Остаток дня я провёл в коттедже. Сразу после возвращения из дома искусств зашёл в библиотеку. Это была просторная комната, вдоль стен которой стояли книжные шкафы, полностью заполненные книгами. Возле широкого окна – мягкий тёмно-зелёный диван и стол. Здесь можно было найти книгу на любой вкус: философия, история, наука, религия, поэзия, классические произведения и прочее. Всё самое достойное из того, что создало человечество за всё время своего существования. Странно, но я не нашёл ни одного современного произведения. Правда, просмотрел я далеко не всё, и тем не менее… Попытался вспомнить достойных современных авторов, которых было бы не стыдно поставить на одну полку, скажем, с Шекспиром или Данте, Достоевским или Ницше, но не смог. Неужели ни один из современных писателей или философов не заслужил подобного соседства? Неужели человек настолько измельчал и сузился? Или дело в том, что время современных авторов ещё не пришло? Или среди них есть достойные, но я о них не знаю? Наверняка есть… Кстати, надо бы почитать книгу Сократа… И заодно узнать у него подробности сегодняшнего происшествия.
Лестница на второй этаж находилась рядом с библиотекой и была узкой и извилистой, как горный серпантин, но, несмотря на это, подниматься было удобно и в некотором роде даже приятно.
Сократ занимал дальнюю от лестницы комнату. Всего комнат на втором этаже было шесть: по три слева и справа от коридора, который практически ничем не отличался от коридора на первом, разве что цветом ковра. Я постучался и открыл дверь. Старик сидел за столом возле окна спиной ко входу и что-то писал. Судя по всему, меня он не заметил, да и стука моего не слышал – как будто впал в транс. Наверно, у писателей это так и называется. В комнате было два окна, а не одно, как у меня, но по ширине из них вышло бы как раз одно моё. На том месте, где у меня была кровать, у Сократа стоял шкаф для одежды, а спал он у правой от входа стены.
– Сократ! – громко сказал я.
Старик вздрогнул и выронил ручку из рук, так что она укатилась куда-то под стол.
– О, прошу прощения! Я не хотел вас напугать.
Он резко повернулся ко мне лицом, и тут уже вздрогнул я. Высоко поднятые брови, глаза, горящие бешеным огнём, – так смотрят буйные сумасшедшие, улыбка, напоминающая звериный оскал – всё в его лице говорило о том, что с ним не всё в порядке. Если бы я верил в сверхъестественное, то, пожалуй, я сказал бы, что в него вселился какой-то демон. Но я был реалистом и ко всякого рода мистике относился с отвращением, хотя о своём отношении к подобным вещам толком ещё не думал. Только в эти мгновения, когда я смотрел на Сократа, и у меня мелькнула мысль о демонах, я осознал, что мне противны мистические объяснения реальности. Какая, к чёрту, мистика! Старик просто окончательно обезумел.
Такие мысли проносились у меня в голове, пока мы смотрели друг на друга. Это длилось всего несколько мгновений, а затем лицо его прояснилось, брови опустились, а огонь в глазах немного успокоился, но не исчез – впрочем, он там был ещё при первой нашей встрече. Теперь на меня смотрел прежний Сократ, добродушный и в меру безумный.
– О, ничего страшного, друг мой! Я немного оторвался от реальности и не слышал, как вы вошли. Пишу новую книгу, – возбуждённо проговорил он. – Она меня так захватила, так захватила! Ах, друг мой, вам наверняка знакомо это чувство! Это не просто вдохновение, это нечто большее! Даже и не знаю, как объяснить… Это необъяснимая радость! Когда понимаешь, что выходит из-под твоей руки, ах! Когда понимаешь, что ты только что написал! С этим чувством не сравнится ничто!
Он тяжело дышал, когда говорил всё это, и мне даже стало интересно, что такого он написал, о чём я его и спросил.
– О, друг мой! Если бы я сказал вам, это было бы преступлением против написанного и против того, что ещё должно быть написано! Поймите меня правильно, пожалуйста. Когда закончу, я первому дам вам прочесть, а пока не могу… – извиняющимся тоном сказал Сократ. – Однако… Что же вы в дверях стоите? Проходите, мой друг, проходите! Не разувайтесь, не надо!… Хотя бы тапочки наденьте – вон они стоят… Сейчас… Вот, присаживайтесь.
Он принёс мне стул, стоявший у дальнего окна, поставил его в центр комнаты, затем убрал свои записи в ящик стола и присел, вопрошающе глядя на меня.
– Я, собственно, к вам зашёл по двум причинам. Во-первых, хотел попросить у вас вашу книгу, о которой вы вчера мне говорили. Если это возможно, конечно, потому что я краем уха слышал, что сейчас её читает наш учёный.
– О да, это так! Однако неужели вы думаете, что у меня всего лишь один экземпляр? Ах, дружище, как вам не совестно так думать! Сейчас… – он полез в тумбочку стола, достал оттуда толстую книгу в твёрдой чёрной обложке и протянул мне. – Вот, пожалуйста. Это неплохой роман, однако теперь, когда он напечатан, я вижу, что многое можно было написать иначе и намного лучше. Так всегда бывает – замечаешь недостатки только по прошествии какого-то времени.
– «Мёртвый лес», – прочитал я название на обложке. – Имени автора я, конечно, не найду?
Сократ усмехнулся и погладил бороду.
– Ни имени автора, ни адреса издательства или типографии. Однако Гиппократ заверил меня, что там, за забором, книга будет продаваться как положено, то есть с моим настоящим именем.
– О чём она?
– Обо всём понемногу. О России двадцать первого века, о жизни необыкновенных людей в условиях тотальной обыкновенности. В общем, поднимаются разные вопросы. В двух словах не объяснишь, – с неприкрытой гордостью произнёс он.
– Хорошо, я прочту, и тогда обсудим. Вы давно видели Гиппократа? – спросил я, внимательно всматриваясь в собеседника.
– Около двух месяцев назад, – мгновенно ответил старик. – В тот самый день, когда очнулся после приступа.
– И как же он выглядит? Сколько ему лет?
– Думаю, около пятидесяти. Как выглядит? Высокий, крепкий, темноволосый. Знаете, Есенин, на врача он не очень похож. По крайней мере, мне так показалось.
– А на кого похож? На учёного?
– Нет, и на учёного не похож. Однако это не значит, что он не врач и не учёный. Я только хотел сказать, что врач и учёный в нём, если он действительно врач и учёный, – это побочные личности, это не главное в нём. Есть что-то гораздо существеннее, что я вряд ли смогу объяснить словами.
– Что ж, я примерно понял, что вы хотите сказать. Значит, вы видели его только однажды?
– Да.
– Получается, что именно тогда он рассказал вам о вашей книге?
– Да-да. Он сказал, что незадолго до приступа я через Бестию передал ему свою книгу, что он её прочитал и восхищён моим мастерством и что он хотел бы напечатать её, если я не возражаю.
– Ясно. Во время нашей первой встречи вы сказали что-то об идее Гиппократа.
– О, друг мой! Давайте не будем об этом здесь, – перешёл на шёпот Сократ.
– Нет, давайте будем, – раздражённо и громче прежнего сказал я. – Объясните мне, что вы имели в виду. Мне надоели все эти скрытые намёки. Если вы что-то знаете, имейте смелость говорить открыто и прямо!
Старик слабо улыбнулся и тихо, но уже не шёпотом, пробормотал:
– Однако я ничего не знаю, только догадываюсь. Знаете, как бывает: смотришь на кого-то или на что-то, связываешь одно с другим, порой неосознанно, интуитивно угадываешь, что кроется под вуалью слов, за выражением лица, за взглядом, и в итоге начинаешь понимать, кто перед тобой. Это чисто субъективное понимание, личное восприятие, у которого нет никаких объективных доказательств. Так вот, всё, что я говорил о Гиппократе, – это и есть такое субъективное понимание. Во время беседы с ним я понял, что это человек идейный. О самой идее мне ничего не известно, однако я практически уверен, что она заключается в каких-то экспериментах на мозге.
– Если я правильно всё понял, уверены вы в этом потому, что Гиппократ каким-то боком касался этой темы?
– Верно, друг мой. Именно боком. Я у него что-то спросил, кажется, насчёт этих приступов и как с ними бороться, на что он ответил… Дословно я не помню, но что-то вроде «вы ещё не знаете, на что способен ваш мозг». И когда он это говорил, я видел его глаза. Вот, собственно, и всё.
Непохоже было, что он врал или выдумывал, однако окончательно я ему не поверил.
– А что случилось сегодня? Почему художник напал на вас?
– Друг мой, вы о чём? – удивлённо спросил Сократ.
– То есть как это о чём? – не менее удивлённо переспросил я. – Вы что, хотите сказать, что ничего подобного не было?
– Конечно, не было. Никто на меня не нападал. Не знаю, кто вам это сказал…
– Подождите-ка, а вы слышали, что у художника был приступ?
– О, само собой, ведь я в это время был рядом с ним.
– А ДиКаприо был там?
– Он подошёл, когда Ван Гога уже уводили, начал расспрашивать меня, но я был слишком взволнован и ушёл к себе.
Я пытался понять, что всё это значит. Один из них мне соврал – это было ясно. Но кто? И зачем?
– Значит, Малевич вас не душил, а ДиКаприо его не оттаскивал?
Старик поднял брови и усмехнулся в бороду.
– Так вот откуда ноги растут! Друг мой, я не знаю, зачем Смоктуновский всё это выдумал, однако он это выдумал, можете не сомневаться.
– А как всё было на самом деле?
– Мы с Ван Гогом сидели в гостиной и беседовали. Он собирался идти работать над картиной, встал и вдруг потерял сознание. Хорошо, что упал удачно. Я сразу же нажал на тревожную кнопку…
– Тревожную кнопку?
– Ах, простите, друг мой! Я должен был вам рассказать, но совсем забыл. Видите ли, в гостиной установлена тревожная кнопка. Ей можно пользоваться только в экстренных случаях – таких, как сегодня.
– Хм, и что, никто не пользовался ей просто так, от скуки?
– Насколько я знаю, нет. Нас предупредили, что в неё встроен сканер отпечатков пальцев, так что они всегда знают, кто послал сигнал. Кому после этого захочется так развлекаться?
– А что они могут сделать?
– Не знаю, однако проверять это у меня нет ни малейшего желания.
Я задумался.
– А не мог ли кто-нибудь нажать на неё, когда шахматист пытался покончить с собой?
– Нет, конечно. Алехин был на втором этаже, а мы в гостиной, и никто из нас никуда не выходил.
– Что ж, ну хорошо. А теперь пойдёмте к ДиКаприо. Где его комната?
Сократ печально улыбнулся.
– О, мой друг! Вы не верите мне…
– Почему же не верю? Верю. Просто хочу понять, почему актёр мне соврал, а вы мне в этом поможете.
Старик был прав: я ему не верил. Но ДиКаприо я не верил ещё больше. Чтобы понять, кто из них врёт, необходимо было свести их лицом к лицу, устроить очную ставку.
Глава 10
ДиКаприо жил через комнату от Сократа. Сократ негромко постучал в дверь, но никто не открыл. Тогда я беззастенчиво пробарабанил по ней и дёрнул ручку на себя.
Актёр сидел в кресле возле настежь открытого окна. Руки его покоились на подлокотниках, а голова безвольно свисала на левую сторону. Он спал. Я переступил порог и окликнул его. ДиКаприо вздрогнул и резко замотал головой, явно ничего не соображая.
– Что? Где? – охрипшим от сна голосом пробормотал он и тут наткнулся взглядом на меня. – Ох! Это вы… Простите, я задремал. Мне сейчас снилось что-то необыкновенно прекрасное… Отец, и вы здесь… Что же мне снилось… Уж не царство ли небесное? Кажется, я видел бога… Есенин, верите вы в бога?
– Верю, что вы могли его видеть, ибо человеческая фантазия способна и не на такое, – насмешливо сказал я. – Но о боге мы с вами потом поговорим. Сегодня вы сказали, что видели, как художник душил Сократа. Сократ же утверждает, что ничего подобного не было. Будьте добры, объяснитесь.
ДиКаприо переводил взгляд с меня на Сократа так, будто не понимал, чего от него требуют.
– Так что же? – растерянно сказал он и уставился на старика. – Отец, как же это? Что значит ничего подобного не было? Да я своими собственными глазами видел, как Ван Гог…
– Зачем вы врёте? – рассерженно перебил его Сократ. – Как вы могли видеть то, чего не было? Однако от вас я никак не ожидал…
– Но зачем же мне врать? – повернулся актёр ко мне и скрестил руки на груди. – Сами подумайте: ну разве стал бы я врать, прекрасно зная, что враньё раскроется через пару часов, а то и раньше?
Говорил он убедительно, но я ни на мгновение не выпускал из головы того, что он актёр, и пытался разгадать его игру, если, конечно, это была игра, в чём у меня не было абсолютной уверенности. Сократ хмурился и безостановочно поглаживал бороду. Я решил не вмешиваться в их разговор.
– Послушайте, Смоктуновский, – немного спокойнее прежнего сказал старик. – Я не знаю, зачем вы соврали, в конце концов, у каждого – свои странности, но теперь, будьте добры, признайтесь! Хватит водить нас за нос! Наверное, вам просто стало скучно, и вы решили таким путём немного развлечься? Так сказать, вжиться в роль наглого лжеца?
– Я бы попросил вас, отец, следить за словами! – повысил голос ДиКаприо. – Я не лжец, тем более не наглый. Не приписывайте мне своих качеств!
– О, да как вы смеете! Вы… обвинять меня… Когда это я лгал?! А вот вы сейчас лжёте, к тому же сама специализация ваша имеет прямое отношение ко лжи!
Я внимательно наблюдал за ними, надеясь за что-нибудь зацепиться, но ни в том, ни в другом фальши не разглядел. Оба рассердились абсолютно натурально, оба были уверены в том, что говорят правду. «Так ведь и подерутся, – злобно усмехнулся я про себя. – Да и чёрт с ними!»
– Моя специализация? Да что вы о ней можете знать? А ваши книжки разве не ложь? Эдак всё имеет прямое отношение ко лжи!
ДиКаприо встал с кресла и начал расхаживать по комнате, размахивая руками. Сократ посмотрел на меня – явно в надежде на мою поддержку, но я только пожал плечами.
– Вы обвиняете меня во лжи, потому что я – актёр. Это всё равно что обвинить поэта в неумении выражаться обыденно и ясно! Если вы будете так относиться к людям, у вас не останется друзей! Если…
– Однако позвольте! – разгневанно крикнул старик. Было видно, что он окончательно вышел из себя. – Вы перевернули мои слова с ног на голову! Вы совсем заврались, подлец!
– Я…
– Заткнитесь уже вы оба, – я сказал это тихо и очень спокойно, но они услышали и растерянно уставились на меня. – Впрочем, если желаете, можете продолжать. Счастливо оставаться!
И я, даже немного наслаждаясь жалким выражением их лиц, решительно вышел из комнаты.
Возвратившись к себе, я хотел запереться, но с удивлением обнаружил, что ни на двери, ни на ручке нет никакой защёлки: закрыться было нельзя. «Чёрт знает что! – выругался я вслух. – Так-то они предоставляют свободу… Какая же тут свобода, когда даже уединиться нельзя!» Бормоча проклятья в их адрес, я снял обувь и улёгся с книгой Сократа на кровать. Размышлять о том, кто из этих двоих соврал, мне не хотелось – в конце концов, какая разница? Это ведь не жизненно важный вопрос. Будь он жизненно важным, я бы любой ценой выбил из них правду, даже если пришлось бы прибегнуть к пыткам…
Пару часов читал «Мёртвый лес». Роман, в общем, был захватывающим, хоть и немного напыщенным. В нём рассказывалось о жизни необычного – я бы даже сказал: странного – молодого человека. Необычность его заключалась в том, что он отрицал все общественные законы и традиции и в отношении всего имел собственное мнение. К примеру, когда его спрашивали, почему он не ищет работу, он отвечал: «Я не скотина, чтобы на кого-то работать». Откуда-то у него были деньги, но автор умалчивал об их происхождении. Ещё необычнее было поведение героя на похоронах друга, погибшего в автокатастрофе. Когда гроб опустили в могильную яму, он подошёл к священнику и во всеуслышанье объявил: «Он там, потому что ты здесь. Но настанет время, когда паразитов начнут истреблять». Странным же он мне показался потому, что в глубине души ненавидел себя за своё поведение – не потому, что боялся общественного осуждения, но скорее потому, что понимал всю тщетность того, что делал.
Как и вчера, я решил обойтись без ужина. К тому же немного разболелась голова – то ли от чтения, то ли от размышлений о Солитариусе, которые не прояснили абсолютно ничего. И я посчитал, что лучше всего – лечь спать.
На следующий день с самого утра зарядил ливень и, судя по беспросветному небу, зарядил надолго. Я проснулся около семи, умылся и пошёл на кухню, где застал Сократа, стоявшего возле плиты, и Архимеда, сидящего за столом у окна.
– Доброе утро, Есенин! – воскликнул Сократ. Учёный же просто кивнул. – Вы как раз вовремя, кофе почти готов. Если, конечно, желаете.
– Да, благодарю вас.
Я присел напротив Архимеда. Он выглядел довольно мрачно. Видимо, не выспался, судя по мешкам под глазами.
– Я хотел бы извиниться, друг мой, за своё вчерашнее поведение. Не сдержался… – виновато произнёс Сократ и тут же начал оправдываться: – Однако как сдержаться, когда слышишь такую наглую ложь! Только вы вчера ушли, как этот выдумщик рассмеялся мне прямо в лицо. Понимаете? При вас он притворялся растерянным и даже оскорблённым, но наедине со мной он сразу показал своё истинное лицо!
– Сократ, прошу вас, избавьте меня от этого! – с нескрываемым раздражением сказал я. – Давайте забудем. Я не намерен заниматься такой ерундой, тем более с утра. Вы мне лучше скажите, как нам быть с завтраком. Зонта у себя в шкафу я не обнаружил.
– О, завтрак не проблема! Его доставят помощники, если ливень не прекратится. То же и с обедом. В крайнем случае, сами что-нибудь приготовим – у нас есть кое-какие продукты.
– Доставят помощники? В такую погоду? – усомнился я.
– О да! Здешнему аэромобилю любая погода нипочём! Он, так сказать, из класса внедорожников, нет, внепогодников, – хмыкнул старик и кивнул на Архимеда: – Вот спросите у Да Винчи, он вам всё объяснит.
Я бросил взгляд на учёного, который так и не притронулся к кружке с кофе, стоявшей перед ним. Казалось, он и не слышал, что сказал Сократ, но вдруг поймал мой взгляд и пробормотал, приподнимаясь со стула:
– Простите, Есенин, давайте я как-нибудь после объясню. Мне только что пришла в голову одна идея, поэтому вынужден вас покинуть.
Я только кивнул, а Сократ крикнул ему вслед:
– Берегите себя, дружище! Нельзя так много думать!
Он занял освободившийся стул.
– Читал вашу книгу, – сказал я, чувствуя, как вместе с горячим кофе в меня проникает жажда жизни. – Весьма примечательно. Безымянный – интереснейший персонаж. Если я правильно понял вашу мысль, ему пока не хватает непосредственности, невинности в поступках, вот он себя и терзает размышлениями об их ценности. Он ещё не научился просто быть собой и делать то, что считает нужным, не задумываясь о том, нужно это кому-то или нет. Влияние окружения всё ещё слишком велико – ему бы уединиться и очиститься от оставшегося хлама в мозгах, и тогда он, вне всяких сомнений, станет человеком, способным перевернуть мир или по меньшей мере общество, в котором находится. К сожалению, такие люди долго не живут. Быть может, я рано делаю выводы и заблуждаюсь, я ещё и до середины не дочитал, но что-то мне подсказывает, что он именно таков, каким я его вижу.
– О, друг мой! Вы – единственный, кто понял Безымянного абсолютно правильно! Да Винчи, например, заявил, что мой герой просто выпендривается, представляете? А Ван Гог – на что уж не глупый человек! – тот назвал Безымянного бесполезным дураком, который боится жизни! Ха-ха-ха! Это ж надо было такое сморозить! Однако что же это я? В книгах мы любим только самих себя, и если в какой-то книге мы себя не видим, то она нам не нравится. Хотя некоторые, не обнаружив в героях или в главной идее себя, бессовестно вносят туда себя. О да! Некоторые обожают притягивать к себе за уши даже враждебные им мысли! Этот самообман и духовная недобросовестность в итоге превращаются в привычку лгать себе и другим в отношении себя и не только себя, но и вообще лгать. По сути, это актёры, не подозревающие о своём постоянном актёрстве.
– И много таких вам доводилось встречать? – усмехнулся я.
Сократ в ответ улыбнулся и развёл руками.
– Понимаю ваш скептицизм. Конечно, я помню только два последних месяца из жизни, однако уверен, что моё подсознание или, точнее, надсознание сохранило весь жизненный опыт, все переживания, все мысли и взгляды на жизнь, в том числе и такое понимание людей. Вероятно, я не раз встречался с такими актёрами, иначе не объяснить, откуда я всё это знаю.
– Возможно. А почему надсознание, а не под?
– Сами рассудите: приставка под- означает подчинённость, а над- – наоборот.
– Значит, вы считаете, что сознание подчинено надсознанию?
– Именно так.
– И это самое надсознание хранит всё прошлое?
– Думаю, да, но прошлое не как историю жизни, а как результаты жизни, самое важное. Надсознание по отношению к жизни делает то же, что золотоискатель с песком: просеивает и забирает золото. Что касается истории жизни, то память о ней тоже должна где-то храниться. Полагаю, связь между этим хранилищем и сознанием нарушена, вследствие чего мы не помним историю своей жизни. Вопросов здесь невероятно много, друг мой, и без научных исследований говорить об этом бесполезно.
– Пожалуй. Но ваше надсознание подозрительно похоже на душу.
– Да, только я не отрываю надсознание от тела – это часть мозга, которая контролирует тело и направляет его: образно говоря, тело – это автомобиль, сознание – это водитель, а надсознание – это невидимый пассажир, который говорит сознанию, куда, как и когда ехать, именно он настоящий владелец этого автомобиля, хотя сознание думает иначе. Моё надсознание – это объяснение религиозного понятия «душа» с точки зрения физиологии, если угодно.
– Угодно. А к религиям вы как относитесь?
– О, друг мой, а как к ним может относиться нормальный человек? Это своего рода театр или даже цирк – в смысле отвлечения от реальности. Религии полезны как утешающее средство, то есть были полезны когда-то, однако в наше время есть утешения и получше, если утешения вообще нужны. Впрочем, я думаю, что нужны – не всем, конечно, но большинству. Но есть искусство – массовое и для меньшинства, компьютерные игры, спорт…
Что-то во мне шевельнулось при последних словах – как будто вспомнилось что-то важное, но вспомнилось не сознательно. На что именно среагировал мой мозг, я так и не понял. А Сократ продолжал:
– …и многое другое. Но религии – это одно, а вера в бога – совсем другое. Я имею в виду не христианского Бога, а вообще, бога как высшую силу, высший разум, который непременно должен ассоциироваться с личным бессмертием, иначе во всём этом нет никакого смысла. Верить в бессмертие можно по-разному, но суть везде одна и та же. Она заключается в том, что небытия либо вообще не существует, либо оно временно – как сон: «я никогда не умру» – и «я» здесь ключевое слово – так думает и христианин, и мусульманин, и индуист, даже учение о вечном возвращении Ницше – это в некотором роде вера в бессмертие, однако во всех смыслах оно стоит выше всяких религиозных представлений о вечной жизни, в первую очередь потому, что учит относиться к тому, что есть, а не к тому, что якобы будет в каком-то ином мире, – как к вечности.
– А вы-то сами верите? – усмехнулся я.
– О, друг мой! – печально улыбнулся старик. – Мне хотелось бы верить, что каким-то невероятным образом я никогда не умру, однако что-то мне подсказывает, что это не так. Впрочем, кто знает… А что думаете вы?
– Я думаю, что важнее узнать, кто я, чем думать о каком-то бессмертии или боге. И зачем о нём думать? Если есть бессмертие, то оно никуда от меня не денется; если же его нет, что я могу сделать? Вера в то, что бессмертие нужно заслужить, – это одно из самых идиотических представлений о мире. Знаете, я даже думаю, что те, кто тратит свою жизнь на такие вопросы и побуждает к тому же других, в действительности жить не хочет. Да, если приглядеться ко всем этим верующим, страждущим вечной жизни где-то в Нигде, то можно заметить, что в глубине души все они желают только одного: поскорее умереть – окончательно и бесповоротно… Что касается вечного возвращения, абсолютно согласен с вами. Это единственное учение о вечной жизни, которое любит жизнь, которое создано из любви к жизни и к себе; остальные учения породила ненависть к жизни…
Я не договорил, так как в кухню вошёл незнакомый мне мужчина. Лет сорока, высокий, коротко стриженный брюнет в чёрном вязаном свитере с высоким горлом и в чёрных же джинсах. В руках он держал два небольших пластиковых ящика, в которых, как я догадался, был завтрак. Ещё один дуболом, то есть помощник… Ничего особо примечательного в его внешности не было. Типичный каменнолицый мордоворот.
– Завтрак, – бесцветно пробасил он, ставя ящики на стол рядом со мной. – Обед доставлю в тринадцать-ноль-ноль, ужин в девятнадцать-ноль-ноль.
– Спасибо за заботу, – ответил я с улыбкой. – Может, к обеду дождь перестанет?
– Нет, – отрезал Робокоп (так я его назвал). – Послезавтра.
– Что послезавтра? Кончится дождь послезавтра?
– Да.
– Почему вы так уверены?
– Я знаю.
И повернулся и ушёл.
– Однако весёлые ребята! – хмыкнул я.
Сократ улыбнулся, но ничего не сказал.
В ящиках оказались бутерброды с сыром и ветчиной, блинчики и семь пол-литровых пластиковых бутылок молока. Позавтракав, мы разошлись, но прежде я попросил Сократа показать мне тревожную кнопку. Она оказалась ничем не примечательной, обычной красной кнопкой под пластиковой крышкой, однако старик заверил меня, что её «обычность» – всего лишь видимость. Я не стал спорить, хотя мне показалось весьма сомнительным то, что эта кнопка читает отпечатки пальцев.
Вернувшись в комнату, взялся за «Мёртвый лес», но одолел только две страницы и отложил. Дождь самую малость угомонился, однако непохоже было, что он собирается перестать. Я вспомнил об Афродите, о своём обещании прийти сегодня после трёх и решил во что бы то ни стало сдержать обещание. Придёт ли она сама в дом искусств в такую погоду? Почему же нет? Она, пожалуй, способна на гораздо большее, вряд ли дождь её остановит…
Внезапно я оказался на берегу реки. Река была неширокая, спокойная, прозрачная и неглубокая. По берегам её рос густой лес. Вокруг царила какая-то жуткая тишина, и только сердце моё бешено стучало. Небо было чёрное, страшное – казалось, что тьма накрыла планету на веки вечные. Я осмотрелся, но никого не увидел. Затем, сам не зная для чего, подошёл к воде и потрогал её рукой. Вдруг на другом берегу, прямо напротив меня, метрах в десяти, появилась светловолосая женщина. В правой руке у неё был моток верёвки. Приглядевшись, я узнал Несмеяну. Она смотрела на меня и криво улыбалась.
– Где мы? – громко спросил я.
Несмеяна расхохоталась леденящим смехом и ответила:
– Сейчас узнаешь…
Она подошла к ближайшему дереву, закинула верёвку на толстую ветку, и верёвка сама собой завязалась в петлю. Сначала я смотрел на всё это в каком-то ступоре, но, когда Несмеяна встала на стул, неведомо откуда взявшийся, и просунула голову в петлю, охваченный невыносимым ужасом закричал:
– Стой! Куда?
И побежал было через реку, но неожиданно ушёл с головой под воду. С огромным трудом всплыв на поверхность, я услышал, как Несмеяна громко и отчётливо проговорила:
– Насилие – путь в никуда!
Мои глаза отыскали её как раз в тот момент, когда она опрокинула стул, и тело её забилось в предсмертных судорогах. Я поплыл к ней изо всех сил, но река вдруг обезумела и превратилась в бурный, разъярённый поток, который понёс меня прочь от Несмеяны. Через мгновение с величайшим ужасом я обнаружил, что барахтаюсь не в воде, а в тёплой, густой крови. Поток нёс меня туда, где небо было самое чёрное, где он падал с огромной высоты – я знал это, ещё не видя – в бескрайний, беспросветный Кровавый Океан… Когда я увидел его, то перестал сопротивляться течению, захваченный столь же величественным, сколько и ужасающим до глубины души видом. «Так выглядит Бог…» – подумалось мне с благоговейным отвращением. Падая вниз, я в отчаянии закричал и проснулся.
Часы показывали половину двенадцатого. По-прежнему шёл дождь. «Приснится же такое средь бела дня», – мрачно усмехнулся я про себя и пошёл в ванную. Умывшись, уже собрался идти пить кофе, но неожиданно меня посетила муза или, попросту говоря, непреодолимое желание писать, и я достал тетрадь и сел за стол.
Только через полтора часа я пришёл на кухню, где застал Моцарта. Он неспешно пил чай с бутербродами.
– Добрый день! – поздоровался я.
– Здравствуйте, Есенин. Если вы за обедом, то бутерброды и салаты в холодильнике. Больше ничего не привезли, сказали: тот, кто желает горячего, пусть идёт в столовую.
– Вот как! Ну что ж, я бы прогулялся, да вот незадача: у меня нет зонта.
– Зачем же зонт? В прихожей в шкафу есть непромокаемые плащи.
– Я не знал, спасибо.
– Как ваше творчество? Вошли в колею? Или ещё не вернулись в себя? Мне было довольно сложно снова стать самим собой. Я хочу сказать: снова научиться понимать и создавать музыку.
– А вы давно… в памяти?
– Около трёх месяцев.
– Вас кто-нибудь навещал?
Моцарт помрачнел и отвёл взгляд в сторону.
– Нет. Мне сказали, что у меня никого нет. Но я и сам это почувствовал сразу как только очнулся. Вряд ли вы поймёте… Ещё ничего не зная, я уже знал, что беспредельно одинок, что у меня нет ни друзей, ни семьи, ни детей, но нисколько не расстроился, даже более того, почему-то обрадовался, как будто почувствовал облегчение… Удивительно, не правда ли? Полагаю, это о многом говорит.
– Пожалуй. Вам здесь ничто не кажется подозрительным?
Глаза у него загорелись странным огнём (или лучше сказать: маниакальным). Ещё при первой встрече я заметил в его взгляде нечто ненормальное, и вот теперь снова…
– Издеваетесь? Ха-ха-ха! Да мне даже вы кажетесь подозрительным! Вы – поэт? Вы в этом уверены? А сам я музыкант ли?
– Судя по тому, как вы играли, да. И разве мог не музыкант сочинить такую музыку? О себе у меня было не много времени подумать. Возможно, я не совсем поэт, если принять как факт, что поэтам присуща некая лёгкость, невесомость, надземность, иначе говоря: оторванность от реальности. Я скорее мыслитель, чем поэт. Умение писать стихи ещё ни о чём не говорит.
– Как и умение писать музыку. Не всё так просто, как вам кажется. Я не верю, например, тому, что оказался здесь добровольно. Вам показывали какие-нибудь документы, которые подтвердили бы это? И мне нет. Они вообще отказываются что-либо подтверждать! Как тут не стать параноиком! Я вовсе не думаю, что они желают нам зла: вряд ли они стали бы создавать такие условия для этого. Гораздо проще было бы построить одно здание и распихать всех по палатам, как по камерам… Но когда не знаешь точно, приходится верить. Или не верить… Повторяю: я не верю, что оказался здесь добровольно. Я достаточно изучил себя, чтобы понять, что никогда в жизни не пошёл бы на такое, несмотря даже на отличные условия. Я слишком свободолюбив.