Подойдя к кованой двери, он сделал непонятный жест, и она открылась. Внутри зажегся неяркий теплый свет, озарив коридор. Все было сделано из старинного серого камня, и пол, и стены.
– Я не знаю что делаю. – Эля попыталась было затормозить.
– Пойдем. Просто посмотришь. Ты же хотела узнать меня поближе.
Коридор был витиеватым и длинным. Поднявшись по винтовой лестнице – обнаружился еще коридор с множеством дверей. Профессор остановился перед одной из них.
– А знаешь, я ведь не только ромашки рисую, – он осторожно улыбнулся, толкая вперед тяжёлую дверь и пропуская её вперед, в дымку красного цвета.
Красный свет в нереально огромной комнате вначале не дал увидеть, что вокруг и показалось, что они в фотомастерской. Пространство уходило вверх и потолка не было видно, только в одном месте он был сделан искусственно низким, и с него что-то свисало.
– О боги, – Эля шагнула вперед и ноги уже несли сами.
Везде стояли мольберты, лестницы, и прислонённые к ним картины. Некоторые были отвернуты. А на остальных – Эля сразу сообразила о каких закрытых выставках шла речь, – девушки. На всех картинах были девушки, в полный рост, или частично, но везде – обнаженные. Хотя нет, все они были в красных лакированных туфлях и с красной помадой. Но в остальном – фантазии художника не было границ. На коленях, в наручниках и с кожаным чокером на шее, на железных качелях, с плёткой, в кожаной портупее, на четвереньках, обмотанные цепями, с оковами на ногах, и нависшим над ними кнутом. Цепи, девушки, страпоны, маски, туфли, железные качели, помада – всё крутилось быстрее, чем нужно, и откуда-то взялся туман.
– Эй, Эля, Эля, ну ты чего.
Профессор подхватил её, опадающую на пол.
– Ну, какой угодно реакции ожидал, но не этой.
– Я в п-порядке… Я тоже не ожидала, всего этого, – она обвела рукой комнату.
– Сидите, дам воды. Или что покрепче?
– Пожалуй, покрепче.
Свежий воздух, непонятно откуда появившийся, смешался с кельтскими мотивами, заполняющими комнату. Эля продолжала рассматривать картины и атрибуты с них, которые лежали на полу, на старинном железном сундуке, и на большом столе с множеством видов плеток. Вино оказалось густым, терпким и очень уместным.
– Ну, как вы?
– В порядке, не считая шока.
– Ну, вот и моя другая сторона. Никому не доверял её так быстро, как тебе. Но и внутри всё по-другому, не хочу на этот раз идти вопреки интуиции.
Эля поднялась, провела рукой по волосам – оказалось, они мокрые. Холодный пот потек и по спине. Обойдя комнату по периметру и обнаружив другие, более откровенные картины и атрибуты, она допила вино из бокала одним большим глотком, медленно выдохнула и неуверенно пошла к двери.
– Эля?
Она молча остановилась спиной к нему, взявшись за ручку двери.
– Эля, я приглашаю тебя в мой мир. И предлагаю сделать его общим. Пока ты будешь хотеть этого, мы будем его создавать вместе. Что-то мне подсказывает – эта история может быть долгой.
Блузка промокла и прилипла к спине, холодный пот потек по вискам. То ли в вино было что-то подмешано, то ли кто-то там, наверху, разглядел в ней то, о чем она сама не догадывалась.
– Эля? Давай начнём. До утра мы сможем сделать прекрасный эскиз.
Она нажала ручку до конца, и дёрнула тяжелую дверь на себя – та нехотя поддалась.
Поток воздуха окутал запахом свежеспиленного дерева, дорогой кожи, и ароматом табака, напоминающим кленовый сироп…
Аида Акулова
Влюбленное в тебя лето
Привет, мой друг детства!
Я верю, что ты читаешь эти строчки. Надеюсь на это. И счастлива, если мои надежды оправдались. Спасибо. Значит, я пишу не зря. И сейчас, и вообще. Значит, я не зря долго не решалась написать тебе и сминала, зачёркивала, выбрасывала, разрывала, сжигала ненужные, но запомнившиеся на всю жизнь черновики этого финального письма. Мне кажется, я придумала тысячи новых способов уничтожения бумаги.
Хорошо, если ты сейчас это читаешь. Или рвёшь лист с моим кривым, как в первом классе, почерком, как я рвала черновики. Или сминаешь его в неровный шарик. Я бы сама хуже (читай: лучше) не сделала. Честно. Ведь с тобой я всегда честна.
Помнишь, мы как-то договорились, что честность – когда говоришь всё до конца. Абсолютно всё. Честность – как выпить лекарство до последней (на Земле) капли, даже если оно очень горькое. Выпить до последней на земле капли и умереть. Так как было бы нечестно поступить иначе, передозировав что-то.
Ладно, перейдём от этой больничной (ты знаешь, как это читать) лирики к делу. Но сначала надо вспомнить, к какому. Разве у меня к тебе есть дела? Я пишу тебе не просто так? Разве это письмо (тысячное, миллионное, бесконечное) не ещё один, как это сейчас модно называть, поток сознания?
Настолько больной и больничный, чтоб ты понял. Но я уверена, что ты поймёшь и так, по-здоровому. Хотя, что такое «по-здоровому»? И умею ли я так писать? Конечно, нет. Кого я обманываю. Кого? Тебя? Это невозможно. Легче открыть новую планету. Это не нужно. Как и открывать новую планету. Это невозможно. Для меня. И не нужно. Мне.
Мы с тобой договаривались не врать друг другу, и с тех пор мне легче нарушить какую-нибудь заповедь. Или все сразу. Какие там есть? Не удивляйся. Просто я давно уже живу по своим. И их тоже не помню. Мы с тобой договаривались не врать друг другу и тут же нарушали – начинали нести чушь, но сами верили в неё. Я до сих пор помню этот бред. Я помню этого бреда больше, чем песен множества наших с тобой любимых рок-групп. Из-за того, что его и было больше. Я помню его лучше, чем параграфы по русскому, который обожала, обожаю и буду обожать.
Я помню этот бред лучше, чем то, как ты дергал меня за косы, когда они у меня ещё были. Я помню этот бред лучше, чем то, как ты мне эти косы и отрезал. Из-за того, что хотел дружить с мальчиками. А они с тобой не хотели.
У тебя получилось «сделать из меня мальчика»? Внешне нет. Но в душе я не по-девичьи жёсткий человек. Где сейчас эти мальчики, которые и знать тебя не хотели? Спились? Скорее всего. Я так и не попробовала даже. Нет, не спиться не попробовала. Выпить. Потому что знаю: стоит мне только глотнуть, я с первого раза сопьюсь по тебе.
Ты же помнишь, что меня трудно остановить, если я за что-то взялась? Особенно меня трудно остановить мне самой. Когда мы с тобой дружили, ты останавливал меня с полуслова и полувзгляда, но всё равно знаешь, что это трудно. Это почти как открыть новую планету. И не спиться по тебе. Хотя нет, со вторым легче. От второго меня спасают письма тебе, но я всё равно неизбежно их рву, а обрывки – сжигаю, как бы пафосно это ни звучало (как бы пафосно это ни выглядело – тем более). Когда я пишу тебе, мне кажется, я забываю дышать. Банально, да. Но это так. Я пишу тебе настолько часто, что странно: как это я до сих пор не умерла от нехватки кислорода? Ответ остаётся один: мой кислород – ты. Я не только дышать забываю. Но и есть. Спать. Жить. Всё забываю. Я пишу тебе целыми днями, а потом сжигаю
письма (не написала ещё ни одного достойного). Зачем сжигаю? Они слишком личные, чтобы выносить их на помойку.
Некоторые прожигают жизнь красиво: вином, роскошью. Я – письмом. Письмами тебе. А потом – почти в прямом смысле. Или даже без «почти». Когда сгорает каждое письмо тебе – сгораю я. А потом оживаю, садясь за новое. Это и есть моя роскошь. Другим её не познать. И это – моё счастье. Единственное после тебя.
Интересно, сколько жизней я уже прожила? Тысячи? Миллионы? Бесконечность? Бесконечность. Да. На меньшее я не согласна. По твоему примеру. Я вообще стараюсь жить как ты – по-другому буду умирать. Несмотря на бесконечность жизней, смерть тоже входит в мои планы. Из-за того, что если закончить старую и начать новую жизнь я могу сама, когда захочу, новым письмом, то наступление смерти я всё равно не предугадаю. Но и не боюсь.
Впрочем, знаю, что умру, когда в мире закончится бумага. Понимаешь, тогда я не смогу писать тебе – я не пишу на компьютере и в других девайсах, а писать такие вещи на диктофон – каторга – я не люблю говорить. Да и потом: его память забьётся в первый день (в лучшем случае – в ночь с первого на второй). А удалять столько своего красноречия – больно. Из меня слишком сложно достать хотя бы словечко, тем более – если потом удалять. Я всегда была с тобой честна. И сейчас не нарушу «всегда». Быть с тобой честной, жить как ты, слушать тот же рок, что и в твоей компании, сжигать эти письма – мой вечный круг. Что я буду делать если (когда) он разорвётся? Умирать? Нет, думаю, нечто хуже. Намного хуже.
Я всегда уничтожаю письма тебе. Но сегодня, кажется, будет иначе: круг прервётся: я написала достойное. И представляю то, как ты будешь его читать. Как тем летом. Ты учился на класс старше меня. Но читал так, как это делают ребята из первого (а учился ты тогда в шестом). Или, если считать, что это было летом – в седьмом.
Ты читал медленно, водил пальцем, который иногда сбивался с нужной строчки, по бумаге, шевелил губами, читая про себя. На тот момент мы с тобой дружили уже достаточно, чтоб я влюбилась в тебя. Но осознала эту влюблённость я только в тот момент, когда увидела,
как ты читаешь. Это было в библиотеке. Я за тобой наблюдала, но не решалась подойти – поняла, что люблю тебя. А потом ты вышел из библиотеки, так и не вернув то, что читал, на место. Я подбежала к столу, на котором лежала книга, так быстро, словно переживала, что она улетит к себе на полку. И начала водить по строчкам пальцами и медленно шевелить
губами. Я не читала. Даже не помню, что это была за книга. Я не читала, мои глаза были закрыты. Мне казалось, что если я попытаюсь понять или пойму смысл прочитанного тобой, то вся магия момента исчезнет.
Я закрыла глаза. Не перелистывала страницу. Я читала не книгу – твои отпечатки. Смогла ли я их прочитать? Мне кажется, они стали моими. Я медленно шевелила губами, водила по строчкам пальцами…Наслаждалась. Моё спокойствие обнимало меня за плечи. Я читала не книгу, а как будто тебя.
Медленно водила по строчкам пальцами, шевелила губами…Видишь, я уже тогда начинала жить так, как ты. Жила как ты. Тобой. Только глаза закрыла. Не читала. Вот и сейчас, поставив последнюю точку, я закрываю глаза и шевелю губами, как будто читаю. На самом деле я не перечитываю то, что я пишу тебе, никогда. Но точно знаю, что всё, что я писала до этого письма – бред, который никогда не сравнится с тем, что мы несли на переменах, в больницах, из которых долго не вылезали, везде. Тогда я любила говорить. Нет, даже не так, болтать. Сейчас – нет. Я сейчас не смогу сказать ничего лучше того, что говорила тебе.
…Вот и сейчас, поставив последнюю точку, я закрываю глаза и шевелю губами, как будто читаю. Я снова та маленькая девочка, и в той библиотеке всё так, как тогда, так, как должно быть. Я снова в том лете. И снова не знаю ещё о том, что на твой вопрос: «Каким было твоё лето?», – я неожиданно скажу: «Влюблённым в тебя!» И с того начнётся совсем новая дружба, о которой не пишут даже в настолько личных письмах. Я ничего этого не знаю. И не знать не больно. Больно будет потом. Знать.
Я так и не научилась жить правильно. И всё ещё мотаюсь по больницам (к сожалению, это не в память о тебе…). Это – единственное, в чём я не хочу жить как ты. Но живу. И, наверное, если бы не моталась, не смогла бы жить, как ты в том, в чём хочу жить только так. Я так и не научилась жить правильно. Ты тоже. Знаешь, откуда я это знаю? После гроба и за ним ничего не меняется. Скорее всего, за ним даже нечему меняться. Нет ни ада, ни рая, в который я пишу тебе бесконечность писем, ни…
Хотя если я всё-таки ошибаюсь, в чём-то или во всём, передай Богу бесконечную благодарность за то, что ты был. И у меня, и вообще. За то, что ты есть. Будешь. Рядом. Бесконечно. Ведь если моя рука способна вывести эти буквы, значит, ты рядом? Сидишь на моём правом? Не суть. Хоть бы даже и на левом. Главное – рядом. Спасибо за это Богу, если он есть, но, в первую очередь тебе. Спасибо…И до встречи.
Надеюсь, что бумага на планете закончится скоро. И мы с тобой увидимся. Спасибо за мои влюблённые в тебя лето, детство и жи…
Виктория Паник
Прожитому верить
Посвящается моей маме
I. Данила
Горсть земли упала на могилу.
Мужик с заросшей бородой в мятой спецовке закапывал урну. На кладбище было тихо, не слышно даже птиц или сверчков, только глухой стук лопаты о землю. Мужик не разговаривал с живыми людьми: он знал свое дело – копать и молчать. Люди приходили и уходили, переживали или вздыхали с облегчением, но на могиле жалели всегда себя. Вот и этот молодой парень жалел сейчас себя. Кудрявый чуб, выбритый затылок, черное дорогое пальто и чистые ботинки. Пижон.
Луч солнца пробивался сквозь густые сосны и падал на лицо парня. Он молча стоял и смотрел, как закапывают урну с прахом матери. Он не мог понять, что сейчас чувствует. Хотел крикнуть «Мама!», кинуться на землю, туда, в эту могилу, лечь и лежать там и хотя бы так чувствовать ее присутствие в своей жизни. Но тут же одергивал себя, вспоминая, как тяжело ему было.
– Мама! Мама! – он подставил таз к ее кровати, чтобы не надо было мыть полы, когда ее снова вырвет.
– Сы-ын, – мать икнула, – иди.
Она попробовала его оттолкнуть, но ватная рука упала.
– Иди, – выдохнула она с трудом.
Его мать была еще молодая женщина и она очень хотела наладить свою личную жизнь, но у нее не получалось. Попытка за попыткой и… все они были неудачные. Каждого мужчину она считала праздником и приводила в дом, как если бы приносила елку на новый год. И каждый следующий день елка осыпалась. После праздника оставалось горькое послевкусие, больная голова и плохое настроение.
Даниле было 9. Каждый день он ждал мать с работы. Днем делал все уроки, протирал пыль, возвращал вещи на свои места, разогревал суп, который мать наваривала в выходные на всю неделю, и садился у окна ждать, когда она вернется домой. Данила знал, что она хорошая женщина, а вовсе не пьяница, как шушукались соседи. Он очень хотел облегчить мамину боль и услышать ее смех, который слышал только в детстве, пока отец не ушел. Но мама больше не смеялась. Она часто возвращалась домой за полночь. Данила летел в прихожую, слыша, как она ковыряет замок и не может попасть ключом в замочную скважину, и распахивал настежь дверь и свою душу. Мать зависала на пороге в театральной позе, словно памятник на постаменте, от нее пахло спиртным и слегка пошатывало. Перед тем как войти в квартиру, она заявляла:
– Все мужики козлы! И ты тоже козел. Вырастешь и станешь козлом.
Отталкивала его, шваркала сумку на пол и шла чистить зубы. Это поражало Данилу – в каком бы состоянии не приходила мать домой, она всегда чистила зубы на ночь. Выходя из ванной, она задавала Даниле одни и те же вопросы:
– А ты зубы почистил? Смотри, а то сгниют, как у матери, протезы придется носить! Уроки сделал? – и не дожидаясь ответа она шла в свою комнату.
Данила бежал за ней и спрашивал, хочет ли она есть, на плите стоит теплый суп.
– Сам ешь, я сыта по горло сегодня.
Данила оставался перед дверью и не решался войти. Что еще спросить? Может, принести воды ей на ночь? Пока бабушка была жива, она научила Данилу подливать нашатырный спирт в воду, так с ее слов быстрее выходил алкоголь из организма.
Утром мать всегда просыпалась рано, собиралась и совершенно трезвая с ясным взглядом уже на выходе будила Данилу:
– Вставай, а то в школу опоздаешь.
Иногда она спрашивала, все ли у него в порядке, и этот вопрос, Данила так чувствовал, был не про него. Вопрос был про то, не создал ли он ей лишних проблем. Лишних проблем Данила не создавал и всегда отвечал:
– Да, все хорошо, по физике пятерка за контрольную, русский – четыре…
Учился он отлично и без особых напрягов. Школьная программа его не особо интересовала. Больше он любил придумывать свою Вселенную, и вечерами, когда ждал мать, рисовал для нее платья. Матери очень хотелось выглядеть как «приличный человек», но денег на все не хватало, она воспитывала сына одна. Данила мечтал вырасти и купить матери дом с большой отдельной комнатой для нарядов. Как-то мать нашла его наброски и долго смеялась над ним:
– Упаси тебя бог в школе где показать, от тебя живого места не оставят. Ты вообще с девочками дружишь? Смотри, не расстраивай меня, понял?
С девочками Данила не дружил, с мальчиками тоже. Он старательно избегал школьных «товарищей» – общение с посторонними людьми тяготило его и вызывало болезненную фрустрацию. Ему хотелось услышать от матери заветные слова: «Молодец, сынок!» Возможно, она так и думала, но считала его уже достаточно самостоятельным, чтобы думать о его проблемах. Она всегда была слишком озадачена своими проблемами.
Школьные «товарищи» тоже избегали Данилу – он казался сверстникам нелюдимым и странным. Пару раз его поднимали на смех, чтобы проверить на прочность и даже пробовали поколотить за школой, но однажды Данила подошел к физруку и попросил научить его боксу. Физрук, хотя и удивился, спорить не стал. Подумал, что физическая подготовка этому странному пареньку точно не помешает. После пары удачных апперкотов одноклассники отстали от Данилы и просто объявили ему бойкот, а тот только обрадовался, что его наконец оставили в покое.
Данила окончил школу с золотой медалью. Мать на выпускной не пришла. У нее в этот день случился очередной «новый год». Он поступил на факультет маркетинга, но втайне хотел перевестись на дизайнерский курс. В институте у Данилы появились первые настоящие друзья. Они совпали в жизненных историях и общих увлечениях. В конце первого курса выпустили первую коллекцию собственного бренда одежды. Коллекция была скромная и шилась на швейных машинках бабушек друзей, но даже эти пробные модели разошлись между однокурсниками и образовалась очередь с первыми заказами…
Солнце ушло, и лицо Данилы стало обратно серым. Он закрыл глаза, глубоко вдохнул и бросил комок земли, который сжимал в кулаке все то время, что мужик копал, на могилу.
– С новым годом, мама…
Начинало смеркаться. На кладбище становилось неуютно, но он не боялся призраков, он вообще ничего уже не боялся в жизни, кроме одного – что жизнь пройдет мимо. Он вышел за ворота кладбища, постепенно ускоряя шаг и вдруг побежал так быстро, как только мог. Не понимал бежит «от» или «к», ему просто хотелось быстро бежать куда-то.
– Данила! – дверь открыла Полина, его девушка. – Почему ты ничего не сказал? Я бы приехала раньше.
Он хотел побыть один, покурить и подумать, но пришлось принимать сочувствие и сострадание.
– Я хотел пережить это один, – ответил он сухо и прошел в квартиру. – Я устал, тебе лучше поехать домой.
– Я останусь с тобой, – ответила Полина.
Искреннюю привязанность Полины он воспринимал как навязчивость, но понимал, что она еще ребенок. Нужно было ждать, когда повзрослеет. Данила терпеливо ждал, потому что только эта девушка одна была готова его принять, не осуждая. Он часто пропадал, куда-то уходил, что-то где-то искал, чтобы заполнить пустоту внутри себя. Никого не пускал внутрь себя, хотя отчаянно хотел вскрыть эту рану и крикнуть: «Помогите, мне очень больно!»
Он прошел в комнату и сел на диван. Зеркала были закрыты простынями, окна зашторены, на полу виднелась пыль. В доме было непривычно пусто и, казалось, что в воздухе остались все несказанные слова – мать ушла, а обиды остались. В голове как будто застучали музыкальные молоточки на высоких нотах, нарастало внутреннее напряжение и тревожность.
Полина прошла за ним и тихо присела рядом, на край дивана. Она хотела положить руку ему на плечо и прижаться, но чувствовала отчужденность, не могла пробиться сквозь эмоциональную скорлупу.
– Нужно все выбросить, – Данила резко встал и вышел из комнаты. Полина осталась сидеть одна. Она легла на диван, слушая, как шумит вода, наполняя ванну. Представляла, как его тело погружается в горячую воду, как он затягивается, задерживая дыхание, выпускает дым, закрывая глаза…
Соленая капля стекла на ее губы. Она не могла бросить Данилу сейчас. Она ведь и сама без него не сможет.
Данила не понимал что происходит. Он точно знал, что любит эту девчонку, она была его спасительным пристанищем в этом аду, но сейчас хотелось убежать, скрыться, оттолкнуть ее, как можно дальше. Его тяготила эта детская ранимость, о которой молчала Полина, ее привязанность, ее нежность. Он хотел найти что-то глубинное, глубокое, такое же больное, как он сам и такое же… грубое. Без слов и без поглаживаний по голове. Он глубоко затянулся, задержал вдох и медленно выпустил дым, чувствуя, как расслабляется его тело и внутренние струны ослабляются. Он докурил и начал погружаться в какой-то новый спокойным мир, где не было смертей, обид, войн, борьбы за жизнь. В этом мире была одна пустота, но здесь эта пустота была мягкой, обволакивающей, успокаивающей.
Вдруг дверь в ванную открылась, и вошла Полина. Встала у самого края ванны. Он странно улыбнулся и, Полина увидела в его улыбке тень злости. Данила дернул ее за руку, притянул к себе резко, но она взвизгнула и вырвалась. Грубость списала на тяжелый день. Протянула ему мобильник – кто-то позвонил и сказал, что это очень важно.