кресту и к иконам, один из монахов отделился от братии и бросился к нему, к ногам.
– Кто ты? – спросил его Никон.
– Я бывший архимандрит Сергий, который не дал тебе говорить к народу при отвозе тебя из Чудова монастыря в земскую избу… Бог меня покарал – я в ссылке уж многие годы в этом монастыре… и горько оплакивал я мой грех перед тобою.
– Да простит тебя Господь Бог, как я прощаю, – кротко произнес Никон.
Отдохнув здесь недолго, святейший велел себя везти в Ярославль.
Все ярославское духовенство, все горожане от мала до велика и множество народа с окрестностей явились поклониться святейшему. Духовенство встретило его с крестами и хоругвями, и когда со струга он начал благословлять народ, все пали ниц и пели «Многая лета».
Народ плакал, целовал его руки и одежду.
Здесь он сел в колымагу, и народ поволок его за город, но недалеко от Ярославля, на небольшой речонке[95], патриарх возжелал, чтобы запрягли лошадей из боязни утомить народ.
Колымагу остановили, он просил высадить его на берег речки.
Разостлали там ковер и на руках снесли его туда из экипажа.
Он сел на ковер, вдохнул в себя свежий летний воздух и обратился к сопутствовавшим его.
– Как хорош, – произнес он восторженно, – божий мир… и жить бы людям в любви и согласии, а они грызут, заедают друг друга, как будто нет места для всех на земле… Льется кровь братская и в войнах, и на плахах, и в застенках… Льется она не ручьями, а реками… Отчего, Боже, такое проклятие на людей?.. Пути твои неисповедимы…
Он умолк, набожно глядел на небо и шептал какую-то молитву.
Но вот лошадей запрягли, взяли под руки святейшего, чтобы повести его в колымагу. Раздался вдали благовест к вечерне из Ярославля.
Никон остановился и перекрестился.
– Поскорей… поскорей… там меня ждут…
При последнем слове он начал поправлять платье, благословил народ, потом сложил руки на груди и… отошел в вечность!
Народ пал на колени, молясь, крестясь и громко рыдая. Свершилось это 17 августа 1681 года, на семьдесят шестом году его славной и многострадальной жизни.
Вечная ему память!
XLVI
Похороны Никона
Пять дней спустя в Москве разнеслась весть о смерти Никона, и дьякон Успенского собора, детей которого благословил тот в последнее его посещение этой церкви, услышав об этом на патриаршем дворе, побежал к Царь-колоколу, висевшему тогда в особой колокольне у собора, и ударил в него с погребальным перезвоном.
По обычаю, это совершалось только во время смерти царя и патриарха.
Все московские сорок сороков подхватили печальный перезвон, и белокаменная столица поднялась на ноги.
Узнав о смерти Никона, столица облеклась в черную одежду, и народ устремился в церкви ставить свечи и служить панихиду. В народе и в частных домах слышались рыдания, а царский двор облекся в печальные одежды – в придворной церкви царь с семьею своею слушали тоже панихиды.
Возник вопрос, где и как хоронить его.
По обычаю, патриархи хоронились в Успенском соборе. Но похоронить его здесь – значило признать собор, низложивший его, недействительным, а его – патриархом; патриарха же Иоакима – похитителем патриаршего престола.
При печали же, скорби и возбуждении народа, если бы его привезли в Москву, могло бы тоже случиться нечто печальное для патриарха Иоакима.
Судили, рядили и решили похоронить его в Новом Иерусалиме, как строителя монастыря, тем более что на это была его воля.
Но кому хоронить и как?
Если хоронить его как патриарха, то обряд погребения не приходится совершать Иоакиму, так как этим он признает недействительность соборного постановления.
Решили поэтому, чтобы хоронил усопшего рязанский архиепископ.
Когда же этот спросил: как же хоронить святейшего старца, как монаха или патриарха, Иоаким ответил: «Как соизволит великий государь».
Никона между тем отвезли в Ярославль, сделали гроб и на руках понесли в Новый Иерусалим.
Ко дню его прибытия огромная масса народа собралась в Новый Иерусалим, и туда прибыл государь, все бояре и высшее духовенство, а также все московское белое духовенство. По всему пути следования тела Никона народ с благоговением и слезами встречал и провожал его прах. Многие следовали за ним от самого Ярославля.
Навстречу усопшему двинулось из Нового Иерусалима все духовенство с иконами, крестами и хоругвями и пело «Христос Воскресе!». Приблизившись ко гробу, они приняли его и на головах своих понесли в церковь.
После соборне отслуженной обедни, причем, по установленному Никоном правилу, соблюдающемуся поныне, пелось «Христос Воскресе!» – Никона облекли в патриаршую одежду и переложили в каменный гроб. Перенесение в другой гроб совершал сам царь; отпевали его как патриарха, причем царь читал сам апостол и кафизму.
После погребальной службы, когда нужно было проститься с усопшим, государь подошел к нему и, целуя ему руку, громко рыдал и просил у него прощения, почему раньше не возвратил его.
В церкви все рыдали, прощаясь с Никоном.
Несмотря на теплое сентябрьское время, он лежал в гробу, не издавая никакого запаха; а патриаршая одежда, при седой огромной его бороде, давала ему особенно величественный вид и напоминала святого митрополита Филиппа.
Когда все простились с ним и хотели уж закрыть гроб, появилась сгорбленная старушка-черница и, протолкавшись, взошла на подмостки и припала к руке покойника.
Долго она стояла в таком положении, но вот пошатнулась, упала с подмостков.
Придворные боярыни и царевны, стоявшие по левой стороне церкви, за занавесом, бросились подымать ее – она была мертва.
Царевна Татьяна, подымавшая ее, вглядевшись в ее лицо, вскрикнула.
– Мама Натя…
Погребли Никона на Голгофе же, на южной стороне, внизу, на том месте придела, где в Иерусалимском храме указывают прах Малхиседека.
После похорон государь снесся с восточными патриархами, и они признали низложение его неправильным и в грамотах писали: «Патриарх Никон столп благочестия, непоколебимый, и божественных и священных канонов сберегатель присноискуснейший, и отческих догматов, и повелений, и преданий неизреченный ревнитель и заступник достойнейший».
XLVII
Эпилог
Прошло с небольшим полгода со дня смерти Никона, как царь Федор Алексеевич в Светлое воскресенье (16 апреля 1682 г.), бывши веселым и совсем здоровым, вдруг захворал, и 27 апреля вечером его не стало.
Остались его наследниками слабый душой брат его Иван и малолетний Петр.
Правление государством приняла энергичная, мужественная и умная царевна Софья.
Получив власть, она исполнила обет свой: она соорудила церковь Богоявления.
В ските, в келье Никона, висит современный ему портрет его, с надписью посетившего эту келью, в Бозе почившего царя-освободителя. Надпись собственноручная и гласит: «Александр, 30 мая 1837 года».
Что думал едва двадцатилетний наследник престола в этом священном месте: думал ли он о печальной участи великого человека, или тогда уже явилась у него мысль быть последователем Никона и освободить крестьян, или же он сетовал о многострадальной его жизни, или он предчувствовал тогда, что и он будет тоже великомучеником людской злобы и неблагодарности?.. Надпись его над портретом свидетельствует о сочувствии его к Никону, а жизнь его и деяния святителя были ему вполне известны, так как он был отличный знаток истории своего народа.
Над могилой Никона ныне повешены двухпудовые железные вериги, состоящие из цепи с железными крестами, которые возлагал на себя Никон во время его пребывания в монастыре.
У гроба патриарха служатся обыкновенно все совершаемые в храме панихиды, причем на каждой из них поминается его имя во главе прочих.
Храм докончен еще царем Федором Алексеевичем и царевной Софьей и торжественно освящен в 1685 году патриархом Иоакимом, причем тот служил панихиду Никону как патриарху. Потом переделывался храм несколько раз, и теперь, по грандиозности своей это одно из лучших зданий в России.
Но бессмертнейший памятник поставил себе Никон присоединением Малороссии и Белоруссии к России и тем благолепием и великими началами братолюбия, веротерпимости и милосердия, которыми обязана ему всецело наша православная церковь.
Но, спросите вы, как же появилась на свете вновь мама Натя, когда ее сожгли в Темникове в срубе?
Запорожцы, находившиеся в этом городе с Долгоруким, узнав ее, спасли из темницы, а на ее месте сожжен труп умершей в тот день женщины.