Не знаю, зачтут ли мою тропу мастера троп, но я иду к вершине.
К моей книге.
Иду не для зачета.
Моя книга – мои крылья.
Крылья могут расти только такие, какие растут. И других не может быть. И какие бы они ни росли, это крылья.
Ими можно будет взмахнуть.
У каждого человека должна быть своя книга. В ней должно быть: кто ты есть и зачем ты есть. И пусть она будет только в нем самом, тысячи раз наговорённая, и пусть у нее будет читатель только он сам, тысячи раз её перечитывающий, – такой человек крылатый.
Мы идем по тропе нашего народа, и у каждого из нас книга «Мой Израиль», у каждого своя. Это наши крылья, они растут и крепнут с каждым шагом по тропе.
Иногда крылья не выдерживают высоты.
И тогда падает с неба маленькая звёздочка отчаяния на нашу родную землю.
Счастливой будет земля, усыпанная упавшими с неба звёздочками.
Это будет звёздная земля.
Люди с надеждой смотрят в небо, и еще ни одна звёздочка не упала никем не замеченной. Эти звёздочки волнуют, манят, зовут к себе, в небо.
Но кем бы я ни спустился на родную землю, пусть тоже звёздочкой, я буду на родной земле, и буду смотреть в огромное и беспредельное надо мной небо, и скажу каждому, стоящему на своей родной земле: над тобой и надо мной – небо, и над всей землёй – небо.
И под этим нашим общим небом мы – частицы нашей Родной Земли.
И летит в небе наша Родная Земля маленькой звёздочкой.
Может быть, она сама падающая звёздочка отчаяния.
Август 1972
В который раз – наверное, сколько людей, столько и раз, – есть мир и есть я – не то я, которому мама до сих пор выпрямляет сутулящуюся спину, стоит только забыть, что не надо сутулиться, и усилия мамы в этом смысле безрезультатны, а то я, которому прикасающиеся мамины руки, широкие, разработанные, передают сокровище этого мира, которое сразу, может быть, и не видишь, да и необязательно видеть сразу – поздно никогда не бывает, но хоть когда-нибудь увиденное, оно вызывает слезу и улыбку, которые возрождают его снова и несут его, передавая дальше, без чего этот мир ничто и благодаря которому он только и есть, и оно единственная мира суть, в котором это самое я пишется большой буквой, не будь только про самого себя написано, – рожденное этим я, оно даёт возможность и ему жить, – так вот: есть мир и есть я, для которого этот мир – сплошная тропа, по которой шёл мой народ во все времена, где бы он ни находился, и продолжает идти.
Что изменилось на этой тропе?
Ну, платье, ну, вкус мороженого, оно было всегда, просто в раскопках не находят – растаяло – вот, пожалуй, и всё.
И я нужен миру как лакмусовая бумажка, опущенная в этот мир и определяющая, равно как что есть каждый в отдельности в этом мире, так и что есть мир в целом.
Я нужен миру, как нужен первый звонок перед началом очередного действия спектакля, к которому на сцене уже всё приготовлено, кроме пустякового косячка, который всегда успеют прибить, пока будут спешить из буфетов, курилок, туалетов, – он нужен, этот первый звонок, хоть и возникает вопрос, зачем он, если дается второй и третий, и гаснет свет, и поднимается занавес, а они все ещё жуют, чего-то хрустят, устраиваются, и происходящее на сцене не захватывает зал, сцена живет своей жизнью, а зал своей, и лишь потом, когда много упущено, зал начинает разбираться в происходящем на сцене, правда жизни его захватывает, и вот зал слился со сценой – произошёл тот сплав, о котором находящиеся на сцене мечтают.
Я нужен миру, как ожидающему с надеждой рассвета тяжелобольному, в состоянии которого может наступить кризис, когда в ночной тишине широко раскрытые глаза не закрываются и кажется, что всеми забыт, заброшен, покинут, оставлен и никого не дозваться, – нужен рядом кто-нибудь, делящий с ним страдания, чтобы можно было в тревожных коротких забытьях ускорить время до утра, когда придут врачи – они должны что-нибудь придумать.
Ну кто ещё так нужен миру?
В этом моя б-гоизбранность.
И я от нее никогда не откажусь.
Во имя мира.
И я кричу, переполненный радостью: мой мир, ты слышишь, я тот, кто я есть!
Но чтобы оставаться тем, кто я есть, я должен идти по тропе моего народа.
Только на тропе своего народа можно оставаться тем, кто ты есть.
И я нужен тебе, мой мир, только таким – идущим по тропе моего народа.
Поэтому я спрашиваю и требую ответа по праву моего народа, полученному в тысячелетиях: мой мир, ты видишь, это иду не я, это идет твоя суть.
Мой мир, мы пойдём вместе.
Я тебе буду нужен.
Я тебе пригожусь.
Куда мы пойдём?
Сентябрь 1972
Взмах, ещё взмах, и ещё.
Я как птенец машу своими крыльями.
Я вылупился, получив тепло больших птиц с сильными крыльями, излучающих его всем, кто должен вылупиться, и возможно, вызвал у них удивление своим появлением, но у этих птиц только так – всем крыльям хватит места в небе.
И мои крылья подрастают рядом с сильными крыльями, и благодаря им я ещё не потрёпан, ведь всегда можно свалиться и попасть в чьи-нибудь лапы, если нет рядом сильных крыльев.
Сильные крылья больших птиц так рубят и рвут воздух вокруг, что поднялись мои пёрышки, и я почувствовал, что они не только пёрышки, и хоть не знал еще, что это такое – иметь крылья, невольно замахал, как птенец, которому предназначена иная жизнь, чем та, которой он живет, пока не чувствует крыльев, и познаваемая только с крыльями, а без них неведомая, и в которой, что бы там ни было, и как бы ни отличалась от прежней, и какие бы ни были опасности и невзгоды, и куда бы, в конце концов, ни занесли крылья, – единственная и естественная, если только подрастают крылья; и лишь после того как замахал, почувствовал, что замахал крыльями.
И замираю от восторга, что и от моих крыльев, пусть слабо, но рубится и рвётся воздух вокруг, как у больших птиц с сильными крыльями.
Взмах, ещё взмах, и ещё.
И летят перышки-листики от взмахов крыльями.
Они рождены новой главой моей жизни, потребовавшей от меня крыльев.
И, может быть, за этой главой моей жизни видится, что, как и у других людей, есть непреходящая глава их жизни – «моя Россия», «мой Дагестан», «моя Армения» и другие, – так и у моего народа есть непреходящая глава его жизни – «мой Израиль».
Вот и ещё один взмах крыльями – и ещё один листик полетит.
Может быть, впервые вышедший на необычную для себя тропу почувствует прелесть трудностей этой тропы и снова выйдет на нее, когда появится уже новая глава его жизни.
Для этого надо жить: посадить дерево на родной земле, положить камень в родную землю, утолить жажду тысячелетий из родника родной земли – надо жить.
А пока – непреходящая глава.
А пока, листик, лети.
Октябрь 1972
Каждый шаг по тропе приближает к вершине.
И однажды в конце очередного участка тропы подкрадывается вопрос: может быть, завтра вершина?
Может быть, и завтра.
И завтра какая-то неудовлетворенность – что-то большее ожидалось от вершины.
Но разве виновата вершина?
Какова тропа к вершине – такова и вершина.
Но все-таки, может быть, завтра?
И я смотрю на мою завтрашнюю вершину.
А вокруг – много взятых вершин. Много и повыше моей, только не каждый на взятой им вершине сложил пирамидку и оставил в ней записку.
Невысока моя вершина. Наверное, можно взять и большую. Но зачем?
Достиг высоты, чтобы лететь, – и летишь.
А главные наши вершины – впереди.
И будут браться вершины, пока хотя бы одна пара глаз будет торчать сквозь невысокую решётку, которую можно взять одним прыжком.
И будут лететь перышки-листики, рождённые взмахами новых подрастающих крыльев.
Перышки-листики будут лететь, потому что если не будут рождены взмахами крыльев, то будут вырваны из себя с кровью, – картина тропы моего народа, выполненная натуральными красками, и на расстоянии не видно грубых, шероховатых, грязных мазков, слившихся в благородную картину, и разговоры о качестве мазков мешают наслаждаться взволновавшей картиной.
И будут лететь перышки-листики, потому что, если потребуется, будут вырваны даже в крыльях те немногие оставшиеся ещё перья, без которых уже не долететь, – когда, если даже не выдергивать их, уже тогда непонятно, как это можно, и какой смысл, и зачем лететь кровавому месиву.