Рассказы

– А ты вот что, – глухо заговорил он, пододвигаясь к ней, но не глядя на нее, – ты послушай, что я тебе скажу… Я – парень молодой…

– И глупый, глу-упый! – убежденно вытянула Мальва, качая головой.

– Ну, пускай глупый, – с досадой воскликнул Яков. – Разве тут ум нужен?.. Глупый – и ладно! А вот что я скажу – желаешь ты со мной…

– Не желаю!..

– Чего?

– Ничего! Да ты не дури… – Он осторожно взял ее за плечи. – Ты сообрази…

– Пошел прочь, Яшка! – сурово сказала она, стряхнув с себя его руку. Пошел!

Он встал и осмотрелся вокруг.

– Ну… ежели ты так – мне наплевать! Вас здесь много… Думаешь – ты лучше других?

– Щенок ты, – спокойно сказала она, встав на ноги и отряхивая песок с платья.

И они пошли рядом друг с другом на промысел. Шли медленно, потому что ноги вязли в песке.

Яков грубо уговаривал ее уступить его желанию, она спокойно посмеивалась и отвечала ему колкими словами.

Вдруг он, когда они были уже около промысловых бараков, остановился и схватил ее за плечо.

– А ведь это ты нарочно разжигаешь меня?! Зачем ты это? Я тебе смотри!

– Отстань ты, говорю! – она вывернулась из-под его руки и пошла, а навстречу ей из-за угла барака явился Сережка и, тряхнув своей лохматой огненной башкой, сказал зловеще:

– Гуляли? Ладно!

– Подите вы все к черту! – злобно крикнула Мальва.

А Яков остановился против Сережки и угрюмо смотрел на него. Между ними было шагов десять расстояния.

Сережка уставился в глаза Якова. Постояв так с минуту, как два барана, готовые треснуться друг о друга лбами, они молча разошлись в разные стороны.

Море было тихое и красное от заката; над промыслом стоял глухой шум, и из него рельефно выделялся пьяный женский голос, истерически выкрикивавший нелепые слова:

 
Та-агарга, матагарга,
Матаничка м-моя!
П-пьяная, избитая,
Растрепанная-а!
 

И эти слова, гадкие, как мокрицы, разбегались по промыслу, пропитанному запахом селитры и гнилой рыбы, – разбегались, оскорбляя собою музыку волн.

…В неясном блеске утренней зари даль моря спокойно дремала, отражая перламутровые облака. На косе возились полусонные рыбаки, укладывая в баркас снасти.

Серая масса сети ползла по песку на баркас и складывалась в кучу на дно его.

Сережка, как всегда, без шапки, полуголый, стоя на корме, торопил рыбаков хриплым, похмельным голосом. Ветер играл лоскутьями его рубахи и рыжими вихрами волос.

– Василий! Где зеленые весла? – кричал кто-то. Василий, хмурый, как октябрьский день, укладывал невод в баркасе, а Сережка смотрел ему в согнутую спину и облизывал губы, – признак его желания опохмелиться.

– У тебя водка есть? – спросил он.

– Есть, – глухо сказал Василий.

– Ну, так я не поеду… останусь у сухого крыла.

– Готово! – крикнули с косы.

– Отчаливай, давай! – командовал Сережка, сходя с баркаса. Поезжайте… я останусь здесь. Смотри – завози шире, не путай!.. Да клади ровнее, – петель не навяжите!..

Баркас столкнули в воду, рыбаки влезли в него с бортов и, разобрав весла, подняли их на воздух, готовые ударить по воде.

– Раз!

Весла дружно упали в волны, и баркас рванулся вперед, в широкую равнину озаренной воды.

– Два! – командовал рулевой, и, как лапы гигантской черепахи, весла поднялись к бортам… – Раз!.. Два!..

На берегу у сухого крыла невода осталось пятеро: Сережка, Василий и еще трое. Один из них опустился на песок и сказал:

– Поспать еще…

Двое последовали его примеру, и на песке скорчились в комки три тела в грязных лохмотьях.

– Ты что в воскресенье не был? – спросил Василий у Сережки, идя с ним в шалаш.

– Нельзя было…

– Пьян был?

– Нет. Следил за твоим сыном да его мачехой, – спокойно сообщил Сережка.

– Нашел заботу! – криво усмехнулся Василий. – Малые они ребята, что ли?

– Хуже… Один – дурак, другая – юродивая…

– Это Мальва юродивая? – спросил Василий, и глаза его вспыхнули злобой. – Давно ли такой стала?

– У нее, брат, душа не по телу…

– Подлая у нее душа.

Сережка покосился на него и презрительно фыркнул.

– Подлая! Эх вы… землееды тупорылые! Ни черта вы понимать не можете… Вам бы только титьки были у бабы жирные, – а характера ее вам не надо… А в характере весь цвет у человека… без характера баба – без соли хлеб. Можешь ты получить удовольствие от такой балалайки, у которой струн нет? Кобель!..

– Ишь ты до каких речей допился вчера!.. – уязвил его Василий.

Ему очень хотелось спросить, где и как видел вчера Сережка Якова и Мальву, но было совестно.

Придя в шалаш, он налил Сережке чайный стакан водки, надеясь, что после такой порции Сережка сразу охмелеет и сам расскажет ему про них. Но Сережка выпил, крякнул и, весь прояснившись, уселся в двери шалаша, потягиваясь и зевая.

– Выпьешь – как огня проглотишь!.. – сказал он.

– Ну и пьешь ты! – воскликнул Василий, пораженный быстротой, с которой Сережка проглотил водку.

– Умею… – кивнул босяк рыжей головой и, вытерев ладонью мокрые усы, заговорил поучительно: – Умею, брат! Я все делаю скоро и прямо. Без изворотов – валяй прямо и все! А куда попадешь – это все равно! С земли, кроме как в землю, никуда не соскочишь…

– Ты хотел на Кавказ уходить? – спросил Василий, тихонько двигаясь к своей цели…

– Уйду, когда захочу. Когда я захочу, – я прямо – раз-раз и… готово! Или по-моему вышло, или шишку на лбу набью… Просто!

– Чего проще! Вроде как без головы живешь…

Сережка насмешливо покосился на Василия.

– А ты – умный! Тебя сколько раз в волости пороли?

Василий посмотрел на него и смолчал.

– А ведь это хорошо, что у вас начальство ум-то сзади наперед розгами перегоняет… Эх ты! Ну, что ты с своей головой можешь поделать? И куда ты с ней угодишь? И чего ты можешь выдумать? То-то! А я без головы пру прямо, и больше никаких! И, наверное, дальше тебя буду, – хвастливо говорил босяк.

– Это – пожалуй!.. – усмехнулся Василий. – Ты и до Сибири дойдешь…

Сережка искренне расхохотался.

Он не пьянел, вопреки ожиданию Василия, и того злило это. Поднести еще стакан ему было жалко, а в трезвом виде от Сережки ничего не добьешься… Но босяк сам выручил его.

– Ты что же про Мальву не спрашиваешь?

– А чего мне? – равнодушно протянул Василий, вздрагивая от какого-то предчувствия.

– Ведь она в воскресенье не была здесь… Спрашивай, как она жила за эти дни… Чай, ревнуешь, старый черт!

– Много их! – пренебрежительно махнул рукой Василий.

– Много их! – передразнил Сережка. – Эх вы, деревня лыкова помещика дикого! Дай вам мед, дай деготь – все у вас кулага будет…

– Ты что ее все хвалишь? Сватать, что ли, пришел? Так я ее сам давно усватал, – насмешливо сказал Василий.

Сережка осмотрел его, помолчал и увесисто начал говорить Василию, положив ему руку на плечо:

– Я знаю, что она живет с тобой. Я тебе в этом не мешал – не надо было… Но теперь этот Яшка, сын твой, около нее вертится – вздуй его докрасна! Слышишь? А то я сам вздую… Ты мужик хороший… дурак дубовый… Я тебе не мешал, и ты это помни…

– Вон что! И ты тоже за ней? – глухо спросил Василий.

– Тоже! Кабы я знал, что тоже, – я бы прямо всех вас посшибал с моей дороги и – конец… А то – куда мне ее?

– Так что же ты путаешься? – подозрительно спросил Василий.

Сережку, должно быть, поразил этот простой вопрос.

Он широко открытыми глазами посмотрел на Василия и засмеялся.

– Чего путаюсь? Да – черт-е знает чего… Так, – баба она… Этакая… с перцем… Нравится мне… А может, мне ее жалко, что ли…

Василий смотрел на него недоверчиво, но чувствовал, что Сережка искренне, от души говорит.

– Кабы она нетронутая девка была – ну еще можно пожалеть. А так – чудно что-то!

Сережка молчал, глядя, как баркас далеко в море поворачивал носом к берегу, описывая широкую дугу. Глаза Сережки смотрели открыто, лицо было доброе и простое.

Василий смягчился, глядя на него.

– А ты это верно, она баба славная… вертячка только!.. Яшка? Ну, я ему задам! Ишь, щенок!..

– Мне он не по душе… – заявил Сережка.

– А он ластится к ней? – сквозь зубы спросил Василий, разглаживая бороду.

– Он, – вот увидишь, – клином войдет между вами, – уверенно сказал Сережка.

В дали морской вспыхнул розовый веер лучей восхода. Сквозь шум волн с моря из баркаса долетел слабый крик:

– Веди-и!

– Вставай, ребята! Эй! К неводу! – командовал Сережка.

И скоро они, все пятеро, уже выбирали свой край невода. Из воды тянулась на берег длинная веревка, упругая, как струна, и рыбаки, захлестывая за нее лямки, покрякивая, тащили веревку.

А другую сторону невода вел к берегу баркас, скользя по волнам.

Солнце, великолепное и яркое, поднималось над морем.

– Увидишь Якова – скажи, чтобы он завтра побывал ко мне, – попросил Василий Сережку.

– Ладно.

Баркас пристал к берегу, и, соскочив с него на песок, рыбаки тянули свое крыло невода. Две группы постепенно сближались друг с другом, и поплавки невода, прыгая на воде, образовали правильный полукруг.

Поздним вечером этого дня, когда рабочие на промысле поужинали, Мальва, усталая и задумчивая, сидела на разбитой лодке, опрокинутой вверх дном, и смотрела на море, одетое сумраком. Там, далеко, сверкал огонь; Мальва знала, что это костер, зажженный Василием. Одинокий, точно заблудившийся в темной дали моря, огонь то ярко вспыхивал, то угасал, как бы изнемогая. Мальве было грустно смотреть на эту красную точку, потерянную в пустыне, слабо трепетавшую в неугомонном рокоте волн.

– Ты чего тут сидишь? – раздался голос Сережки за ее спиной.

– А тебе что? – спросила она, не взглянув на него.

– Любопытно.

Он помолчал, разглядывая ее, свернул папироску, закурил и сел верхом на лодку. Потом сказал дружелюбно:

– Чудная ты баба: то бежишь прочь ото всех, то чуть не всем на шею виснешь.

– Это тебе, что ли, я висну? – равнодушно спросила она.

– Не мне, а Яшке.

– А тебе завидно?

– Мм… Давай прямо, по душе говорить? – предложил Сережка, ударив ее по плечу. Она сидела боком к нему, и он не видел ее лица, когда она кратко бросила ему:

– Говори.

– Ты что Василья, бросила, что ли?

– Не знаю, – ответила она, помолчав. – А тебе зачем это?

– Да – так…

– Сердита я на него теперь.

– За что?

– Побил меня!

– Н-ну?.. Это он-то? А ты – далась ему? Ай-яй!

Сережка был изумлен. Он заглядывал сбоку в ее лицо и иронически чмокал губами.

– Кабы захотела – не далась бы, – возразила она с сердцем.

– Так что же ты?

– Не захотела.

– Крепко, значит, любишь кота? – насмешливо сказал Сережка и обдал ее дымом своей папиросы. – Ну, дела! А я было думал, что ты не из таких…

– Никого я вас не люблю, – снова равнодушно сказала она, отмахиваясь рукой от дыма.

– Врешь, поди-ка?

– Для чего мне врать? – спросила она, и по ее голосу Сережка понял, что врать ей действительно не для чего.

– А ежели ты его не любишь, как же ты позволяешь ему бить тебя? серьезно спросил он.

– Да разве я знаю? Чего ты пристаешь?

– Чудно!.. – тряхнув головой, сказал Сережка.

И оба они долго молчали.

Ночь приближалась. Тени ложились на море от облаков, медленно двигавшихся в небе. Волны звучали.

Огонь у Василия на косе погас, но Мальва все еще смотрела туда. А Сережка смотрел на нее.

– Слушай! – сказал он. – Ты знаешь, чего хочешь?

– Кабы знала! – с глубоким вздохом, очень тихо ответила Мальва.

– Стало быть, не знаешь? Это плохо! – уверенно заявил Сережка. – А я вот всегда знаю! – И с оттенком грусти он добавил: – Только мне редко чего хочется.

– Мне всегда хочется чего-то, – задумчиво заговорила Мальва. – А чего?.. не знаю. Иной раз села бы в лодку – и в море! Далеко-о! И чтобы никогда больше людей не видать. А иной раз так бы каждого человека завертела да и пустила волчком вокруг себя. Смотрела бы на него и смеялась. То жалко всех мне, а пуще всех – себя самое, то избила бы весь народ. И потом бы себя… страшной смертью… И тоскливо мне и весело бывает… А люди все какие-то дубовые.

– Народ гнилой, – согласился Сережка. – То-то, я смотрю на тебя и вижу – не кошка ты, не рыба… и не птица… А все это есть в тебе однако… Не похожа ты на баб.

– И то слава богу! – усмехнулась Мальва.

Из-за гряды песчаных бугров, слева от них, появилась луна, обливая море серебряным блеском. Большая, кроткая, она медленно плыла вверх по голубому своду неба, яркий блеск звезд бледнел и таял в ее ровном, мечтательном свете.

Мальва улыбнулась.

– А… знаешь?.. Мне иной раз кажется, – что, если бы барак ночью поджечь, – вот суматоха была бы!

– Какая! – с восхищением воскликнул Сережка и вдруг толкнул ее в плечо. – Знаешь что… я тебя научу, – забавную штуку сыграем! Хочешь?

– Ну? – с интересом спросила Мальва.

– Ты этого Яшку, – раззадорила здорово?

– Огнем пышет, – усмехнулась она.

– Страви его с отцом! Ей-богу! Потешно будет… Схватятся они, как медведи… Ты подогрей старика-то, да и этого тоже… А потом мы их друг на друга и спустим… а?

Мальва обернулась к нему и пристально посмотрела на его рыжее, весело улыбавшееся лицо. Освещенное луной, оно казалось менее пестрым, чем днем, при свете солнца. На нем не было заметно ни злобы, – ничего, кроме добродушной и немножко озорной улыбки.

– За что ты их не любишь? – подозрительно спросила Мальва.

– Я?.. Василий – ничего, мужик хороший. А Яшка – дрянь. Я, видишь ты, всех мужиков не люблю… сволочи! Они прикинутся сиротами – им и хлеба дают и – все! У них вон есть земство, и оно все для них делает… Хозяйство у них, земля, скот… Я у земского доктора кучером служил, насмотрелся на них… потом бродяжил много. Придешь, бывало, в деревню, попросишь хлеба цоп тебя! Кто ты, да что ты, да подай паспорт… Бивали сколько раз… То за конокрада примут, то просто так… В холодную сажали… Они ноют да притворяются, но жить могут: у них есть зацепка – земля. А я что против них?

– А ты разве не мужик? – перебила его Мальва, внимательно слушая его речь.

– Я мещанин! – с некоторой гордостью отрекся Сережка. – Города Углича мещанин.

– А я – из Павлиша, – задумчиво сообщила Мальва.

– За меня никого нет заступника! А мужики… они, черти, могут жить. У них и земство и все такое.

– А земство – это что? – спросила Мальва.

– Что? А черт его знает что! Для мужиков поставлено, их управа… Плюнь на это… Ты говори о деле – устрой-ка им стычку, а? Ничего ведь от этого не будет, – подерутся только!.. Ведь Василий бил тебя? Ну, вот и пусть ему его же сын за твои побои возместит.

– А что? – усмехнулась Мальва. – Это хорошо бы…

– Ты подумай… разве не приятно смотреть, как из-за тебя люди ребра друг другу ломают? Из-за одних только твоих слов?.. двинула ты языком раз-два и – готово!

Сережка долго, с увлечением рассказывал ей о прелести ее роли. Он одновременно и шутил и говорил серьезно.

– Эх, ежели бы я красивой бабой был! Такую бы я на сем свете заваруху развел! – воскликнул он в заключение, схватил голову в руки, крепко сжал ее, зажмурил глаза и замолчал.

Луна уже была высоко в небе, когда они разошлись. Без них красота ночи увеличилась. Теперь осталось только безмерное, торжественное море, посеребренное луной, и синее, усеянное звездами небо. Были еще бугры песку, кусты ветел среди них и два длинные, грязные здания на песке, похожие на огромные, грубо сколоченные гроба. Но все это было жалко и ничтожно перед лицом моря, и звезды, смотревшие на это, блестели холодно.

Отец и сын сидели в шалаше друг против друга, пили водку. Водку принес сын, чтобы не скучно было сидеть у отца и чтобы задобрить его. Сережка сказал Якову, что отец сердится на него за Мальву, а Мальве грозит избить ее до полусмерти; что Мальва знает об этой угрозе и потому не сдается ему, Якову, Сережка смеялся над ним.

– За-адаст он тебе за твои шашни! Так оттянет уши, что они по аршину величиной будут! Ты лучше не попадайся на глаза ему!

Насмешки рыжего, неприятного человека породили в Якове острую злобность к отцу. А тут еще Мальва мнется и, глядя на него то задорно, то грустно, усиливает до боли его желание обладать ею…

И вот Яков, придя к отцу, смотрит на него, как на камень посреди своей дороги, – на камень, через который невозможно перескочить и обойти его нельзя. Но, чувствуя, что он нимало не боится отца, Яков уверенно смотрел в его угрюмые, злые глаза, точно говорил ему:

«Ну-ка, тронь?!»

Они уже дважды выпили, но ничего не сказали еще друг другу, кроме нескольких незначительных слов о промысловой жизни. Один на один среди моря, они копили в себе озлобление друг против друга, и оба знали, что скоро оно вспыхнет, обожжет их.

Рогожи шалаша шуршали под ветром, лубки постукивали друг о друга, красная тряпка на конце шеста лепетала что-то. Все эти звуки были робки и похожи на отдаленный шепот, бессвязно, нерешительно просивший о чем-то.

– Что, Сережка пьет все? – угрюмо спросил Василий.

– Пьет, каждый вечер пьяный, – ответил сын, наливая еще водки.

– Пропадет он… Вот она, свободная-то жизнь… без страха!.. И ты такой же будешь…

Яков кратко ответил:

– Я таким не буду!

– Не будешь?! – хмуря брови, сказал Василий. – Знаю я, что говорю… Сколько времени живешь здесь? Третий месяц пошел, скоро надо будет домой идти, а много ли денег понесешь? – Он сердито плеснул из чашки в рот себе водку и, собрав бороду в руку, дернул ее так, что у него голова тряхнулась.

– За такое малое время многого здесь и нельзя добыть, – резонно ответил Яков.

– А коли так, так нечего тебе тут шалыганить – иди в деревню.

Яков молча усмехнулся.

– Что рожу кривишь? – угрожающе воскликнул Василий, озлобляясь спокойствием сына. – Отец говорит, а ты смеешься! Смотри, не рано ли начал вольничать-то? Не взнуздал бы я тебя…

Яков налил водки, выпил. Грубые придирки обижали его, но он крепился, не желая говорить так, как думал и хотел, чтоб не взбесить отца. Он немножко робел пред его взглядом, сверкавшим сурово и жестко.

А Василий, видя, что сын выпил один, не налив ему, еще более освирепел.

– Говорит тебе отец – ступай домой, а ты смешки ему показываешь? Проси в субботу расчет и… марш в деревню! Слышишь?

– Не пойду! – твердо сказал Яков и упрямо мотнул головой.

– Это как так? – взревел Василий и, опершись руками о бочку, поднялся со своего места. – Я тебе говорю или нет? Что ты, собака, против отца рычишь? Забыл, что я могу с тобой сделать? Забыл ты?

Губы у него дрожали, лицо кривили судороги; две жилы вздулись на висках.

– Ничего я не забыл, – вполголоса сказал Яков, не глядя на отца. Ты-то все ли помнишь, гляди?

– Не твое дело учить меня! Разражу вдребезги…

Яков уклонился от руки отца, поднятой над его головой, и, стиснув зубы, заявил:

– Ты не тронь меня… Здесь не деревня.

– Молчать! Я тебе везде – отец!..

– Здесь в волости не выпорешь, нет ее здесь, волости-то, – усмехнулся Яков прямо в лицо ему и тоже медленно поднялся.

Василий, с налитыми кровью глазами, вытянув вперед шею, сжал кулаки и дышал в лицо сына горячим дыханием, смешанным с запахом водки; а Яков откинулся назад и зорко следил угрюмым взглядом за каждым движением отца, готовый отражать удары, наружно спокойный, но – весь в горячем поту. Между ними была бочка, служившая им столом.

– Не выпорю? – хрипло спросил Василий, изгибая спину, как кот, готовый прыгнуть.

– Здесь – все ровня… Ты рабочий – и я тоже.

– Вон что-о?

– Ну, а как? За что ты на меня взъелся? Думаешь, я не понимаю? Ты сам сначала…

Василий зарычал и так быстро взмахнул рукой, что Яков не успел уклониться. Удар попал ему по голове; он пошатнулся и оскалил зубы в зверское лицо отца, уже снова поднявшего руку.

– Смотри! – предупредил он его, сжимая кулаки.

– Я тебе – посмотрю!

– Брось, мол!

– Ага… ты!.. ты – отца?.. отца?.. отца?..

Им было тесно тут, в ногах у них путалось кулье из-под соли, опрокинутая бочка, обрубок.

Отбиваясь кулаками от ударов, Яков, бледный и потный, со стиснутыми зубами и по-волчьи горевшим взглядом, медленно отступал перед отцом, а тот шел на него, свирепо махая кулаками, слепой в своей злобе, как-то вдруг и странно растрепавшийся – точно ощетинился, как освирепевший кабан.

– Отстань – будет – брось! – говорил Яков, зловеще и спокойно, выходя из двери шалаша на волю.

Отец рычал и лез на него, но его удары встречали только кулаки сына.

– Ишь как тебя… ишь… – поддразнивал его Яков, сознавая себя более ловким.

– Погоди… пос-стой…

Но Яков прыгнул вбок и бросился бежать к морю.

Василий пустился за ним, наклонив голову и простирая руки вперед, но запнулся ногой за что-то и упал грудью на песок. Он быстро поднялся на колени и сел, упершись в песок руками. Он был совершенно обессилен этой возней и тоскливо завыл от жгучего чувства неудовлетворенной обиды, от горького сознания своей слабости.

– Будь ты проклят! – захрипел он, вытягивая шею к Якову и сплевывая пену бешенства со своих дрожащих губ.

Яков прислонился к лодке и зорко смотрел на него, потирая рукой ушибленную голову. Один рукав его рубахи был оторван и висел на нитке, ворот тоже был разорван, белая потная грудь лоснилась на солнце, точно смазанная жиром. Он чувствовал теперь презрение к отцу; он считал его сильнее, и, глядя, как отец, растрепанный и жалкий, сидит на песке и грозит ему кулаками, он улыбался снисходительной, обидной улыбкой сильного слабому.

– Проклят ты от меня… вовеки!

Василий так громко крикнул проклятие, что Яков невольно оглянулся в даль моря, к промыслу, точно думал, что там услышат этот крик бессилия.

Но там были только волны и солнце. Тогда он сплюнул в сторону и сказал:

– Кричи!.. Кому досалишь? Себе только… А коли у нас так вышло, я вот что скажу…

– Молчи!.. Уйди с глаз… уйди! – крикнул Василий.

– В деревню я не пойду… буду тут зимовать… – говорил Яков, не переставая следить за движениями отца. – Мне здесь лучше, – я это понимаю, не дурак. Здесь легче… Там ты бы надо мной верховодил, как хотел, а здесь – на-ко выкуси!

Он показал отцу кукиш и засмеялся, не громко, но так, что Василий, снова разъяренный, вскочил на ноги и, схватив весло, бросился к нему, хрипло выкрикивая:

– Отцу? Отцу-то? Убью…

Но, когда он, слепой в своей ярости, подскочил к лодке, Яков был уже далеко от него. Он бежал, и оторванный рукав рубашки несся за ним по воздуху.

Василий бросил в него веслом, оно не долетело, и мужик, снова обессиленный, свалился грудью в лодку и царапал ногтями дерево, глядя на сына, а тот кричал ему издали:

– Стыдился бы! Седой уж, а – из-за бабы – так озверел… Эх ты! А в деревню я не ворочусь… Сам иди туда… нечего тебе тут делать.

– Яшка! молчи! – заглушая его крик, взревел Василий. – Яшка! Убью я тебя… Поди прочь!

Яков пошел не торопясь.

Тупыми, безумными глазами отец смотрел, как он идет. Вот он стал короче, ноги его как бы утонули в песке… он ушел в него по пояс… по плечи… с головой. Нет его… Но через минуту, немного дальше того места, где он исчез, опять сначала появилась его голова, плечи, потом весь он… Он стал меньше теперь… Обернулся и смотрит сюда и что-то кричит.

– Проклят ты! Проклят, проклят! – ответил Василий на крик сына. Тот махнул рукой, снова пошел и… снова исчез за бугром песка.

Василий еще долго смотрел в ту сторону, пока спина его не заныла от неудобной позы, в которой он полулежал, прислонясь к лодке. Разбитый, он встал на ноги и пошатнулся от ноющей боли в костях. Пояс сбился ему под мышки; деревянными пальцами он развязал его, поднес к глазам и бросил на песок. Потом пошел в шалаш и, остановясь перед углублением в песке, вспомнил, что на этом месте он упал и что если б не упал он, то поймал бы сына. В шалаше все было разбросано. Василий поискал глазами бутылку с водкой и, найдя ее между кулями, поднял. Пробка сидела в горле бутылки плотно, водка не пролилась. Василий медленно выковырял пробку и, сунув горло бутылки себе в рот, хотел пить. Но стекло стукало его по зубам, и водка лилась изо рта на бороду, на грудь.

В голове у Василия шумело, на сердце было тяжело, спину ломила ноющая боль.

– Стар я однако!.. – вслух сказал он и опустился на песок у входа в шалаш.

Пред ним было море. Смеялись волны, как всегда шумные, игривые. Василий долго смотрел на воду и вспомнил жадные слова сына:

«Кабы это все земля была! Да чернозем бы! Да распахать бы!»

Едкое чувство охватило мужика. Он крепко потер себе грудь, оглянулся вокруг себя и глубоко вздохнул. Голова его низко опустилась и спина согнулась, точно тяжесть легла на нее. Горло сжималось от приступов удушья. Василий откашлялся, перекрестился, глядя на небо. Тяжелая дума обуяла его.

…За то, что он, ради гулящей бабы, бросил жену, с которой прожил в честном труде больше полутора десятка лет, – господь наказал его восстанием сына. Так, господи!

Надругался сын над ним, больно рванул его за сердце… Убить его мало за то, что он так надсадил душу своего отца! Из-за чего! Из-за женщины, дрянной, зазорной жизнью живущей! Грех было ему, старику, связываться с ней, забыв о своей жене и сыне…

И вот господь, во святом гневе своем, напомнил ему, через сына ударил его по сердцу справедливой карой своей… Так, господи!..

Василий сидел согнувшись, крестился и часто моргал глазами, смахивая ресницами слезы, ослеплявшие его.

Солнце опускалось в море. На небе тихо гасла багряная заря. Из безмолвной дали несся теплый ветер в мокрое от слез лицо мужика. Погруженный в думы раскаяния, он сидел до поры, пока не уснул.

…Через день после ссоры с отцом Яков с партией рабочих отправился на барке под буксиром парохода верст за тридцать от промысла на ловлю осетра. Воротился он на промысел через пять дней один, в лодке под парусом, – его послали за харчами. Он приехал в полдень, когда рабочие, пообедав, отдыхали. Было нестерпимо жарко, раскаленный песок жег ноги, а чешуя и кости рыб кололи их. Яков осторожно шагал к баракам и ругал себя за то, что не надел сапог. Возвращаться на баркас было лень, к тому же он торопился скорее поесть чего-нибудь и увидеть Мальву. За скучное время, проведенное в море, он часто вспоминал ее. Ему теперь хотелось узнать, видела ли она его отца и что он говорил ей… Может быть, он избил ее? Ее побить не вредно, – смирнее будет! А то больно уж задорна да бойка она…

На промысле было тихо и пустынно. Окна в бараках были открыты, и эти большие, деревянные ящики тоже, казалось, изнывали от жары. В приказчиковой конторе, спрятавшейся между бараками, надрываясь, кричал ребенок. Из-за груды бочек доносились чьи-то тихие голоса.

Яков смело пошел на них: ему показалось, что он слышит речь Мальвы. Но, подойдя к бочкам и взглянув за них, он отступил назад и, насупившись, стал.

За бочками, в тени их, лежал вверх грудью, закинув руки под голову, рыжий Сережка. По одну сторону его сидел отец, а по другую – Мальва.

Яков подумал про отца: «Зачем он тут? Неужто перевелся на промысел со своей спокойной должности для того, чтобы к Мальве ближе быть, а его к ней не подпускать? Ах, черт! Кабы мать все эти его поступки знала!.. Идти к ним или не надо?»

– Так! – сказал Сережка. – Стало быть – прощай? Ну, что же! Иди, ковыряй землю…

Яков радостно моргнул.

– Иду… – сказал отец.

Тогда Яков смело шагнул вперед и поздоровался:

– Честной компании!

Отец мельком взглянул на него и отвернулся в сторону, Мальва и бровью не моргнула, а Сережка дрыгнул ногой и сказал густым голосом:

– Вот воротился из дальних стран возлюбленный сын наш Яшка! – и своим обыкновенным тоном добавил: – Драть с него шкуру на барабан, как овчину с барашка…

Мальва тихо засмеялась.

– Жарко! – сказал Яков, садясь.

Василий снова взглянул на него.

– А я тебя, Яков, жду, – заговорил он.

Голос его показался Якову более тихим, чем всегда, и лицо было тоже точно новое.

– Я за харчами… – сообщил он и попросил у Сережки табаку на папироску.

– Нет от меня табаку тебе, дураку, – сказал Сережка, не двигаясь.

– Ухожу я домой, Яков, – внушительно произнес Василий, ковыряя песок пальцем руки.

– Что – так? – невинно посмотрел на него сын.

– Ну, а ты… останешься?

– Да, я останусь… Что нам двоим дома делать?

– Ну… я ничего не скажу. Как хочешь… не маленький! Только ты тово… помни, что я недолго протяну. Жить-то, может, и буду, а работать не знаю уж как… Отвык я, чай, от земли… Так ты помни, мать у тебя там есть.

Ему, должно быть, трудно было говорить: слова как-то вязли у него в зубах. Он гладил бороду, и рука его дрожала.

Мальва пристально смотрела на него. Сережка прищурил один глаз, а другой сделал круглым и уставил его в лицо Якова. Яков был полон радости и, боясь выдать ее, молчал, глядя на свои ноги.

– Не забудь же про мать-то… Смотри, один ты у нее, – говорил Василий.

– Чего там? – сказал Яков, поежившись. – Я знаю.

– Ладно, коли знаешь!.. – недоверчиво взглянув на него, сказал отец. Я говорю только – не забудь, мол.

Василий глубоко вздохнул. Несколько минут все четверо молчали. Потом Мальва сказала:

– Скоро зазвонят на работу…

– Ну, я пойду!.. – поднимаясь на ноги, объявил Василий. И все остальные встали за ним.

– Прощай, Сергей… Случится тебе быть на Волге – может, заглянешь?.. Симбирского уезда, деревня Мазло, Николо-Лыковской волости…

– Ладно, – сказал Сережка, тряхнул ему руку и, не выпуская ее из своей жилистой лапы, поросшей рыжей шерстью, взглянул с улыбкой в его грустное и серьезное лицо.

– Лыково-Никольское – большое село… Далеко его знают, а мы от него четыре версты, – объяснял Василий.

– Ну, ну… Я забреду, – коли случай будет…

– Прощай!

– Прощай, милый человек!

– Прощай, Мальва! – глухо сказал Василий, не глядя на нее.

Она не торопясь вытерла себе губы рукавом и, закинув ему свои белые руки на плечи, трижды молча и серьезно поцеловала его в щеки и губы.

Он смутился и что-то невнятно промычал. Яков наклонил голову, скрывая усмешку, а Сережка легонько зевнул, глядя в небо.

– Жарко тебе будет идти, – сказал он.

– Ничего… Ну, прощай, Яков!

– Прощай!

Они стояли друг против друга, не зная, что делать. Печальное слово «прощай», так часто и однообразно звучавшее в воздухе в эти секунды, пробудило в душе Якова теплое чувство к отцу, но он не знал, как выразить его: обнять отца, как это сделала Мальва, или пожать ему руку, как Сережка? А Василию была обидна нерешительность, выражавшаяся в позе и на лице сына, и еще он чувствовал что-то близкое к стыду пред Яковом. Это чувство вызывалось в нем воспоминаниями о сцене на косе и поцелуями Мальвы.

– Так про мать-то помни! – сказал наконец Василий.

– Да ладно уж! – тепло улыбнувшись, воскликнул Яков. – Ты не беспокой себя… а я уж!..

И он тряхнул головой.

– Ну… и все! Живите тут, дай вам господь… не поминайте лихом… Так котелок-то, Серега, в песке я зарыл, под кормой, у зеленой лодки.

– А на что ему котелок? – быстро спросил Яков.

– Он на мое место определен… Туда, на косу! – объяснил Василий.

Яков посмотрел на Сережку, взглянул на Мальву и опустил голову, скрывая радостный блеск в своих глазах.

– Прощайте ж, братцы… иду я!

Василий поклонился им и пошел. Мальва двинулась за ним.

– Я провожу тебя немножко…

Сережка лег на песок и схватил за ногу Якова, тоже было шагнувшего за Мальвой.